Двое

Первый поезд в столицу отходил в пять-тридцать утра. Гошка покосился на медленно опускающееся к горизонту солнце, ещё раз пересчитал часы в голове и кивнул веснушчатой девице за кассой. Та заулыбалась, забрала протянутые купюры и расторопно выложила на прилавок два билета. Гошка состроил благодарное выражение, потоптался на месте, неловко пряча билеты в карман, и отошёл от кассы. Сутулясь и частя шаг, двинулся прочь с вокзала, периодически поправляя выкрашенную в неприметный каштановый цвет шевелюру и старательно не выпадая из образа. Ускорять шаг и рисковать выделиться на фоне вечерних праздно шатающихся не стоило, хотя пешком до особой больнички путь был неблизкий. А какие, спрашивается, варианты, если водительских прав у Гошки не водилось — темперамент не тот, как любил повторять Бахта, — а в городское такси так просто не сядешь, даже крашеным и строящим из себя воплощённое смущение: искать-то будут свои, которым такая маскировка нипочём. Придётся в темпе, но по возможности конспиративно добираться на своих двоих. До того как Гошка заявился в больничку в прошлый раз, вечером того самого ёбаного юбилея Первого Перевёрнутого, когда всё покатилось к лешему, он и не думал вовлекать Андрея в свои планы. Андрею и в самом деле не помешало бы привести в порядок нервы, уж после того, что случилось на неофициальных переговорах с «реальной университетской властью» это стало очевидно всем — но, блядь, куда это годится, если Гошку — тогда ещё голову Бедроградской гэбни — не пустили дальше приёмного отделения. Навешали про недопустимость посещения психически нестабильных пациентов посторонними лицами и про необходимость соблюдения особых условий. В другой ситуации Гошка бы просто рассмеялся на такое, потому как после десяти лет синхронизации он был кем угодно, только не посторонним, но тогда, в приёмной, на смех как-то не тянуло. Знавал Гошка такие обтекаемые формулировки, их сам Андрей обычно и выдумывал в отчётах, и нихера хорошего они никогда не означали. Именно тогда в планы автоматически вписался миленький — Гошка даже не обдумывал этого, не принимал осознанного решения, нихера подобного. Просто в тот момент Андрей приплюсовался к общей схеме и стал учитываться при всех расчётах — так знакомо и привычно, что, ловя себя на этом, Гошка не мог не радоваться — всё ж не полетели к хуям годы синхронизации, нет. Пусть и не было больше рядом родной Бедроградской гэбни, пусть остались в прошлом посиделки с пальбой по бутылками и распитием джина на четверых, а в подвалах Института Госслужб теперь шлялись новые незнакомые лица. Пусть от этого всего в сумме что-то особенно мерзко щемило в груди. Пусть. Зато где-то в психушке был миленький, и Гошка уебёт всех, кто за прошедшие дни посмел сделать с ним хоть что-то не лечебного толка. Уебёт, разгребёт трупы, а после спросит, не хочет ли миленький двинуть вместе с ним в Столицу. Отчего-то казалось, что ответ будет утвердительный. Андрея ещё не было в Бедроградской гэбне, когда они в прошлый раз ездили вчетвером стрелять вконец зарвавшихся столичных, а ведь и у него найдутся с ними счёты. Даже если Гошка и не прав и Андрей не захочет в Столицу — дело его, но не бросать же его в психушке. Кто, собственно, позволил Медкорпусу самовольно запирать у себя людей и, отмазываясь общими размытыми формулировками, не впускать к ним голов гэбен? Динамита на них на всех не хватит, что б им ебаться об забор вместе с фалангами и Бюро Патентов. Дорвались, короче. Финита всем. Но сперва — миленький. *** Выяснить, где в конкретные часы находится конкретный пациент в особой больничке, куда нет ходу даже фалангам — та ещё радость. Выяснить это в одиночку, не привлекая лишних ресурсов, а после придумать, как туда попасть — ёбаная головная боль, но кого и когда это пугало. Не Гошку уж точно, особенно при учёте того, что цивилизованные методы решения проблем, как выяснилось, себя исчерпали. Поэтому — шерстить документацию шестилетней давности, когда договор с Медкорпусом насчёт этой самой больнички официально перезаключался в связи со сменой руководства по причине какого-то там несчастного случая. Довольно громкий скандал тогда