У неё были необыкновенные глаза. Они напоминали мне берег моря, и, сам не знаю почему, я взял и назвал ее Океаном. © Нил Гейман, «Океан в конце дороги».
Красный «Шелби», с подбитой правой фарой, несся себе по федеральной трассе шестьдесят, явно нарушая скоростной режим. Но трасса была пустой, солнце уже клонилось к закату и грешно было бы тащиться на унылых девяносто в такой прекрасный вечер, имея в наличии самый настоящий «Шелби»! Одинокую фигуру на обочине Какаши заметил сразу, уж больно уныло выделялся прямой силуэт в черном на фоне бескрайних песков Аризоны. Брать случайных попутчиков мужчина не боялся, этом им следовало бы бояться. После участия в этой ебаной в жопу Вьетнамской войне у Какаши периодически сдавали нервы и случались срывы. Врачи в госпитале что-то пищали про посттравматический синдром, но мужчине плевать было на их слова. Он ушел из армии, продал дом, ценные бумаги отца и все остальное. Забил спортивную сумку деньгами, купил «Шелби» и укатил в неизвестность по трассе шестьдесят. О ней всегда ходила дурная слава, и Какаши надеялся, что она себя оправдает. Человек на обочине оказался священником, если верить его одежде и обреченному взгляду. — Куда? — До ближайшего мотеля. — Садись.***
— Святой отец, ну, не надо делать такое лицо, — скалился Какаши, под столом хватая священника за узкое колено. Румянец уже растекался по чужим щекам, а взгляд был одновременно и затравленным, и довольным. Фальшивая покорность трещала по швам, готовясь явить настоящий характер священника. Какаши было тридцать восемь лет. Из них восемнадцать он провел в армии, честно служа своей родине. Хотя навсегда оставался для всех всего лишь «ублюдочным япошкой», а все из-за имени и фамилии. Вьетнам окончательно его доломал. Вырезали весь взвод. Не было среди них ни молодых, ни глупых, но все были узкоглазыми или имели азиатскую родню, оттого и снабжали плохо, и… Пытки, крики, чужие кишки наружу, разрезанное от уха до уха горло, выдранные с корнем языки. Какаши полгода просидел в клетке. Спасли случайно. «На хуй все», — сказал Какаши на комиссии, а потом чуть не убил председателя пластиковой вилкой. И его комиссовали. — Ну, святой отец… — Руку… — шипел в ответ пастор, но не натурально так, не злобно, скорее, заигрывающе. — Да, ладно, отпустите мне грехи? — пальцы Какаши скользят по чужому бедру и нагло чуть щиплют его.***
— И куда едете, святой отец? — Какаши убавил громкость радио, разглядывая своего попутчика. — Куда подальше, — мрачно ответил тот и немного помолчав представился. — Меня зовут Ирука. — О, японец… Какаши, — флегматично сознался водитель, хотя сначала думал представиться каким-нибудь Джоном или Фрэнком. — По вам не скажешь… — Что поделать, я в папу пошел, — пожал плечами Какаши, резко трогаясь с места. — До ближайшего мотеля, значит. А потом куда? — Куда-нибудь. — Отлично. И мне туда же! — Куда-нибудь? — чуть улыбнулся Ирука. — Именно так, отец. — Я… Не… — О… Ясно.***
У Ируки шрам через переносицу, в плохую погоду его тянет, а еще темные волосы и смуглая кожа. Он вообще типичный такой японец, но нетипично красивый. Не изнеженная красота лотоса, конечно, а такая… правильная, самурайская. Как у хорошего клинка. По крайней мере, так говорил Ируке его отец. В семинарию Ирука попал почти случайно, почти нарочно, спасаясь от внутренних демонов. Только это все равно не помогло. Демоны дергали его и без того расшатанные нервы, а учеба в сугубо мужском коллективе только все портила. Бессознательное Ируки уже давно приняло как факт то, что он, прости Господи (прости, кстати, а?), пидор. А вот сознательное брыкалось и сопротивлялось. И Ирука тупо верил в возможность усмирения плоти — духом. «Потрясающая наивность, — ехидничало бессознательное, подсовывая сны один интереснее другого, — как ты только дожил до такого возраста, а, родной?». Грехопадение ирукино смачное и вполне себе предсказуемое состоялось, уже когда он получил назначение в маленькую церквушку где-то в Хер-Пойми-Где. «Ну, хотя бы потрахался, — поржало бессознательное, пока сознательное читало молитвы и сходило с ума, — а то так бы и помер девственником».***
