Приведи меня домой

Не хочу отвечать на этот звонок. Я знаю, чей он и чего от меня хочет навязчивый оппонент на том конце трубки. Грёбаный аппарат разрывается уже целую вечность, пока спешно и неуклюже стираю пролитое на замызганную столешницу пиво, и этот писклявый звук, заполняющий пустую квартиру, выводит из себя. Руки ходят ходуном, ноги подкашиваются, а желудок сводит липким чувством привычного застарелого голода, хотя, может, голод тут и ни при чём вовсе… Он уже пятый раз звонит. Чёрт возьми, вот непруха, я обгадил новую пачку сигарет… В кармане три бакса, в холодильнике пусто, но остаться без курева — уж увольте. Сигареты важнее еды, на них я могу протянуть. А еда встаёт поперёк горла отравленным комом с тех самых пор, как я переселился в этот богом забытый райончик, пристанище всех местных проституток и нариков. Вот же бля, пожалуй, сегодня мне придётся выходить — надо раздобыть работёнку, как ни крути. Меня передёргивает: горло раздирает сотня варварских когтей, суставы ноют, ноги болят, руки выкручивает. Чувак, кажется, старость близка. Или смерть — очевидно, одно из двух. Все деньги я спустил на алкоголь и на оплату аренды старому закоренелому афганцу, сдающему мне эту однокомнатную конуру, которую даже квартирой невозможно назвать, — она похожа на тюремную камеру, на кошмарное сновидение, будто не от мира сего. О её суровом хозяине у меня сложилось впечатление, что вояка-расист немногим лучше каких-нибудь отсталых дикарей, но у него была единственная квартира, которую я мог позволить за свои гроши, и деваться было некуда. Маленькая грязная коробка стала новым измерением в моей никчёмной жизни. Что ни день — то пустая трата, то пропуск в мрачное будущее, из которого мне не выбраться. Кажется, я привык, что всё шло наперекосяк: у меня не бывает всё хорошо. Я знаком только с тёмным маскарадом, в котором лишь играю свою роль, живя ненавистной сомнамбулической жизнью. Я давно затёртый винил. И попал в западню. Злостно отшвыриваю мокрую тряпку себе под ноги и шарю руками в поисках трезвонящей трубки. Лампочка не работает: тьма, расползающаяся по комнате, пробирается под рёбра и вливается в глаза так, что не проморгаться. Я никогда не привыкну к тому до какой жизни себя довёл. Даже нет денег на сраную лампочку, боже… Впрочем, какая разница, если за неуплату у меня всё равно вырубят свет со дня на день? — Как всегда не вовремя, приятель, — шиплю я сквозь зубы, усердно отряхивая пачку, зачем-то спрашивая очевидное. — Что ты хочешь от меня? — Эван! — доносится злой и уставший голос из липкого динамика старого стационара. — Что за херня, я обрываю телефон уже битый час! Ты там сдох, что ли? Тащи свою унылую задницу сюда. Я в госпитале. Отцу совсем плохо, он хочет видеть тебя. Врач говорит… — …что этот старый козёл не доживёт до утра. Я в курсе, Пит. Шарлатан в халате звонил мне час назад, — раздражённо зажав трубку между плечом и ухом, включаю газ и кладу рядом с конфоркой пачку, стараясь придать голосу привычную грубость и хладнокровие. — Ты опоздал, братишка. Кидаю взгляд на большой пёстрый настенный плакат-календарь с обнажённой милашкой мисс Андерсон. Ни хрена не видно, и я подступаю ближе, чиркнув спичкой. Под большими красными цифрами «одна тысяча девятьсот девяносто один» мелким шрифтом проворно разбегаются и скачут числа. Понимаю, что уже прошла целая неделя с того момента, как отца увезли в реанимацию. Долго же он протянул. Мне не было до него дела. Ни до кого из них. До пяти лет я вообще был уверен, что меня зовут «засранец». Дома я постоянно наблюдал только муштру, критику, побои и угрозы со стороны отца. Как же он меня задолбал. Этот тупоголовый пьянчуга держал мясную лавку на первом этаже нашего клоповника, который я никогда не считал домом. Я родился на втором этаже этого гадюшника; пока моя мать корчилась от боли и умирала от кровопотери, отец продавал блядское мясо и отправлял свою тщедушную сестрицу заткнуть матери рот. Мне двадцать шесть. Занятый своей пустой жизнью, до сих пор не знаю точно, к чему мне стремиться… Жизнь протекает водой из крана, что капает на моей маленькой засранной кухоньке. Эти звуки доконают меня. И я до сих пор нахожусь в каком-то больном, отчаянном поиске места, способного затмить в памяти страшные обшарпанные стены моей серой промозглой комнаты. Там всегда пахло кровью, и чёртов запах застыл у меня в носу, словно ржавый гвоздь, который вогнали почти до самого мозга. В беспросветные мрачные годы своего изгаженного, изувеченного