вышел, то ли поджог случился, то ли утечка газа, хер бы знал, но пострадавших было дохуя и больше, причём не только из пациентов и сотрудников, но ещё и каких-то случайных прохожих задело, так что шума было много. На Бедроградскую гэбню тогда повесили обеспечение доставки и установки систем безопасности — сослались на то, что больничка в черте города и больше этим заниматься некому. Соций тогда ещё материл всех без разбору кассахскими шлюхами и возмущался, что Бедроградская гэбня не несёт ответственности за подотчётное Медкорпусу здание, из-за чего в результате сам Гошка и затеял волокиту с договором. Это было накануне сдачи очередного отчёта по идеологии, вот только за какой месяц? Они тогда почему-то нихера не успевали — точно, Андрей мотался по области, утрясал всё с другими больничками, пока туда не нагрянули с проверкой фаланги, а Бахта… Бахта валялся с отравлением и фонил на всех тошнотой и мигренью, точно, значит, это было сразу после фестиваля плодородия. В стопке документов за август Гошка обнаружил данные по тем самым системам безопасности, читай: план всего здания, расположение пожарных лестниц, охранных пунктов, путей эвакуации, молотков для разбивания стёкол и чего только не. Виват макулатуре и бюрократии, блядь. Теперь, ловко карабкаясь по пожарной лестнице в сгущающихся сумерках, Гошка порадовался про себя, что именно этой больничке аппаратуры для записи изображения всё ещё не досталось — сложная, дорогая, вам-то зачем, опыты на людях записывать? Так и стояли до сих пор в очереди на выдачу, хоть миленький и возникал, его любовь к Медкорпусу известна всем. Интересно, она ещё жива или после пары недель под колпаком и небось под хер знает какой химией издохла с концами? Вот и выясним. Выдавив стекло и нырнув вовнутрь, Гошка оказался в пустом и полутемном коридоре со стороны складских помещений. Прислушавшись, не обнаружил никаких посторонних звуков, представил себе план здания и тихо двинулся в крыло интенсивной терапии. Синхронизация в последние дни была в некотором ахуе от происходящего, но даже сквозь общий нестандартный фон — новый голова гэбни, свои планы, о которых никому не стоит знать, вся херня — Гошка не мог не ощущать туман, клубившийся на краю сознания и смутный зуд на запястье. Ни Бахта, ни Соций ничем не болели в последние дни, с новоявленным Олегом никакой синхронизацией ещё и не пахло, что свидетельствовало о следующем: Андрей валяется в несознанке под капельницей, и заливают в него что-то явно помощнее физраствора. Где такое вероятнее всего? В интенсивной терапии или же в реанимации, но это маловероятно, нельзя лежать в реанимации две недели кряду. Так что — терапия. Завернув на минуту в первую попавшуюся подсобку, Гошка стащил с себя куртку, нацепил один из двух стратегически запасённых белых халатов и завкафовские очки — выругался, не снимая, выковырял из глаз линзы к лешему и пригладил взъерошенные волосы. Замотав вторым халатом андрееву походную аптечку с эмблемой Бедроградской гэбни, сунул её под мышку и быстрым уверенным шагом направился в сторону палат, искренне надеясь, что всем вокруг по барабану, что это он такое несёт. Несмотря на поздний час, одинаковые стерильно-белые коридоры больнички не пустовали, но попадавшиеся на пути люди все как один пялились в какие-то листы с распечатками, полностью игнорируя окружающий мир в целом и Гошку в частности. Гошка позавидовал тому, как они не глядя ориентируются в этом лабиринте — он сам без заранее выученного плана здания заплутал бы здесь после второго же поворота, а на третьем бы налетел на охранный пункт. Для полноты маскировки, конечно, стоило бы тоже прихватить с собой какой-нибудь макулатуры, хоть те же планы больницы, и пялиться в них с умным видом, но кто ж знал. Палат в коридоре интенсивной терапии оказалось немного, но достаточно, чтобы заглядывать в каждую было бы слишком подозрительно. Не рискуя заговаривать ни с кем из врачей и привлекать к себе ненужное внимание, Гошка, сощурившись, пригляделся к дверям и обнаружил на них вкладыши с номерами. Каждому пациенту здесь присваивался номер, и андреев был Гошке прекрасно известен — кому же ещё было