Золотая сорвиголова

Как быстро растут чужие дети. "Наши дети", — поправила бы меня сейчас Лиля. Если ее слушать и ей верить, у нас тогда десятки детей. Как когда они все приходят к тебе: кто-то напуганный, кто-то уверенный в себе, а кто-то — вообще не понимающий, что он здесь делает. Ему бы скрипку пилить или, не знаю, на баяне играть, но родители всю жизнь мечтали стать балеринами да фигуристами, но что-то пошло не так: дела, бизнес, их собственные родители, которые сами мечтали быть юристами или финансистами, и так по кругу. И не на каждого получается смотреть и думать про себя "я сделаю из тебя звезду". У Юры Плисецкого все всегда было по-другому. Такое ощущение, что он с малолетства смотрел на остальных и будто пометки делал, что, раз все налево, то он пойдет направо. Никто его за руку не держал, когда он на лед пришел. И не тащили его на этот лед — он сам на него вылетел. Лиля долго меня допытывала, где я откопал такого ребенка, и все не верила, что нигде я его не откапывал — просто так получилось. Я еще лет в сорок перестал искать всему на свете какое-то объяснение, некоторые вещи просто происходят, а ты потом сидишь и думаешь, что на благо оно все же было. Так вот Плисецкая, матушка его, позвонила мне на домашний рано утром, когда Лиля еще не сделала себе прическу и ходила по дому, Мадонна моя, с этими ее длинными кудряшками. Никто мне, кстати, не верит, что они у нее есть. Лилечка кудрявая, как баран, прости Господи. Не говорите, что я вам об этом сообщил. Голос у Анастасии Николаевны был высокий и звонкий, хлесткий такой — я аж проснулся раньше, чем успел выпить первую чашку кофе, когда ее услышал. Она не спрашивала, она перед фактом поставила. Сын талантливый — придет, посмотрите. И я согласился. Пришел мальчик с пожилым мужчиной. С дедом, как потом выяснилось. Аж из Москвы приехали. В дубленочке, шапке-ушанке, которая ему на лоб так сползала, что и лица почти не видно было. Но смотрел он из-под нее, как Наполеон на Москву. У Наполеона в свое время не получилось, а у Плисецкого — наоборот. Зима стояла в тот год такая, что я выходил на улицу, и ресницы сразу склеивало морозом, глаза слезились, как от дыма, — холод был собачий. Но все равно пришли, еще и не с начала курса. Набор-то был раньше гораздо. Но я его взял. Не мог не. Дети практически не боятся льда. Не страшно им, что они упадут и голову себе разобьют. В них в том возрасте, в котором фигурным катанием приходят заниматься, еще не выросло вот это взрослое — "а вдруг что". И Юра тоже не боялся. Но и не любил особо. Вот Никифоров, помню, когда впервые передо мной катался, — таким обожанием от него сквозило, как будто он рухнет сейчас и сам вмерзнет в лед. Плисецкий — нет. Сосредоточен был, собран, как его мать по телефону. С ней, кстати, мы потом все же увиделись — она лишь раз к сыну на соревнования прилетала. Первый раз был, когда Юра упал даже не с прыжка — просто на ровном месте, как подкосило его, бедного. Больше Настя не приезжала — только звонила иногда да спрашивала. Но я ее в этом никогда не винил. Плисецкий все делал по-своему. Причем порой для этого ему приходилось проявлять сказочную изобретательность. Спросите меня, отчего я полысел раньше, чем поседел — так вот из-за этих ребят, по которым при первом разе не особо понятно было, дураки они отбитые или гении. В общем, тормозов у Юрия не было. И сейчас их нет, сейчас его другое держит более-менее, даже разговаривать с ним уже можно без криков. Как мы лаялись в его двенадцать-тринадцать! С Лилей мы тогда уже развелись, так я думал, отмучился, не будет никто стены сотрясать, но нет. Так потом и Витя, звезда моя кремлевская, который половину моей крови отхлебнул еще до Плисецкого, подкинул дров. И ведь знал я, что он свое это обещание забудет. Не потому что он необязательный — потому что думал всегда другим местом. Вот все головой думают или задницей, кто не умеет головой. Никифровов же мыслил, как настоящий одаренный человек, какой-то шестой точкой, которую называл "вдохновение". Лучше бы он думал задницей. Хотя я его уже простил за эти выверты — получилось все в результате очень даже неплохо. Это я сейчас так думаю. Тогда же, мне как дед Юркин позвонил и сказал, что он у нас тоже в Японию укатил, я так и сел, где стоял. Но Юра вернулся. Дурья башка, пришел весь, как струна перетянутая, ну, думаю, не буду спрашивать, пускай, ни словечка ему не сказал. Катал-катал он "Агапэ", я в ужасе был, что Никифоров ему эту тему дал — в пятнадцать лет в первый раз во взрослое, Витю хотелось найти и открутить думалку, раз она у него — не голова. Плисецкий упал раз, второй, с третьего так и остался на льду сидеть, как гаргулья, каменный весь. Я ближе подошел, и он голову поднял. Честно, я много чего повидал и сердце у меня уже не то, но