Tel'abelas

За окном во дворе играют дети; медсестре кажется, что они мешают больной, и она хочет закрыть створку, но Серанни слабо машет рукой, дергая трубки капельницы: дескать, пусть будет так, она не против. Пожав плечами, Ута оставляет все, как есть. Девушка лежит на кровати с белым бельем, больничный халат тоже белый, и от этого тонкая кожа ее кажется сероватой. Тонкие руки плетьми бессильно лежат поверх одеяла, к ним тянутся, как змеи, прозрачные шнуры, по которым мерно — кап-кап — приходит в ее тело очередной препарат. Уверяют, что на этот раз уже точно поможет, это спасительная формула нашлась, но Серанни давно уже не верит этим обещаниям, даже когда их шепотом произносит Ута, даже когда Архитектор, которого считают светилом науки. Другим это уже говорили — и их потом увозили умирать, она видела. Ей тоже говорили — но улучшения не наступало, и все больше лекарств ей приходится принимать, все больше капельниц. Полупрозрачную тюлевую занавеску треплет теплый майский ветерок, с каждым движением ткани в комнату залетает заливистая птичья трель или сладкий запах сирени. С кровати в палате на третьем этаже больницы Серанни не видно, что происходит на улице, но она отчаянно пытается вообразить, что же там происходит: вот несколько мальчишек в футболках и шортах по колено гоняют полуспущенный, залатанный мяч, который уже давно растерял черные и белые лоскутья и стал однообразно-серым или песочным. За оградой больницы ездят машины: сначала вдоль забора, когда им зеленый, потом мимо, когда тем, первым, красный. Цвета у машин, наверное, по-весеннему яркие, потому что все автомобилисты, проснувшись однажды утром, решили, что не дело уже таскать на своих нарядных белых, красных и синих капотах зимнюю и мартовскую грязь, и все, как один, поехали в автомойки. В маленьких, аккуратных домах на другой стороне улицы, наверное, на лужайках играют маленькие дети, строят маленькие куличики из солнечно-желтого песка… Серанни бы тоже хотелось взять ведерко и лопатку и посидеть в песочнице вместе с ними, лепя блинчики из грязи и украшая их белой и голубоватой сиренью, как пирожные — ягодками, и первыми золотыми одуванчиками, словно медом. Ребята постарше, которые еще должны сидеть последние дни в школе, точно уже смотрят в окна, пропуская мимо ушей слова учителей, и грезят о прогулках, о ветре, о беспечно расстегнутых куртках и небрежно развевающихся тонких шарфах, накинутых уже для красоты, а не для тепла. Серанни точно знает — сама такой была совсем недавно. Нет, не об уроках они думают в эти погожие деньки, когда природа наконец просыпается после спячки и сбрасывает с себя зимнее оцепенение. — Тебе точно не мешает? — на всякий случай снова заботливо переспрашивает медсестра своим тихим шепотом. Девушка знает: у нее что-то с голосовыми связками, но ей это не мешает заботиться о тех, кому это нужно больше, чем многим. И эта крепкая девушка, говорящая только тихо и ласково, вызывает в ней восхищение — хотя бы потому, что сама она уже давно лежит в палате и не разговаривает с другими больными, которым — и это точно — не хватает простого человеческого участия. — Точно, Ута, — она слабо улыбается. — Я люблю май. Еще не очень жарко… Ута кивает и выходит, мягко прикрывая за собой дверь. Серанни перевела взгляд на часы: без пятнадцати четыре. До прихода сестры еще пятнадцать минут — ровно на то, чтобы проглотить наворачивающиеся на глаза слезы и дотянуться до лежащей на прикроватной тумбочке «Божественной комедии» Данте. В больнице девушку потянуло на монументальные классические произведения вроде «Илиады» и «Одиссеи» — потому что в