заполнять тонну форм на передачу ответственности за «психически нестабильного Зябликова Андрея Эдмундовича, далее называемого пациент номер 4893». Гошка уверенно прошагал в самый конец коридора и дёрнул на себя последнюю дверь со знакомым номером — благо, пациентов, находящихся в несознательном состоянии — читай, всё отделение интенсивной терапии — не запирали. Ибо куда они денутся-то. Внутри оказалось светло и прохладно, даже воняло каким-то цитрусом. На узкой больничной койке действительно обнаружился Андрей с пристёгнутыми к железному каркасу запястьями, катетером в вене и откровенной беспомощностью на лице, отчего в груди отчётливо ёкнуло. Отстёгивая ремни, Гошка задумался, может ли Андрей продолжать играть роль миленького, будучи без сознания, и пришёл к выводу, что да, пожалуй. Вот зашёл бы сюда какой-нибудь слабый духом санитар и, поглядев на это безобразие с разметавшимся по подушке волосами и дрожащими ресницами, ослабил бы ремни, а то и чего получше сделал. Вот только сам Гошка сюда явился и без манипуляций, что, впрочем, может означать, что эффект долговременный и к тому же распространяется на расстоянии. Хмыкнув, Гошка добыл из аптечки бинт, осторожно извлёк из вены катетер и туго замотал запястье. На тумбочке рядом обнаружился стакан воды, который после краткой экспертизы на вкус и запах был безжалостно выплеснут миленькому в лицо. Ну не разбирается Гошка во всяких ампулах и бутыльках без подписей, которыми полнится аптечка, тыкать наугад не дело, а больше ни на что сейчас времени нет. Кроме того, больничку они, разумеется, не травили, пострадавшие сюда обращаться не могли, а значит, вода здесь самая обычная и вполне безопасная. А вот насчёт содержимого капельницы Гошка не был так уверен, стоило взять образец. Андрей дёрнулся и заморгал, пытаясь сфокусировать взгляд и отчего-то всхлипывая. Леший еби, если они ему тут организовали кошмары вместо лечения тревожности, то динамит им светит вне всякой очереди. — Эй, миленький, успокойся, — Гошка убрал у себя с лица задолбавшие вконец очки и списал на них свои заслезившиеся глаза. — Что тебе нужно вколоть, чтобы ты пришёл в себя и стал функционален? Хотя бы временно? Андрей осоловело оглянулся вокруг, потом сфокусировался на лице Гошки, знакомым движением взялся одной рукой за запястье другой и попытался сесть. — Куда, лежи пока, — не пустил его Гошка и сунул под нос аптечку. — Я без понятия, какую херню тебе лили в кровь, но подумай, что из этого тебе может помочь? Или к лешему это всё, так дойдём? — Куда? — сипло выдавил Андрей, послушно бросив попытки подняться, зато вцепившись в руку Гошки. Пусть вцепляется, Гошке не жалко, так обоим спокойнее. Всегда спокойнее, когда рядом кто-то из своих, а раз их количество столь стремительно сократилось до единицы, нехер от этой единицы отбрыкиваться. — Нахуй отсюда, или ты хочешь остаться? Я думал, что на этой стадии всё очевидно, и объясняться планировал позже, но если ты хочешь остаться… — Нет, — Андрей покосился на аптечку и кивнул на ряд ампул. — Третья от меня… Леший, как же кружится голова. Что вообще происходит? — Херня всякая, — буркнул Гошка, ломая ампулу и прилаживая её к шприцу. — Тебя отстранили ещё в день юбилея, не смогли смириться, леший еби, что кто-то их праздненство пропускает. Литры смертельного вируса простили, блядь, а это вот не смогли, это ж надо, я до сих пор не могу нормально осмыслить этот идиотизм. Андрей побледнел на глазах, отпустил руку Гошки и начал теребить узелок бинта, явно изо всех сил сдерживаясь, чтобы не начать грызть свои ногти, пальцы, одеяло, подушку и далее по списку. Предсказуемо. — Отставить белочку, хватит, развяжешь бинт сейчас, будем оба в крови, — одёрнул его Гошка, воткнул-таки шприц, и продолжил, пока Андрей хватал воздух от какой-то химической реакции в крови. — Не знаю как тебя, а меня это всё заебало. Это не госаппарат, это херова пихтская рулетка. Я не могу так работать, мои мозги не выдерживают того, что вместо решения реальных проблем надо думать о фалангах и их ебанутой, ничем не обоснованной непредсказуемости. И я, блядь, больше не намерен с этим мириться. Через два часа у меня