детства, я видел пробегающих мимо бездомных животных, и каждый день мне казалось, что я разучился воспринимать живых существ в их естественной и правильной форме бытия. Они чудились мне освежёванными, выпотрошенными, подвешенными на крючках. Точно такими же, какими были те мёртвые животинки, висящие в холодильной камере, где отец запирал меня за малейшие промахи, вынуждая часами мёрзнуть и глядеть на кровавые подтёки, причудливым узором тянувшиеся по стенам и полу, на котором я сидел. Смерть, знаки её ежечасного присутствия, один сменяя другой, неотвратимо маячили перед моими глазами. Ребёнком я не боялся их. Когда я был четырнадцатилетним сопляком, старый ублюдок, словно полетевший ущербный механизм, окончательно вышел из строя: он никогда не считал нужным сдерживать свои воистину кровожадные инстинкты, но в тот год я понял, что жизнь моя — то ещё дерьмо, даже если до этого я, с негаснущим детским энтузиазмом, пытался убедить себя, что не всё так плохо. Пока отец не стал носиться по улице с топором в руке, изрыгая проклятия и грозясь отрезать мне голову и яйца. Из-за плохой успеваемости в школе и хамства преподавателям. Я бегал кругами по району и хохотал истерическим смехом, вцепившись в грязные русые волосы дрожащими руками, глотая слёзы и угрозы, бьющиеся о мою спину, словно гигантские волны, налетающие на узкий берег и поглощающие его хрупкие песчаные пляжи. Я всегда убегал к парню по имени Томас Льюис, сыну какого-то грузчика, семнадцатилетнему оболтусу, который промышлял мелким воровством. И которому я отсасывал почти каждый день на старой свалке, неподалёку от моего дома. Вонь его грязного члена и гниющих отходов были приятнее, чем вечные испарения от туш животных в моей комнате. Даже когда Томас уехал из нашего провинциального поганого городка, вырвавшись из убогости и тоски здешних разорённых улиц, я продолжал вспоминать о его члене и неистово дрочил каждую ночь, изливаясь воспоминаниями в свой кулак. В то время это был мой первый заработок: Том давал деньжат, а я покупал, что хотел. Помню, как меня отпиздили в школе, когда я начал заявляться туда, неловко щеголяя в таких великолепных на мой детский взгляд нарядах, тогда как остальные ребята в нашей шахтёрской трущобе ходили оборванцами в каком-то жутком тряпье. До сих пор не могу понять, что за несусветная тупость толкнула меня купить те стрёмные ярко-малиновые кроссовки, которые мне пытались запихнуть в задницу за школой мои же одноклассники. Уже тогда я ясно осознавал, что так яростно желал скрыть за красивым фасадом. Я всегда боялся быть обычным. Оглядываясь на самого себя, я понимаю, как жалко выглядел в глазах других, но ведь мне нравилось ощущать себя не таким, как они — ничтожные, лишённые чувства жизни — самовлюбленные мелкие говнюки. Я не общался с другими детьми, потому что был духовным калекой, похлеще, чем любой из них мог когда-либо стать. Никому не сравниться со мной в этом излюбленном деструктивном хобби. Я всего лишь очередной выродок, нежеланный ребёнок, но в то же время и шедевр в своём больном стремлении к яркой жизни, пусть даже частично повреждённый. О, я люблю, смертельно сильно люблю быть неудачником, среди тех, кто даже не в силах подняться со дна. В то время, только благодаря скудным подачкам Тома, я мог делать вид, что нормальный. Хотя вопрос о моей нормальности стал ребром, когда брат застукал меня в прокате кассет, где я исправно тусовался со своих шестнадцати, разгуливая между рядами с гей-порно. Кажется, тогда я был удивлён не постыдному вскрытию данного факта, а тому, что так долго мне удавалось скрывать свои наклонности. До самой смерти я буду помнить его взбешенный голос, окликнувший меня в тот злополучный вечер: «Эван, какого хуя ты вытворяешь?» Пит никогда особо не интересовался моей жизнью, хотя мы жили в общей неволе, отгороженные от боли и одиночества друг друга только тонкой гипсовой стенкой между комнатами. У Пита было такое красивое лицо, которым он словно ласкал всех, на кого обращал своё внимание. Ему удивительно шло любое слово, каждая фраза — уж больно ангельски звучало всё, что он говорил, слишком привлекательным было всё, что он делал. Сам он был, поистине, воплощение силы и ума, этакий луч солнца, озаряющий своим появлением каждое, даже самое премерзкое место в нашем городе. Доморощенный гений, которому все вокруг пророчили светлое и успешное будущее. От его безукоризненного вида у меня сводит скулы, слепит глаза, горит в штанах. Выдающийся