школе, когда их задавали, она их не осилила и теперь отчаянно жалеет об этом. Времени остается все меньше, но и страниц — тоже. Веланна врывается в палату вихрем зеленого и золотого; зеленый — ее костюм, а золото — растрепавшиеся от быстрой ходьбы волосы. Серанни закрывает книгу, заложив страницу кусочком пестрой тесьмы; сегодня у нее отчего-то нет желания читать, что же случается с лицемерами в шестом рву Восьмого круга. Сестра с размаху швыряет свою сумку на стул, а сама усаживается на кровать, бережно подвинув худую руку Серанни. Ее загорелые пальцы ласково пробегаются по узкой ладони, осторожно обегает голубые ниточки вен под кожей. На обычно скривленных в презрительной усмешке губах Веланны в кои веки появляется нежная, умиротворенная улыбка, и Серанни в этот момент считает себя самой счастливой — потому что видит то, что не видел больше никто и никогда. Сестра извлекает из кармана помаду и несколькими осторожными движениями, будто раскрашивая фарфоровую куклу, наносит чуть фиолетовый оттенок на ее губы. Потом немного нервно роется в сумке и, наконец, показывает Серанни ее отражение: девушка видит огромные, глубоко запавшие глаза с выражением не то немого отчаяния, не то предсмертного умиротворения, и яркие губы, которые, несмотря на цвет, все равно кажутся бескровными. — Мне нравится гораздо больше красной, — честно говорит больная, глядясь в зеркальце для того, чтобы порадовать Веланну своим интересом. — Точно? — озабоченно переспрашивает филолог. — Я думала, что нежно-розовая подошла бы гораздо больше, сейчас ведь май, а еще под цвет этой твоей сирени… — Вел, — Серанни слегка тянет ее за край пиджака. — Не части. Тебе не идет. Веланна смотрит на нее несколько мгновений, а потом вдруг падает поперек худого тела сестры, укрытого одеялом, прячет лицо в белых складках и надрывисто рыдает, комкая простыни. Серанни теряется на мгновение — она никогда не позволяла себе такой слабости — но потом кладет тонкую руку ей на затылок. Светлые волосы мягкие на ощупь. Плечи Веланны часто-часто вздрагивают, и от этого вздрагивает всем телом сама Серанни. Если старшей, сильной сестре страшно, грустно, если она сама не может справиться — то что же делать ей, слабой, младшей? Где искать поддержку, если ей всегда помогала Вел — а теперь сама нуждается в помощи? — Ну же, Вел, — бормочет она, глотая собственные непрошеные слезы. — Ну, не плачь, ну пожалуйста… — А ты все так же не можешь жить без своих ну, — глухо говорит сестра, не отрывая лица (наверняка глаза ее покраснели и опухли) от одеяла. — А ты все так же остаешься ходячим словарем, — шепчет Серанни в ответ. Веланна прерывисто вздыхает, садится и утирает глаза. У нее, наверное, тушь водостойкая или татуаж на веках, потому что ее макияж не пострадал. Странно видеть заплаканные глаза без черных потеков после сотни просмотренных слезливых мелодрам, где на щеках героинь оставались черные полосы. — В прошлом году в мае мы ходили гулять в парк — тихо выговаривает она. — Мы ели мороженое — первое за весну. Мы сидели на скамейке и считали уток. Ты считала селезней. — Это с зелеными головками? — на всякий случай уточняет Серанни. Веланна кивает и смотрит в окно. А потом вдруг раздраженно шипит. За занавеской на веревочке пляшет наполненный гелием ярко-красный шарик с намалеванной на нем улыбающейся рожицей. Кто-то явно стоит внизу у стены и дергает шар за золотистую ленточку, похожую на подарочную. Девушка подходит к окну и перегибается через подоконник. — Сигрун! Дайлен! Я вам головы оторву! — честно обещает она. Снизу два голоса отзываются, уверяя, что у нее не получится их