Это был уже третий «ближайший» мотель. Это было даже забавно, а проверять койки на прочность они начали уже во втором. И сломали ее там, но номер сдали, радостно гиеня. Ирука был жарким, страстным и охуенно властным, но, что поделать, рулить процессом снизу у него выходило просто прекрасно. И Какаши чувствовал себя иногда просто каким-то конем на праздничном марше. «Быстрее!», «Медленнее!», «Левее!», «Правее!», «Хорош меня вертеть, я тебе не котлета!» — музыка, а не слова. Под коленкой у священника был шрам — выпуклый и старый. Уж в шрамах-то Какаши шарил, сколько их у него самого-то было? Сотни, если не тыщи. Вьетнамцы знатно потанцевали на нем ирландскую джигу, вот только Какаши нихерашечки им не сказал. Иногда он бывал, ну, о-о-очень упрямым.***
Ирука залипал на своего случайного попутчика. Властный, крепкий мужик, с дерьмовым характером, огромной психической травмой, кучей денег и красным, мать его, «Шелби Мустангом». Не мужчина, а ожившая мечта. Ируке хотелось перекреститься, но он тут же сам себя одернул. Ну, какое еще крестное знамение для такого, как он? — Вы — военный? — Бывший, — Какаши ковырялся в бардачке, задевая рукой ирукины колени, и от этого бросало в дрожь и огонь. — А мне говорили, что бывших военных не бывает. — Да? Найди того человека и плюнь ему в лицо. Он тебе нагло напиздел, утырок эдакий. Определившись с тем, что Ирука больше не священник, Какаши обращался к нему исключительно на «ты». Это не задевало, скорее… заводило. — Прямо плюнуть? — Прям в глаза, — рассмеялся Какаши. — Чтоб не пиздел больше.***
— Ты пялишься на меня, — резюмировал Какаши, когда они уже отъехали на приличное расстояние от мотеля. — Нет, это слабо сказано. Ты жрешь меня глазами. Нравлюсь? Ирука на несколько мгновений потерял дар речи. — Что… — Серьезно, ты пялился на меня вчера всю дорогу. Вечером облизал взглядом с головы до пяток. Еще раз спрашиваю — нравлюсь? — Кхм… — румянец невольно накрыл щеки Ируки. — Ладно, будем считать, что — да. Меня это устраивает, если что. То есть, я не против, блин, понимаешь, да? — иногда Какаши становился отвратительно болтливым. И что с этим делать, он не знал. Врача он не слушал, а у того была какая-то Очень Важная Теория на этот счет. Но мужчине к тому времени было уже настолько наплевать на все это, что слова прошли мимо его ушей. — То есть, ну, ты, как бы, понимаешь, я на ебло не очень хорош. Посиди-ка полгодика в сраных вьетнамских джунглях в плену, и так захорошеешь… Но запах напалма по утрам я полюбил, да, есть в нем что-то такое, да… Ненавижу леса теперь. Типа истерики начинается, когда вижу… Все жду, что какая-то сука… А, не важно, — помотал головой Какаши, отгоняя изнутри себя назойливые мысли. — Забей, блин. — Ты… Был в плену? — ко второму дню Ирука осмелел и тоже начал обращаться на «ты». — Да. — Мне жаль. — Мне тоже, ты не поверишь, — смех у Какаши был нервный и дерганный. — Но, типа, это было давно, всего-то шестьсот двадцать два дня назад… Ебаться будем? — Кхм… Что, прости? — Что слышал, — Какаши курил как проклятый — три пачки за день не были его пределом. — Я не… — стушевался Ирука, умолкая, нервно оглядывая свои руки. — К чему тогда призывные взгляды? Я, сука, простой как палка. Мне сказали, что у меня после плена одна извилина в мозгу осталась, и та - прямая. Но много ли эти коновалы понимают в медицине и мозгах, если уж они мне даже ноги не смогли собрать обратно так, чтобы они были одинаковой длины. Пф… — Я — болен. — Я тоже не очень здоров. — Нет, послушай, я не… Это ВИЧ. — Что? — Вирус иммунодефицита человека… — Не, слышал, — пожал плечами Какаши, не отрываясь от дороги. — И как, смертельно? — Очень. — Меня устраивает.***