красавчик: высокий, широкоплечий и мускулистый малый, с копной светлых волнистых волос, яркими зелёными глазами и чистой кожей. Не то что я: невзрачное отродье, глядящее на всех серыми огромными фонарями-глазками, как затравленный зверёк, астенично-меланхоличный тощий сосунок, покрытый пирсингом, партачными синюшными татуировками и шрамами по всей роже. Спасибо папочке за его любящие руки. Питер старше меня на три года. Мы были от разных матерей, и этого от нас никогда не скрывали, если не сказать, швыряли в лицо при каждом удобном случае. У Пита лучшая успеваемость среди всех в старшей школе — ты, Эван, бездарный засранец. У Пита девушка из группы поддержки, первая красотка школы — ты, Эван, никому не нужный лузер. У Пита хорошая подработка в местном баре — ты, Эван, бесхребетный разгильдяй! И откуда только деньги берёшь? А брал я их у старых закомплексованных извращенцев, которые не прочь были присунуть мне свои вялые сморщенные члены за пару долларов. Я приходил в бар, где работал Пит, и спускал штаны перед пьяными разгорячёнными завсегдатаями, трахаясь в сортире и у мусорных баков за зданием с первым попавшимся мудаком, клюнувшим на меня, ущербного. Пока грубые пальцы смущённо и быстро елозили по моему тощему телу, я сжимал руками грязные поручни урн и обгаженные ручки кабинок, думая, что куплю на полученные деньги. Сейчас мне кажется, что я делал всё это дерьмо у него перед носом, чтобы Пит заметил и убил меня, позорище нашего и без того убогого семейства. Однажды, сидя в баре, в котором он работал, в ожидании забулдыг-извращенцев, я и сам надрался до абсолютной невменяемости, хотя в то время пил сравнительно немного. В итоге, каким-то образом, находясь в пьяном угаре, мне удалось затащить ничего непонимающего Пита в туалет, где я принялся спускать с него штаны, чтобы отсосать, не забывая честно рассказывать, как давно хочу его — собственного брата. Мой пьяный разум не успел среагировать на его угрозы и сильные руки, пытающиеся оттащить от себя, и, в конце концов, я остался сидеть на полу с выбитым зубом, подпирая спиной кабинку и глядя вслед в бешенстве уходящему Питу. Я говорю с Питером, как помешанный, каждый день, с тех пор и до сегодняшнего дня. Горечь сжимает грудь, потому что он меня не слышит. Он не замечал меня. В упор. Он унижал меня своим высокомерным отношением, отворачиваясь при моём приближении, и даже в школе мало кто знал, что мы родственники — нас считали однофамильцами. Мне казалось, что Пит не считал меня за человека, просто терпя, как надоедливого паразита, неспособного стать даже на близлежащую ступень, рядом с его возвышенной идеальной персоной. Он не обращал на меня внимания. Никогда. А я, в свою очередь, никогда не считал его своим настоящим братом. Мы всегда были чужаками. Он был недосягаемым идолом, от которого неумолимо воротило, как от разукрашенных вульгарных иконостасов на стенах нашей прокуренной кухни. А по ночам я регулярно слышал, как стонет за стенкой его девчонка, всхлипывая имя брата. Пит вытрахивал из неё крупицы самообладания, а я извивался на сбитых и мокрых от пота простынях, до боли кусая кулак и заливая горячей спермой кровать и ноги, мечтая оказаться на месте веснушчатой рыжеволосой Грейс Лесли. В своём пьянящем возбуждении, при приближении бурной разрядки, я прислонялся мокрой пылающей щекой к стенке и протяжно шептал его имя одними губами. Пит приводил меня в бешенство. Он приводил меня к оргазму. Ещё я точно знаю, что Питу было слышно, как я еженощно дрочу на него. Он это знал и каждое утром презрительно оглядывал меня с ног до головы, пока я отсалютовал ему неприличные жесты, как ни в чём не бывало собираясь к школу. С арифметической прогрессией меня затягивало в водоворот собственных пороков, которые пожирали день изо дня, пока, в девятнадцать, я не пырнул отца разделочным ножом в живот. Дело было во время очередной тупорылой перепалки, привычно выросшей на пустом месте под выдуманным предлогом пьяных мозгов папаши. Его любимым мясницким ножом. Когда старый урод скрючился и свалился у моих ног, я ощутил нечто, похожее на пробуждение посреди ночи от бесцеремонного и болезненного толчка, вынырнувшего из глубин моей затаённой протухшей злости с душком мертвечины. — Да что с тобой не так, блядский ублюдок?! — кричал мне брат, вызывая неотложку, пока я спешно сгребал в старый дырявый рюкзак все свои скудные пожитки. — Я ненавижу вас обоих, — выдавил я, давясь горьким комом желчи, застывшим в горле, пока в голове