Брызги солнца на коже

Солнце палило нещадно, плавя мозги, асфальт и лед в бокале с мохито. Отражаясь в сотнях окон, солнечные лучи никого не оставляли без внимания: скользили по лицам, бликовали на стеклах очков, преломлялись в каплях на запотевших бутылках и стаканах, прокрадывались в щели между задернутыми шторами и закрытыми ставнями. Редкие туристы, забредшие на эту узкую улочку вдали от основных маршрутов, обливались потом, обмахивались газетами и пестрыми буклетами, перебежками двигались от одного козырька магазина до другого. Местные жители лениво потягивали прохладительные напитки, щурились на залитую светом улицу да изредка перебрасывались друг с другом парой коротких фраз. Сиеста и жара разморили их так, что даже шевелить языком было лениво. Тем удивительнее было странное оживление в конце улицы. Из-за угла вынырнула компания молодежи, будто выпорхнула стайка райских птиц — шумных, ярких и веселых. Пестрые ленты в волосах и на запястьях, разноцветные летящие одежды, звенящие браслеты и переливчатый смех. Казалось, эти люди совсем не замечали палящей жары. Живой многоцветной рекой они протекли по улице, притягивая к себе взгляды, и обосновались у фонтана в центре небольшой площади. Кто-то залез по щиколотки в прохладную воду, кто-то растянулся на бортиках и жмурился на разлетающиеся в стороны брызги, остальные расселись полукругом так, чтобы и до них долетала живительная прохлада фонтана. Вот один парень в ярко-салатовых штанах и красной рубахе нараспашку извлек откуда-то гитару. Его брат — точная копия, которую отличал лишь цвет одежды: красные штаны и салатовая рубаха — зеркальным жестом достал вторую гитару. Еще одна девушка, одетая, казалось, в сплошные ленты, выудила из заплечной сумки-мешка кастаньеты. Над площадью полился ритм, удивительно бодрый и зажигательный. Музыка всколыхнула сонную муть, задрожал жаркий воздух и зашевелились невольные зрители. В полукруг скользнула гибкая юношеская фигура. Загорелая, зацелованная солнцем кожа; копна смоляных волос почти по плечи, разбавленная несколькими тонкими косичками с вплетенными цветными нитями; босые ноги, задорно отбивающие ритм, и усеянные фенечками запястья. Картину дополняли пестрые штаны-шаровары и желтая жилетка на голое тело. Шаг, переступ — руки изогнулись красивой аркой, тело вытянулось в струну и будто звенит — так же, как звенят брызги фонтана, что радужным ореолом кружат вокруг танцора. Музыка набирает силу. Шаг, поворот — волосы налипли на виски, желтая нить в волосах распуталась и соскользнула вниз по шее, обнаженной груди, осела на брусчатку под ноги танцору. Из-под челки задорно сверкнули зеленые глаза. Переступ, поворот, взмах и прогиб — тело превратилось в идеальную волну: от босых пяток и замерших на мгновение бедер до изогнувшейся спины и пальцев, на кончиках которых дрожит и искрится воздух. Музыка все быстрее и жарче. Поворот — ноги выбивают по брусчатке жаркий ритм — взмах — руки взмывают вверх и в стороны живыми птицами — новая волна — тело будто светится от солнечных лучей, вспыхивающих радугой в каплях воды, что осели на коже. На бесплатное представление смотрели все, а потому никто не обращал внимания на мужчину, который сидел на веранде кафе прямо напротив фонтана. Его темные глаза жадно вспыхивали при каждом движении танцора, оглаживали изгибы его тела, цеплялись за кромку пестрых штанов и возвращались к встрепанным волосам. Впрочем, если не смотреть в глаза, заинтересованность этого мужчины ничто не выдавало: руки с длинными, чуть узловатыми пальцами расслабленно держали чашку с холодным чаем, а сам он сидел, свободно откинувшись на спинку плетеного кресла. Казалось, будто он смотрит на нечаянное представление так же, как и все остальные зрители — с немного ленивым интересом. Мужчина совершенно не обращал внимания на заинтересованный взгляд из-за соседнего столика. Миловидная блондинка, укрывшаяся от жары в этом же кафе, была увлечена вовсе не представлением у фонтана. Все ее внимание приковал этот импозантный и харизматичный мужчина. Резкие черты лица придавали ему мрачного шарма; волосы, собранные в низкий хвост, будили желание снять резинку и посмотреть, как они рассыпятся по плечам черным шелком. И хотя сам объект интереса такое внимание игнорировал, танцор у фонтана отметил все: горячий взгляд на собственной коже, едва заметные признаки нетерпения и липкое внимание постороннего человека к тому, кого танцор по праву считал своим. Круг разомкнулся, повинуясь взмаху руки. Крадущимися шагами по нагретой брусчатке, скользящими движениями через затопленную солнцем площадь, быстрыми переступами и одним оборотом вокруг себя. Все ближе и ближе. Коротким взглядом на нежеланную помеху, клубящейся яростной энергией на кончиках пальцев. Мужчина в плетеном кресле подался ближе, легко коснулся бедра приблизившегося танцора, мгновенно переключая на себя его внимание. Будто дивная райская птица опустилась на припорошенную снегом темную землю. Танцор, весь состоящий из цвета и света, опустился на колени мужчины, облаченного в льняную белую рубашку и черные, несмотря на жару, брюки. Коротко поцеловал, ничуть не стесняясь свидетелей, шепнул на ухо что-то, что заставило тонкие губы растянуться в чуть заметной улыбке. Блондинка досадливо поморщилась, когда пара — теперь это стало совершенно очевидно — поднялась с места. Их близость сквозила во всем. В том, как они прикасались друг к другу: вроде бы мимолетно, но бережно и мягко. В том, как смотрелись единым целым, несмотря на внешний контраст. Они даже двигались похоже. Вкрадчивые жесты, в которых знающий человек смог бы распознать опасную пластику тех, кто провел полжизни в боях. К счастью, таких людей на площади не оказалось. Прежде чем скрыться в кафе и оттуда бесследно раствориться, танцор махнул на прощание компании у фонтана и коротко взглянул в сторону наблюдающей за ними блондинки. Зеленые глаза неестественно полыхнули, прищурились, и танцор отвернулся, словно разом потеряв интерес. Как только за парой закрылась стеклянная дверь кафе, блондинка растерянно закрутила головой и недоуменно заморгала, будто не понимая, как она здесь очутилась. Площадь у фонтана вскоре опустела.