Дорога шуршала под колесами красного «Шелби Мустанг», с подбитой правой фарой. Чинить ее Какаши не собирался, ему было откровенно плевать. Машина покорно неслась по трассе шестьдесят куда-то неизвестно куда. И это было самое клевое. Какаши честно считал, что сейчас у него самая охуенная жизнь. Лучше было только в детстве, но детство давно кончилось, а трасса шестьдесят еще не собиралась это делать. Сейчас у него было все: клевая машина, дохерища денег и отличный секс. Ирука первое время пытался что-то говорить о каком-то там болезни и вирусах, но в конце-концов, всегда сдавался. И охуенно стонал потом, да, что там стонал, иногда отборно и сладко крыл матом, захлебываясь от восторга, не иначе. «В принципе, — думал Какаши, — нормально же, да? Хуй с ним, что заразно. Умирать не страшно, в конце концов. Страшно жить и полгода жрать самого себя, чтобы выжить, — он спал очень плохо, ему постоянно снились кошмары, кровь, кишки, чьи-то глаза, повисшие на зрительном нерве, желтоватые кости, — а так хоть…». Дальше Какаши никогда не додумывал, ему было, чем заняться.***
Ирука стоял на обочине трассы, нервно кусая губы. Это было сложное решение, но он считал что сделал все правильно, когда сложил с себя полномочия священника и покинул маленький городок. Он, получая результаты обследования, прекрасно знал, кто его заразил, как и когда. Не было нужды прикидываться ни в чем. Проще было уйти. Ирука стоял на обочине трассы, нервно кусая губы. Машин, кроме той, что высадила его, не было уже несколько часов. Солнце палило нещадно.***
Прохладный ветерок лип к потным плечам и приятно освежал. Секс не оставлял после себя никаких мыслей, никаких образов, — ничего. Именно поэтому Какаши его так любил. Лучший вид наркотика, даром, что почти естественный. — И куда дальше? — Прямо, — пожал плечами Какаши, не отрываясь от увлекательного занятия, коим являлось рисование пальцем странных узоров на спине Ируки. — И что же в конце дороги? — Что-нибудь. Придумай, блин, ты же умный, Ирука. Дохера какой умный. А я так — травмированный идиот-военный… — С кучей денег и крутой тачкой. — Именно! Мне и не положено быть умным, — Какаши уже целовал ирукину спину. Рисовать ему надоело. — Прекрати! — Что? Мы должны оставить след из сломанных кроватей, все нормально. Этой осталось недолго жить. Я слышал, как она надсадно скрипела! Правда-правда!***
Это был последний мотель на трассе шестьдесят и через тридцать километров после него, она сливалась с трассой семьдесят пять. — Хэй, ты как? — Ирука был слегка бледен и откровенно хлюпал носом. — Прости, это была тупая идея не закрыть окно на ночь. — Да, ладно, это просто простуда. Что мне будет? — Не знаю, что-нибудь, — Какаши иногда похож больше на собаку, чем на человека. Особенно этим умением делать щенячьи глазки. — Не бери в голову, — отмахнулся Ирука и потянулся к своему кофе. Отпил его и тут же скривился, — Господи Милосердный, какая дрянь… — А ты что хотел? Это придорожный мотель, а не ресторан класса «люкс». Так, шутя и переругиваясь, они позавтракали. Красный «Шелби Мустанг» с подбитой правой фарой терпеливо ожидал их на парковке. Уже вечерело, когда Ирука забылся странным, муторным сном, укрывшись старой какашиной курткой. Его уже слегка терзал суховатый кашель, но ехать к врачам он категорически отказался. Небо окрашивалось во все оттенки красного и фиолетового. — Что в конце дороги? — тихо бормотал Какаши, цепко держа руль. — Что же у нас в конце дороги? — он повернул голову, и посмотрел на тревожно спящего Ируку. — А знаешь, в конце дороги у нас — океан.