шалила кровь, заглушая уничтожающие тоскливые мысли. Они разрастались во мне, как чёртов рак, уничтожая здоровые клетки мозга, заполняя собой пробелы моей разлагающейся рассудительности. Кровоточащие метастазы израненной совести. Я вскочил в отцовский Форд и укатил к херам из того ужасного городишки, подальше от его смогов и дыма промышленных районов, в которых я купался с рождения, испивая тяжёлые пары, обволакивающие чёрной сажей мою страдающую жизнь, теряясь в его туманных улочках; мчался, разгоняясь до сотни, игнорируя протяжно гудящий двигатель, собственные сжатые зубы и привкус стали во рту. Так уходят из порта в ужасающий шторм те моряки, кто не могут остаться в гавани тлетворного незыблемого затишья, где бетон вместо воздуха давит на лёгкие. В холодной мгле той осени я обрёл долгожданное избавление от всей боли и грязи, что я знал. Наверное, я слегка тронулся, когда дошёл до этой шаткой границы разумного. Но безумцы нисколько себе не принадлежат, так что я медленно смирился с собой. Просто вдыхал бездомный воздух полной грудью и не мог насытиться им. Я всё ещё езжу на этом старом дребезжащем Форде, который скорее всего не пройдет технического осмотра на будущий год, да и нет бабла у меня ни на осмотр, ни на ремонт дряхлого корыта. Я мечтал уехать, сбежать, скрыться, потеряться, обрубить все концы, но два года назад, когда у отца случился первый инсульт, я всё-таки вернулся проведать его и снова хлебнул всего того говна, от которого не смог отмыться за столько лет. Тогда же, к слову, сказал брату свой адрес и телефон, сам не зная на кой хер. Только сейчас, сжимая трубку побелевшими пальцами, я понимаю, что для этого самого момента. Чтобы Пит приехал ко мне, не важно под каким предлогом, лишь бы снова увидеть свой блестящий глянцевый идеал, ту яркую, полную силы жизнь, текущую в нём, о которой мне остаётся только мечтать одинокими днями и ночами. Я хотел, чтобы нам было суждено встретиться вновь. Потому что брат был моим внутренним двигателем, показывающим, что я обычная навозная муха, до сих пор побирающаяся на свалках, но молчаливо демонстрирующим мне, что есть другая жизнь, за пределами моей помойной ямы. Он жил этой другой жизнью, в иной вселенной, где не несло помоями и кровью, где не мерещились перед глазами трупы животных и не пахло мочой и пивом в старой квартирке на окраине города. И я хотел сохранить его для себя, чтобы не забывать о другом — приветливом и красивом мире. Какая-то нездоровая огромная луна предостерегающе висит над землей, когда я выглядываю в заляпанное окно, едко говоря в трубку стальным тоном: — Пит, не будь таким идиотом. Я не приеду, ты же знаешь. Передай отцу, что мне плевать. Плевать — на том он свете или ещё на этом. — Тогда я приеду к тебе, братец, — огрызается хриплый голос, и я невольно морщусь от колкости и сочащегося яда. — Ты явишься к отцу, сучонок, даже если мне придётся насильно тащить тебя. Можешь не сомневаться. — Кретин, — взбешенно рявкаю и с силой отпихиваю от себя подвернувшийся под удар стул, с грохотом врезавшийся в стену. — Ты никогда не понимал меня, и я не надеюсь, что поймёшь вообще, но уясни-ка одно — мне глубоко похуй! Так что катись к дьяволу со своими угрозами. — Я уже выезжаю, придурок. И только попробуй свалить куда-нибудь, я тебе мозги вышибу. — Да иди ты в жопу, Пит! Я всё равно останусь при своём. — Посмотрим, — я слышу сухой смешок в трубке, и звучит он пронзительной угрозой, от которой мне становится конкретно не по себе. — Жди меня. — Забыл уже? — ухмыляюсь я, вставляя свой финальный аккорд в оглушающую мелодию ненависти, перекатывающуюся по проводам. — К дьяволу, Пит. Удачной дороги. Мы всегда любили мастерить самодельные бомбы из глупых колких словечек. Когда яростные взрывы нашей безумной войны стихали, у меня оставался отвратный привкус пепла и железа во рту. Только от его твёрдого голоса у меня лавой вскипала кровь. От луны в комнату пробирается странный ржавый луч, единственный в моей квартире источник света. В этом проклятом квартале не работает ни один уличный фонарь. В темноте я не вижу часы, висящие над кухонным столом, но сейчас где-то в районе девяти вечера. Я глубоко вздыхаю, низко склоняю голову с тысячами чертей, сжимая пульсирующие виски, через которые они бьются своими когтистыми лапами. Мне правда осточертело жить в этой непроглядной тьме. Я прямо вижу со стороны, как сижу тут, сползая по стене на грязный пол — ничейный, разбитый, как лёд, расколотый на кусочки, озлобленный, уставший. Я