***

Золотая кожа на белых простынях смотрится изумительно. Солнце играет на раскинувшемся под Северусом теле, отражается в затянутых пеленой желания глазах, вспыхивает теплой улыбкой на губах. Гарри протягивает руку, снимая резинку и вплетая пальцы в рассыпавшиеся волосы. Легонько тянет за пряди, стремясь оказаться ближе. Северус перехватывает ладонь, осторожно выпутывает пальцы — один за другим — целует в центр ладони, чуть касаясь языком и посылая по телу легкую щекотку. Гарри хихикает, легонько гладит по щеке и подается вперед. Поцелуй — неспешный и влажный — захватывает обоих. Губы мягко касаются губ, язык Северуса неторопливо и вдумчиво изучает рот Гарри, тот в ответ скользит руками под рубашку и так же неторопливо оглаживает скрытую тканью кожу, очерчивает контуры шрамов — Гарри может с закрытыми глазами составить их карту. Когда воздух в легких заканчивается, Гарри обнаруживает себя без жилетки и с развязанными шнурками штанов. — Ты тоже… Северус послушно отстраняется и стягивает через голову рубашку, открывая взгляду лишь немного тронутую загаром кожу, на которой белеет история жизни и боли Северуса. К счастью, в прошлом осталось время, когда каждое обнажение становилось испытанием. Сейчас они наизусть знают обо всех шрамах друг друга — видимых и невидимых — и ценят друг друга такими, какие есть. Северус опускается на Гарри, прижимая его телом к постели, очерчивая губами почти исчезнувший шрам-молнию на лбу. Гарри счастливо вздыхает и целует в ответ подставленную шею, вылизывает следы змеиных зубов, так и не сошедшие полностью, несмотря на все мази и зелья. Но это не важно. Главное — Северус больше не пытается их прятать и виртуозно использует ставший более хриплым голос, чтобы доводить Гарри до состояния растаявшего желе. Северус спускается ниже, прикусывает остро выпирающую ключицу — несмотря на все усилия, Гарри так и остался худым, но хотя бы не похож на жертву голодовки, как это было в самом начале. Лизнуть солоноватую кожу, поймать губами солнечный блик на шее, обвести языком темнеющие соски. Сладко и протяжно — именно так стонет Гарри. Северус любит эти стоны. Теперь, когда Гарри больше не считает, что открыто демонстрировать удовольствие — неправильно, Северус не устает изобретать способы извлечь из своего мальчика новые и новые звуки. Гарри щурится, когда солнце светит ему прямо в лицо, и Северус с восторгом смотрит, как сияют насыщенной зеленью под этими лучами глаза. Гарри сейчас — само воплощение жизни. Взъерошенный, приглашающе раскинувшийся, с этими его пестрыми нитками в волосах и на руках, сияющий и счастливо жмурящийся. Словно бог юности и беззаботности. Северус счастлив видеть его таким, после почти полутора лет борьбы с еженощными кошмарами, истерическими перепадами настроения, внезапными флешбеками и совершенным равнодушием к собственной жизни. А еще Гарри нетерпелив. Он не хочет ждать, пока Северус налюбуется — дергает его на себя, перекатывается и оказывается сверху, удобно усевшись на бедрах. Северус в ответ только ухмыляется и показательно раскидывает руки в стороны, мол, «поймал, молодец». Гарри улыбается и проводит руками по груди, с любовью и трепетом очерчивает страшный шрам через правый бок — именно сюда пришелся основной удар режущего заклятья, что оставило самому Гарри лишь тонкую, почти не заметную полосу на плече. Гарри выцеловывает кожу вслед за гладящими руками, вылизывает каждый след, шепчет что-то, полное любви и нежности: «Люблю… красивый… мой Северус…» И Северус безмолвно соглашается, отчего Гарри тихо радуется. Потому что у него ушло много сил и времени на убеждение Северуса в том, что тот может быть желанен. Что он вовсе не урод и достоин любви. Они