догнать, а отрывать головы на расстоянии ее орфографический словарь еще не обучен. Веланна раздраженно фыркает и показывает стоящим внизу людям кулак. — Кто это? — любопытствует Серанни. — Так… знакомые, — неохотно отвечает сестра. — Сигрун, коротышка, хочет стать актрисой. А Дайлен просто дурак, наверняка идея его. С него станется выдумать такую ерунду. Ума не приложу, как им удалось узнать, куда я хожу. — Думаю, они просто проследили за тобой, — девушка улыбается. — И не ругай их, мне нравится, что они приходят. Можно им подняться? Я хочу познакомиться с твоими друзьями. Веланна кивает, снова высовывается на улицу и кричит, чтобы «идиоты несчастные поднимались, она раздумала их убивать». Серанни бросает короткий взгляд на забытого Данте. Он никуда от нее не убежит. Наверное. В палату заходят двое — молодой брюнет и низенькая девушка, даже ниже самой Серанни, тоже брюнетка, только волосы она носит в смешных и невероятно милых хвостиках. Оба синхронно уворачиваются от оплеухи Веланны, а парень (видимо, Дайлен), дернув за тянущуюся в коридор ленточку, втягивает в палату за собой шарик. Сигрун бесцеремонно сгружает сумку Веланны на пол и плюхается на стул, а вот брюнет предпочитает подоконник. Это он зря — у сестры Серанни может возникнуть соблазн спихнуть его вниз. За все хорошее. — Сигрун, коротышка, — девушка неожиданно аккуратно гладит руку больной. — Никогда не думала, что у нашей колючки может быть сестра. — Дайлен Амелл… — начинает было парень, но Веланна тут же перебивает его. — Помолчи, будь так добр, моей сестре хватает Данте, чтобы знать обо всех грехах этого мира. — Молчу! — Амелл вскидывает руки и снова переключает свое внимание на Серанни, нарушая только что данное слово. — Ну, лежишь? — Лежу, — покорно соглашается она. — А за окном такая красота, — соблазняюще продолжает студент. — Так радуйся ей! — огрызается Веланна. Парень молчит пару секунд, обдумывая что-то, потом спрыгивает с подоконника, подходит к кровати, изучает капельницу и, кивнув Сигрун на устройство, подхватывает Серанни на руки, прежде чем она или сестра успевают возразить. Коротышка двигает за ними «палку на колесах», пока Дайлен не доходит до окна. Он приподнимает Серанни еще чуть выше, показывая ей небо и кроны деревьев за окном. — Смотри, — со странной гордостью говорит он. Там и правда машины ездят по очереди, а дети играют с мячом. И точно малыши играют с лопатками и песочницами в палисадниках. За спиной Дайлена Веланна красочно расписывает, что сделает с ним, если он немедленно не вернет ее сестру на место. Лидирует в этом списке многообещающее «оторвать голову и все, что заменяет ее». Оба гостя мало обращают на это внимание, а зря: Веланна вполне способна выполнить свою угрозу, уж Серанни-то знает. Но беспечность новых знакомых заражает ее, и она даже улыбается, глядя то на свободу за окном, то косясь на полыхающую праведным гневом сестру. Амелл с Сигрун все же укладывают Серанни на место, проверяют капельницу, даже помогают девушке устроиться поудобнее на подушке. И вовремя — в комнату заглядывает Ута, тихо прося посетителей уйти. Перед уходом Амелл обещает ей сходить куда-нибудь всем вместе после ее выздоровления. Листая Данте, Серанни слышит, как за дверью Веланна шипит, глотая слезы, что ее сестра уже не выздоровеет, и как Сигрун бормочет что-то про то, что последние дни должны быть радостными, и как пораженно молчит Дайлен. На муках лицемеров ей уже трудно сосредоточиться, потому что мысли постоянно уходят в другую сторону — за двумя темноволосыми людьми, спускающимися по больничной лестнице. Серанни вдруг думает, что не жалеет.