жалок и несчастен в своём одиночестве, со своими убогими радостями. Сижу и жду его прихода. Уязвлённый до глубины души, я едва ли понимал, чего во мне больше — любви или ненависти, но хотел я его безумно, безудержно, до звона в ушах и тугой боли в гудящих яйцах. Иногда мне хочется его убить. От нашего дома ехать сюда около двух часов, и я спокойно могу свалить поработать, пока брат в пути, но вместо этого я наливаю себе новую кружку пива и сверлю оранжевую луну пристальным, неотрывным взглядом. Она выглядит как страшный сон маньяка. Мне не нравится этот мерзкий цвет. Просидев в смертельном беспокойстве — ибо, каждая минута казалась мне часом, — бесконечно долго, я совершенно потерялся во времени и наконец поднялся с пола. Вздохнув и поставив жирную точку в своих терзаниях, вижу, как всюду вокруг беспорядочно разбросаны осколки моего спокойствия, и я бездумно улыбаюсь, смотря на них. Быстро умываюсь холодной водопроводной водой, чтобы привести себя в чувство. Оставляю свет в ванной комнате включённым. Сигареты высохли, и я нервно курю одну за одной. Не помогает. Привычно закидываюсь ежедневной дозой изониазида¹. Я травлюсь этими радиоактивными таблетками уже полгода, но состояние моё не улучшается. Волосы стали редеть, появилась одышка, вот и сейчас мне упорно не хватает спёртого воздуха, и я разеваю рот, словно рыба, выброшенная на берег. Начало двенадцатого. Слышу тяжёлые шаги на лестничной площадке и сокрушительный удар по входной двери, от которого у меня всё дрогнуло, перевернулось внутри. Я приоткрыл дверь в ванную, откуда шёл блеклый слабый свет, чтобы хоть как-то осветить комнату: я правда хотел увидеть лицо Пита. Собираюсь с духом и отворяю, с вызовом уставившись на брата. Я был готов тотчас схлопотать кулаком по морде, но он молчал, не моргая смотрел на меня, не шевелясь, словно окаменев, весь, как смерть, бледный. — Привет, брат. Давно не виделись, — спустя долгих несколько секунд молчания говорит Пит, и голос звучит подозрительно дружелюбно, мягко и тихо, без доли той раскалённой злости, что расползалась через телефонную трубку. — Заходи, раз припёрся. Только мой ответ не изменится, — пропуская его в квартиру, говорю я привычным борзым тоном, с интересом разглядывая крепкую высокую фигуру, медленно перешагнувшую порог. — Знаю, Эван. Ты плохо выглядишь. У тебя проблемы? Я мог бы ответить что-то вроде: «Ты себя-то в зеркало видел?», но промолчал, непонимающе рассматривая его болезненную бледность. Пит выглядит каким-то потерянным, разбитым, угнетённым. Неужто, он так взволнован состоянием отца? Пусть они и близки, но я просто не могу поверить, что сила его страданий велика настолько, что выкачала подчистую всю кровь из прекрасного лица. Не настолько сильно он любит старого болвана, уж я-то в курсе. Даже таким, растрёпанным, подавленным, и в обычном прикиде, с аккуратно заправленной в потрёпанные джинсы серой рубашкой, он выглядит будто сошёл с обложек тех блестящих журналов, которые любят девчонки. — Я думал… ха, что ты собираешься выпотрошить мне черепушку, а ты… — я осёкся, когда, неожиданно сильные ледяные пальцы обхватили мою кисть, сжимаясь, словно тонкие змеи. — Что с тобой такое, Пит? Ты в порядке вообще? В ответ он только как-то неопределённо пожимает плечами, словно сам не вполне понимает, как он там себя чувствует. — Слушай, прости меня. За моё пренебрежение к тебе, за то, что не хотел понять. Я сильно раскаиваюсь теперь, ведь я должен был помогать тебе, — вдруг произносит Пит не своим голосом, дрогнувшим и надломленным, словно бы он только что пережил настоящую бурю в собственной голове и не может оправиться. — Посмотри, что стало с тобой. Держи, я так понимаю, с деньгами у тебя совсем напряг. Белая как мел рука протягивает мне купюру в сто баксов. Взгляд мой прикован к деньгам, потому что для меня — это настоящий клад. На сто долларов я мог бы оплатить все долги за коммуналку, месяц питаться хорошей едой и даже недельку-другую отлынуть от грязной работы. Но я пробуждаюсь от своих грёз, когда замечаю засохшую кровь у него на запястье, на кончиках пальцев, что сжимают купюру. «Что, мать твою, произошло с тобой, братец?» — хочу спросить я, но возмущение переполняет больше, чем любопытство. — Ты тронулся? Я не возьму твои деньги. — А если я заплачу тебе, как клиент, тогда возьмёшь? — без особого интереса осматривая мой гадюшник, уточняет он. — Серьёзно? — я поражён настолько, что не могу собраться с мыслями и судорожно кусаю губы, как