тогда даже я содрогнулся. Глаза злющие, рот весь сжат, аж губы побелели, и слезы текут, а он их и не замечал как будто. Я уж ко всему был готов, но помогла мне, как всегда, Лиля. Эта женщина появлялась тогда, когда совсем крышка, хоть в гроб ложись. Вот и в тот раз она оказалась к месту. Да и всегда была, я скучать по ней к тому времени начал. Этого я вам тоже не говорил. Юра взвился весь. Злился он тогда знатно — так дети в его возрасте бесятся, когда с ними спорить начинаешь и доказывать, что мир не черно-белый. Признаюсь, мелькали у меня мысли, что мы в тот сезон в Гран-при вообще не выйдем с ним. А на мне, напомню, еще Гоша с Милой висели. Один — с драмой похлеще Шекспира. Но вывезли, дети мои, вывезли. "Наши", — поправила бы меня сейчас Лиля. Я, может, вас сейчас разочарую, но в пятнадцать лет спортсменам золото на самом деле до звезды. Знаете, сколько я видел, как подходит девочка или мальчик с этой самой заветной и выстраданной, с медалью, к мамке и спрашивает "ты такую, мама, медаль хотела?". Они не за медали убиваются. Кто за что, но не за них. Витя убивался, потому что не мог не делать этого — такой вот он был. Юра же сам себе все время что-то доказывал. Да так доказывал, что даже мне, старому уже, страшно становилось. Дело всегда было не в золоте. Ему нравилось знать, что он лучший, что он может, что он в бараний рог всех согнет, сожрет и не подавится. Как там у Есенина было? "Золотая сорвиголова". В Питере у него ни одной медали не было — все лежали у деда в Москве. Здесь бы они только отвлекали. Есенина я очень кстати вспомнил — Плисецкий мне всегда казался воплощением всех его дерзких стихов. Все у него с надрывом, все, как в последний раз, но при этом одновременно с этим навсегда. Хулиган, задира, матерщинник, несносный человек, но смотреть на него всегда было одно удовольствие. Лиля бы подтвердила — это ее мысль была. Пришла она ко мне перед произвольной в Барселоне в номер, закутанная, как сейчас помню, в длинную шерстяную кофту, домашняя такая, кудрявая — волосы не выпрямила перед тем, как от одной двери до другой по гостиничному коридору пройти — неслыханное дело. И с томиком Есенина — она любила с собой в поездки брать стихи. Слушай, говорит, про Юру нашего, и читает мне "Хулигана", где про "голову-керосиновую лампу". И такой она мне тогда показалась юной, увлеченной, горящей ярко, как свечка. Правильно ведь сказали еще до нас, что работа с детьми преображает. Нам с Лилей, несмотря ни на что, она всегда дарила второе дыхание. Юру она очень любила. Возможно, даже больше, чем своих учениц. Ему она, разумеется, этого никогда не говорила. И Юра не только нас вдохновлял. Не так давно довелось мне с Отабеком Алтыном разговаривать, так тот мне рассказал, как дело было. Я его, честно говоря, в тот первый Юркин год во взрослом и не сразу вспомнил, но оказалось, был у меня в лагере, занимался с младшенькими, где Плисецкого и увидел. Признался, что тогда все и поменялось. Захотелось на равных быть. Вот что движет спортсменами молодыми. Не медали. Медали вам всем нужнее, кто на них смотрит. И вот Алтын в Барселоне с Плисецким на показательные вышел. Как я тогда материл их обоих, стыдно вспомнить теперь-то. Хотя за дело было! Красивая вещь вышла, опять с надрывом, опять навылет. Химия у них, что надо. Вы это вычеркните, не надо им это знать, потому что Юра придет ко мне и скажет "ах так, дядь Яш!", я его знаю, не надо мне такого счастья. Отабек и сегодня ко мне пришел. Сразу с самолета. Не знаю, как его там отпустили, его тренер своеобразный мужик, может и голову открутить. Как я, в общем. Но приехал все равно — на день-два, как получится. Потому что день рождения у Юры, поздравить. Говорит, можно, Яков Васильевич, мы во время тренировки сюрприз сделаем. Там и музыка какая-то своя у него, и Мила с Витей в курсе, оказывается, всего этого дела. Торт купили. Я разрешил, конечно. Устроят мне балаган, но семнадцать не каждый год исполняется, пускай. Видели, какой он стал? Вытянулся еще больше — если расти не перестанет, хлебнем мы с ним еще. Но, как Лиля говорит, красота — это тоже искусство. О, вот мне Алтын и звонит. Потеряли, похоже. Я с вами и так заболтался. Вы только не перевирайте ничего, в статьях этих ваших. И про Лилечкины кудряшки я вам из доверия сказал, не надо писать про них. А про Есенина напишите — можете даже в заголовок поставить. А вообще пойдемте тоже со мной — поздравлять же сейчас будут. Только фотографий не делайте — они, если захотят, сами потом в свои эти соцсети выставят их. Пойдемте. Вы шубу накиньте — нам через улицу идти, а первое марта в этом году что-то совсем холодное. Но весной уже пахнет все равно — чувствуете, а? Денек-то какой солнечный. Юрке в подарок. Простите, я отвечу на звонок. Отабек, иду уже, бегу, ждите.