поезд в Столицу, потому что начинать разбираться с этой прогнившей системой надо с самой сердцевины. Если хочешь, я закину тебя куда-нибудь по пути. Или поехали вместе. Андрей продышался, ещё немного потеребил бинт, осмыслил услышанное и снова вцепился в руку Гошки, дёргая его на себя и хлопая ресницами безо всякого умысла. Гошка криво улыбнулся и обнял его, не найдя в себе сил съязвить — слишком разделял облегчение, отразившееся на бледном лице Андрея и крупными буквами проступившее «не один, всё же не один». После потери гэбни спустя столько лет синхронизации это значило ой как немало. Да и было что-то ещё между ними двоими, что-то помимо синхронизации. Посверкивало периодически и наводило на неполагающиеся мысли, которые лично Гошка предпочитал игнорировать, дабы не портить жизнь себе и другим и не сбоить работу гэбни. Но теперь гэбни нет, как бы не было больно это признавать, а значит, ситуация изменилась, и помимо минусов в ней можно найти и плюсы. — Ну что, валим? — почти ласково уточнил Гошка в выбившиеся из привычного хвоста светлые волосы, автоматически гладя острые лопатки и приподнимая Андрея с койки, чтобы заглянуть в глаза. — Идти сможешь? — Попробую. При худшем раскладе этой ампулы должно хватить минут на пятнадцать… а если меня накачали чем-то не слишком тяжелым, что вероятно, учитывая то, что я могу думать и говорить сейчас, то… думаю, в пределах часа я смогу оставаться в сознании и передвигаться, — Андрей отстранился, медленно спустил ноги с койки и не слишком уверенно поднялся, хмурясь и проверяя свои реакции. — А потом тебе можно будет вколоть ещё одну ампулу? — поинтересовался Гошка, начиная сосредоточенно колдовать над его внешним видом. С распущенными волосами миленький выглядел совсем юным, ещё бы убрать с лица всю растительность и был бы вообще мальчик. Будь воля Гошки, он бы и убрал, прямо здесь и сейчас, благо конспирация — неплохой предлог, но времени и без того чуть меньше, чем нихуя. Завтра, постановил Гошка и накинул Андрею на плечи белый халат. — Можно, но нежелательно. Лучше попробуй дыхательные упражнения, как в прошлый раз. Если не помогут, тогда да, придётся колоть, — Андрей закутался поплотнее и взял с тумбочки какие-то листы, заслоняя ими лицо. Собравший обратно в аптечку все вынутые ампулы-бутылочки Гошка одобрительно хмыкнул и перецепил завкафовские очки на Андрея, ибо заебали и так уставшие глаза ломать. — Тогда всё, двинули, — незаметно придерживая миленького за талию одной рукой, другой Гошка распахнул дверь и уверенно зашагал по коридору. Никто из снующих вокруг санитаров не поднял глаз от своих бумажек. Андрей, прячась за листами с какими-то диаграммами, уютно жался тёплым боком к Гошке, и щемящее болезненное чувство, поселившееся в груди после ёбаного юбилея, наконец отпустило. Вместо него Гошка ощутил вдохновение, как перед той поездкой в Столицу, что закончилась сокращением столичной гэбни вполовину. Да, на этот раз они сами не гэбня, но, ебитесь все, их двое, и что-то подсказывало Гошке, что такого рода союз может быть покруче любой гэбни, как бы антиправительственно это не звучало. Нахуй правительство. Втолкнув миленького в подсобку, в которой оставалась куртка, и содрав с него очки к лешему, Гошка прижал его к стенке и заглянул в глаза, чтобы выяснить, следует ли Андрей за его мыслью. Андрей, очевидно, следовал, поскольку никакого удивления не состроил, наоборот — обхватил руками за шею, замер от собственной смелости и уставился в ответ. Гошка не стал тянуть — нехер тянуть, когда всё так оглушительно ясно — склонился, прижался к приоткрытым губам Андрея, стиснул его в руках, ловя его вздохи, лаская его язык, целуя его как в первый раз. В некотором смысле действительно в первый — так, чтобы только вдвоём, только друг о друге у них никогда не было. И, леший, как же это оказалось охуенно. С трудом отлепившись и наконец вняв таймеру в голове, орущему, что лучше бы им двоим уже быть подальше отсюда, Гошка постарался отдышаться. Андрей мелко дрожал в его руках, льнул и порывался что-то сказать, но видимо никак не мог найти нужных слов. — Я знаю, миленький. Ты фонишь очень громко, и это взаимно.