идиот, сверля его непонимающим взглядом; на нервах, я больно прикусил щёку. — Я думал тебя не интересует подобная низость. — Меня интересуешь ты, — с нежной улыбкой он повернулся ко мне; глубоко посаженные глаза, симпатичное лицо с ровными чертами, улыбающиеся полные губы и лучезарный взгляд зелёных глаз открывают нечто, давно потаённое внутри моей души. При тусклом свете, льющемся из ванной комнаты, глаза его казались совершенно чёрными, затягивающими, бездонными, хотя я и знал их истинный цвет — беспрестанно видел одинаково в снах и кошмарах. На нереально бледном, практически сером лице они видятся двумя большими блюдцами. Его лицо всегда сохраняло выражение мрачной замкнутости и неприкрытой недоброжелательности в моменты, когда брат смотрел на меня, но теперь что-то изменилось в нём парадоксальным, разительным образом. Я никак не мог понять в чём проблема, но чётко осознавал, что что-то не так. Только у меня не было больше терпения и сил противиться страстным, голодным взглядам Пита, прошибающим навылет, поэтому я не решился задавать дальнейшие вопросы. — Моя такса — десять долларов, — не найдясь, что ещё сказать, растерянно пожимаю плечами. — Ты меня переоцениваешь. — Ты достоин большего. Всегда был, — тихо шепчет Питер сухими, как наждак, губами и притягивает меня к себе. Голос его звучит эхом, потерявшись внутри границ моего сознания. Пит казался странным, настолько не в своём уме, что я сразу же ощутил патологический душевный подъём. Я сделал к нему осторожный шаг и коснулся мягких светлых волос, скользнул пальцами к шее, чувствуя нервный пульс, бьющийся в теле под моими руками — каждый стук сердца гулко раздаётся в виске и спускается в самый низ, отдаваясь в пах. Как закрывающаяся дверь, я медленно выключаюсь из жизни, отдаюсь в его руки, его власти. Я настолько долго желал этого момента, что мне сейчас не до разборок. Не представляю, что изменилось в нём за последние два часа, пока он добирался сюда, и почему он вдруг решился пойти на это. Но мне такой поворот по нраву. Я послушно льну ближе под обнявшую за пояс руку, впиваюсь в его губы поцелуем и волоку за собой на диван, опрокидываю на себя. Его дыхание жжёт, режет кожу, как острие ножа, а я стремительно слетаю с катушек, ведь хочу его от пяток до кончика языка. Пит так крепко прижимает к себе… Я не понимаю, почему он не может отогреться, хотя брат всегда был мерзляком. У него анемия. А я так сильно хотел бы согреть его. Руки скользят по моему телу, а я изучаю его, быстро и неловко расстегивая пуговицы на рубашке. Он стягивает с меня шорты, я поднимаю бёдра навстречу этим рукам. Замираю, с наслаждением и трепетом вслушиваясь, как его дыхание сбивается, и Пит прижимается ко мне, когда я провожу ногтями по его соскам, захватывая и поигрывая с твердыми бугорками. Кожа такая бледная, кажется, что почти прозрачная, я сильнее давлю на неё ладонями, чтобы убедиться, что Пит не мираж. Холодные пальцы скользят вдоль моих рёбер к низу живота, постепенно спускаясь всё ниже, зарываясь в жёсткие завитки волос, затем уверенно сжимая налившийся член. Касания его пальцев посылают разряд невероятного наслаждения, волны возбуждения гуляют по телу, отдаваясь дрожью, и я содрогаюсь, издав долгий громкий стон. Я будто тону в море безумия, погружаясь в долгожданную пучину, захлёбываясь тягучим желанием. Между нами нечто горячее, обжигающее, что лучше не затрагивать, о чём лучше даже не думать, лёжа в полумраке и извиваясь под тяжелым телом сверху, выгибаясь и требуя большего. Сердце моё замирает от мучительного предвкушения, когда руки брата спускаются ниже, надавливая на анус. Я всё ещё не вполне оправился после вчерашней неудачной работёнки, оставаясь слегка растянутым и свободным внутри; кишечник ноюще крутит, но я привык к резкому внедрению, грубости, быстрому сухому перепиху в закоулках, поэтому боль не страшит меня, став верной соратницей и участницей моих еженощных сношений. Я терял контроль: тело гнулось и извивалось, словно отделившись от разума, дрожало и толкалось навстречу Питу, ждало его и расслаблялось для него. Я лишь вздрагиваю, когда сразу два пальца быстро собирают капельки смазки с моей головки, затем возвращаются на прежнее место, кончиками погружаются внутрь — и это оказалось неожиданно легко, лишь слабая нотка боли отдалась куда-то в мошонку, а затем скользнула вверх по спине. Пит поглаживает вход, ласкает, надавливает, и эти движения заставляют меня буквально задыхаться от нарастающего жара