стали друг для друга искуплением и очищением от кошмаров прошлого. Здесь, в этой залитой солнцем и теплом комнате, они свободны, счастливы и принадлежат только друг другу. Когда Северус медленно и неумолимо вталкивается внутрь, а Гарри стонет, принимая его — они счастливы. Когда движутся в древнем танце единения, и неспешные толчки заканчиваются теплой волной оргазма, омывшей разгоряченные тела — они свободны. Когда в ленивой неге соприкасаются лишь кончиками пальцев, потому что лежать в обнимку слишком жарко — они принадлежат друг другу. — Северус… — Гарри смотрит на то, как в черных волосах запутался свет из окна, и сомневается, стоит ли сейчас спрашивать. Но он уже начал, а отступать на полпути не привык. — Ты не жалеешь? Северус не удивлен. На самом деле, он ждал этого вопроса давно и его гораздо больше изумляет, что Гарри продержался так долго. Жалеет ли он, оставив позади туманную Англию, принесшую столько боли и разочарований? Пожалуй, нет. Конечно, поначалу было сложно жить в месте со среднегодовыми температурами выше двадцати градусов. Но именно здесь, под теплыми лучами, Гарри — его искалеченный и почти сломанный мальчик — начал оживать. Здесь, подставив солнцу кошмарно худое лицо с синяками под воспаленными глазами, Гарри улыбнулся — впервые после страшной бойни, пафосно названной «Последней битвой». Поэтому Северус сначала привык, а постепенно проникся очарованием городка, в котором они поселились, и теперь не хочет ничего менять. Ведь даже на него подействовало местное солнце, растопив накопленную с годами желчь. Ему не нужно изображать верного Пожирателя, находиться в постоянном напряжении и контролировать не только свои слова, но и мысли. Он может, наконец, расслабиться и просто жить. Жалеет ли он об оставленных позади возможностях? Мерлина ради, какие возможности? Да, он знает о присужденном ему посмертно ордене. Но это посмертно. Останься он для всех живым, перспективы не были бы столь радужными. Репутацию так просто не смоешь, а обыватели слишком любят судить, так что его жизнь в послевоенной Англии вряд ли была бы комфортной. Пожалуй, единственное, о чем он порой жалеет — совместные вечера с Люциусом у камина и с бокалом чего-то жутко дорогого и алкогольного. Только его Северус действительно может считать другом. Но Гарри сказал как-то, что не против эпизодического появления Люциуса в их жизни, если Северус стребует со «старшего хоря» самые страшные клятвы о неразглашении: для всей магической Англии они мертвы и «воскресать» не планируют, а Люциус умеет хранить тайны как никто другой. Так что в скором будущем Северус планирует встретиться со старым другом где-нибудь на нейтральной территории, чтобы не нервировать Гарри — тот все еще остро реагирует на посторонних людей в их доме, моментально превращаясь в настороженного звереныша. Больше Северусу жалеть не о чем. В подвале дома живет превосходная лаборатория, на которую ушли почти все деньги, которые Северус обналичил перед отъездом. Под боком лежит самый важный в мире человек, а больше для счастья ничего и не нужно. Северус перекатывается так, чтобы видеть Гарри, оглаживает пальцами скулы. — Я ни о чем не жалею, Гарри. А ты не скучаешь? — Северус не уточняет, о ком именно говорит — они научились понимать друг друга с полуслова. Гарри улыбается и трется щекой о ладонь Северуса, как ластящийся котенок. — Нет. Я знаю, что у них все хорошо. Этого достаточно. Единственный, кто мне нужен — ты.

***

Солнце освещало разворошенную постель и двух дремлющих на ней мужчин. Сон их был спокоен и безмятежен — никаких кошмаров или внезапных пробуждений из-за фантомного чувства опасности. Прошлое больше не беспокоило их. Все было хорошо.