каждого чудесного прикосновения. Язык скользит по шее, по плечам, и от его поцелуев на моей коже остаются горящие следы. — Давай, Пит, — хрипло стону ему на ухо, прикусывая мочку зубами. — Всё нормально. Я готов. Он кивает, и довольная улыбка замирает в изгибе голодного рта. Питер быстро наклоняется и целует меня, я жадно впиваюсь ответным поцелуем. Пит пальцами разводит края отверстия и медленно проникает внутрь, помогая себе рукой, а другой гладя мой подрагивающий влажный член в такт собственным движениям. Я роняю глухой стон и подаюсь вперёд, расслабляя задницу и насаживаясь глубже, двигая бёдрами, чтобы протолкнуть член, принять его как можно быстрее. Я схожу с ума, глядя на лицо брата, на его пылающие страстью глаза, и мне кажется, я сейчас взорвусь. Пит издаёт мягкие, протяжные стоны, начинает всё быстрее двигаться во мне, наращивая темп и проскальзывая дальше, сквозь покорно расступающиеся стенки, а я нетерпеливо вскидываю бёдра ему навстречу, принимая сладостное давление глубже. Он сильнее вбивается в меня, а мои ногти жёстко впиваются в холодную кожу. Я едва дышал, забывая глотать тяжёлый воздух, который плавился между нами. Удары внутри становятся всё резче и чаще. Вроде бы я громко вскрикиваю, глубоко и плотно насаживаясь на него, двигаясь с ним в едином ритме, туго обнимая своим нутром и обвивая ногами, скрестив лодыжки на пояснице. Он вбивал дыхание в мои лёгкие и вышибал их с каждым новым толчком. Я выгнулся и вдавился своими бёдрами в его, начав раскачиваться, будто в припадке, когда волна удовольствия накрыла меня с головой. Пит кончил следом, через пару минут, пока я хватал раскалённый воздух пересохшим ртом. Я лежал на диване, словно на поле боя, после грандиозной победы, увлечённо наблюдая, как Питер встаёт с дивана и медленно одевается. — Мне пора уходить, Эван, — говорит он, и улыбка его греет душу. — Могу я попросить тебя кое о чём? Мне всё никак не удаётся оторвать зачарованного взгляда от сильных ловких пальцев, застёгивающих пуговицы рубашки: я безумно хочу, чтобы они вновь прикоснулись ко мне. — Разумеется. О чём угодно, — согласно киваю я, не скрывая грусть в голосе от осознания, что Пит уезжает, оставляя меня в темноте этой чёртовой берлоги. Обессилено поднимаюсь, становлюсь рядом, и мне кажется, что в голове погром: я не помню дней до этого, ни черта не помню, кроме жара своего голодного тела и его ледяных объятий. Питер осторожно взял мою руку, сплетая наши пальцы. — Приезжай ко мне как-нибудь. Когда отца не станет, я останусь совсем один в нашем захолустье. Буду рад повидаться с тобой, время от времени. — Конечно, Пит. Я с радостью приеду. Но… не сегодня, уж точно. Прости, что не смогу быть рядом. Я не хочу его видеть. Не могу, по правде говоря… — Я понимаю. Это ничего, — коротко, рассеянно кивает он, направляясь к двери, и я плетусь следом, не потрудившись одеться, шаркая босыми ногами по холодному кафелю. — Что ж, пока, Эван. Буду ждать тебя. Не пропадай больше. — Не буду, — с готовностью отвечаю я. Когда за ним закрывается дверь, выглядываю в мутное окно, устало, довольно, благодарно улыбаюсь, по-детски прижимаясь носом к холодному стеклу. Оранжевого светила больше не видно, как не видно и машины брата. Быстро же он… Я оглядываюсь на часы и силюсь понять, что показывает мелкий циферблат. Полпервого ночи. Надеваю обратно шорты и засаленную футболку с мерзким пятном от кофе, с наслаждением подкуриваю сигарету с привкусом дрожжей. На полу валяется оставленная им сотня, и я поднимаю заветную бумажку, сунув в карман. Минуту хожу по комнате, курю, стряхивая пепел под ноги, бесцельно наматываю круги, отдаваясь темноте и умиротворению, распластавшемуся в груди ласковым убаюкивающим теплом. Наверное, пора лечь поспать, ибо меня просто вырубает. Телефон вновь оживает, и я с недоумением поднимаю трубку. — Эван Рэмси, здравствуйте ещё раз. — Да, доктор Коулман, чем обязан? — медленно затягиваясь, осведомляюсь я у лечащего врача моего отца: от его спутанных встревоженных слов, рваных неуверенных фраз, обременяющей искренности меня начинает потряхивать лёгкое раздражение. — Мистер Рэмси, боюсь, у меня крайне ужасные новости. Позвольте, мне очень жаль… Не представляю как сказать… — Отец уже скончался, я полагаю? — не выдержав потока услужливых, ненужных и противных мне соболезнований, резко прерываю я. — Это было ожидаемо, после череды столь тяжёлых инсультов. Не беспокойтесь за моё душевное состояние, доктор Коулман, я был готов к такому исходу уже давно. В трубке на пару тягостных секунд воцаряется гробовое молчание, что я даже успеваю подумать, будто связь прервалась, но мужчина наконец, взволнованно прочистив горло, произносит с явным трудом, а голос его тягуч и горестен: — Я говорю не о нём, мистер Рэмси. К сожалению, ваш брат, Питер, трагически погиб этой ночью. Мне очень жаль. Смертельный выстрел в голову. Разорвавшаяся граната в груди. Падаю на стул, истекая кровью. И, кажется, жизнь моя стремительно утекает через подрагивающие пальцы. Я болтаюсь на волоске, перед пастью смертельной боли, выдавливая из себя: — Как? Когда? — Около десяти часов вечера. Насколько мне известно, он направлялся к вам… Только что приезжала полиция. Дорожная служба нашла его в машине, её выкинуло с трассы. Скорее всего, он не справился с управлением. Скончался на месте. Еще раз примите мои соболезнования, мистер Рэмси. Вероятно, у меня едет крыша. Что за чушь? Это просто невозможно. Этот вкрадчивый голос грохочет в больном виске, пространство вокруг меня предательски искажается, подкидывая картинки происходящего в этой комнате несколькими минутами ранее. Не может быть, чтобы это было не взаправду. Бред какой-то, честное слово. Он же был здесь, рядом со мной этой ночью… Что за сумасшедшее наваждение? Разве мы не были с ним, едины, как одно восковое тело? Разве я свихнулся? — Я сейчас нахожусь с вашим отцом в палате. Он всё ещё без сознания, так что ему не сообщили о трагедии, — негромко вещает скрипучий голос доктора. — Состояние критическое, к сожалению, мы не можем ему помочь. Боюсь, его час близок. В груди колет, болит и ковыряет горячей спицей страждущее, непонимающее сердце. Я чётко помню холодные крепкие руки, раздвигающие мои бёдра, пальцы, ненасытно блуждающие по каждому дюйму кожи. Я помню себя в том остром наслаждении на грани со сладкой болью, как тонул в сильных движениях; дрожащие от возбуждения конечности, сжимающие родное тело, горячие касания, искрящуюся удовольствием темноту вокруг, каждый сладостный спазм, сперму, излившуюся в меня, стоны, неугомонную ласку, дикую жадность и неутолимый голод… Неприятный холодок страха ползёт вдоль спины, сковывая гортань, съедая любые слова и здравый смысл. Я отрешённо думаю, что сейчас свалюсь от разрыва сердца. Мои нервы, слишком натянутые, содрогаются болезненно и мучительно. Багровые всполохи мерцают и прыгают перед глазами, в голове подёргивается ультрамариновая дымка разрастающейся пустоты, они, подобно маленьким прожекторам, освещают комнату тревожным красным и плотным синим, как проблесковые мигалки скорой, что увозит тело брата в морг. Я ощущаю, как резко выпадаю из жизни и проваливаюсь куда-то с головой, следом за мной бредёт темнота, наступая на пятки: я опять заперт в своей детской комнате, вдыхая зловонный запах свежей крови. Но здесь крови нет. И брат не лежит за стенкой, раскинувшись на своей кровати. Он покоится на холодном цинковом столе. В сознании всплывает грязь пустых зловонных улиц моего нищего городка, а на окраине его старое заросшее кладбище, с покосившимся забором. Я проглатываю осколок из прошлого, и от него во мне разрастается окровавленная дыра. Прекрасные чувства нашего единения больше не вспорют живот ножом, не опьянят и не взорвут мозги. Только вот были ли они, эти фантастические чувства, сегодня на самом деле или я совершенно выжил из ума?.. Нет, нет, нет… — Я приеду в госпиталь только утром, — бормочу в ответ. — Спасибо, что сообщили мне. — Буду ждать вас, мистер Рэмси. Я, будто обжёгшись, отшвыриваю от себя трубку, в истерике сжимая голову руками и пытаясь лихорадочно обдумать всё, только что произошедшее. Равнодушное смирение и режущая боль навалились на меня разом, и ими я был придавлен сильнее, чем те, кто погребён под толщей земли, недвижимо засыпая в своих сырых домах. Туда ему и путь. Как мог он разбиться, не придя ко мне, не застыв на пороге, не войдя в мой дом и в меня? Ведь он был тут, со мной, верно? — Что происходит?.. — сипло спрашиваю я себя, глотая горячие слёзы отчаяния. Захожу в ванную, где в упор смотрю на своё страшное отражение в заляпанном треснувшем зеркальце, одиноко висящем на стенке. В отражении мне мерещатся оранжевые блики пугающей луны. Я отчётливо вижу россыпь тёмных пятен на своей шее и ключицах, метки укусов и поцелуев, принадлежащие тому, кто так и не успел доехать до меня этим вечером. Я запускаю трясущуюся руку в карман шорт, онемевшими пальцами доставая оттуда мятую купюру в сто долларов.

01.03.2018