Ужасно запутался, ужасно влюблен

      Сигер залезает через окно. Совершенно не церемонится, вытягивая ноги по подоконнику. Щурится против солнца, губы жует и делает такое выражение лица, будто абсолютно (не) понимает, что тут забыл.       Марка каждый раз шокирует его поведение.       — Так и будешь там сидеть? — тянется на кровати и пытается через силу продрать глаза, а еще сдержаться и не запустить в русую макушку чем-то тяжелым. Ну, потому что бесит изображать безразличие. — Может, не знаю, хотя бы в кресло пересядешь?       Сигер держит дистанцию — глупо после вчерашних поцелуев и засосов, оставшихся на плече, но, ладно, если ему от этого проще, — и молчит, жует травинку. А потом смотрит на свои пальцы:       — Твоя мать поймала меня на входе и попросила передать, чтобы ты немедленно спустился, как проснешься. У нее, кажется, сложности возникли с тележкой.       — Сам ты "тележка"!       Марк фыркает простодушно и подскакивает с постели. Шурует руками по стулу в поисках футболки, надевает через голову, повернувшись спиной к окну — и только закончив, слышит пораженно-восхищенный вдох. Тихий-тихий, будто бы даже смущенный, старающийся быть незамеченным.       Поворачивается через плечо, улыбается.       — Нравится?       — У тебя спина вся в родинках. Это необычно. Они... на созвездия похожи.       Сигер говорит через вдох, тщательно паузы выдерживает, а еще по лицу понятно: ему сложно, чертовски сложно оставаться спокойным, он по швам внутри трещит и рвется наружу сгустком эмоций. Жалко только, что не растрясешь вот так — с пол-пинка. Не получится, слишком крепкий Сигер орешек.       — Мама с детства мне говорила, что я красивый мальчик.       Марку хочется смеяться в голос, а еще подойти и прижаться губами к губам, но, наверное, пока еще не положено. У Сигера под ребрами личный циферблат, против которого лучше не спорить. Когда стрелки — безумно медленные, ленивые стрелки — доползут до нужной черты, он потянется сам, прикоснется, руку нашарит и слепо ткнется в шею, как ласковый щенок. Но раньше ни-ни и до чертиков опасно.       Иначе сгорит как свеча и в броню свою залезет, за пятки не вытащишь. Марк от этого дуреет, но лишь зубы крепче сжимает и терпит. До последнего.       Слышишь, Сигер, как они, крошась, шуршат?       — До одури.       Бросает в спину — почти незаметно, шепотом, одними губами. Если бы на полтона тише, Марк бы даже не разобрал — и не пропустило удары сердце.       Господи Боже, Сигер, ты же знаешь, что у тебя на лице все написано?       Огромными, неоновыми буквами, светящимися при солнце и во тьме.       Длинной фразой, четко отражающей все, что творится внутри.       Ужасно запутался.       Ужасно влюблен.       Если бы было можно, если бы только Марк мог дотронуться лишний раз — он бы на языке жестов и поцелуев рассказал бы, насколько он тоже.

***

      Марк проскальзывает к себе после обеда. Он на все сто процентов уверен, что Сигера и след простыл — дела, забег, снова дела, все они через это проходили. Замкнутый круг, где слишком просто забить на чувства.       Трогает руками ручку двери, бесцельно выслеживает пальцами трещинки на деревянной створке. Неспешно спиной продвигается все глубже в комнату, прикрывая глаза после долгой работы в саду. И застывает, потому что тоскливо и странно скрипнула половица.       Мгновение на выдох, секунда на вдох — и четкий, выверенный поворот.       Наверное, не следовало так торопиться.       — Ты... — Марк давится словами, воздухом, а еще, кажется, собственным сердцем, подпрыгнувшим к горлу. — Где?..       На Сигере ни клочка ткани, и на его светлой коже играют бликами солнечные лучи. Высвечивают плечи, залегают тенями во впадинку ключиц, теряются в топорщащемся ершике волос. Он разводит руками в этом солнечном ореоле, и Марку почти не различить, улыбчиво или хмуро его лицо.       Он слишком ослеплен.       — Искал созвездия, — в голосе смех вперемешку с звенящим страхом, и Сигер торопливо подходит ближе. — Но самому... мне неудобно...       Не касается. Не сталкивается руками. Не поднимает даже глаз, но Марк все равно чувствует, что дрожит, покрывается мурашками и тонет в цепких лапах волнения. И так кошмарно сильно хочет коснуться, и просто нет сил.       Он ведь может, правда-правда может — хочет — прогнать всю эту муть из головы Сигера. Доказать: он рядом, любит, греет, дарит ласку и заботу. Но Сигер — ежик, и кто даст гарантию, что сейчас не оттолкнет и не оставит задыхаться вот здесь, на потрескавшемся паркете?       Марк этого не переживет.       — Я могу?..       — Коснись.       — Ты... боже, Сиг, я же не смогу оторваться. Мне действительно можно?..       Берет за руку — тыльной стороной ладони вверх, подносит к лицу. Целует костяшки и, наконец, заглядывает в глаза.       Сердце, стучавшее под подбородком, сваливается в пятки. А потом — бух! — подпрыгивает обратно в грудину, занимает отведенные ему пазы и с дикой силой начинает биться в ребра. Будто расколошматить их пытается. Будто еще несколько подобных моментов, и Марк развалится на кусочки прямо к его ногам.       Когда все начиналось, знал ли он, что все дойдет до такой вершины?       — Тебе — можно.       — Вот только скажи потом, что не гей...       — Коснись. Просто коснись меня, — закусывает губу прямо под испытующим взглядом до крови и добавляет сипло: — Смотреть со стороны больше не сумею.       У Марка на виске, наверное, стучит вена. А еще от переизбытка эмоций звездочки яркие вселенная бросает россыпью перед глазами, и лицо Сигера — оно как в тумане. Он даже не успевает поймать момент, когда резко разворачивает его, прижимает спиной к стене и начинает целовать.       Так, словно не целовались раньше. Так, словно выросли вмиг. Так, словно это самое-самое-самое важное в его жизни.       — Ты же оставишь мне хотя бы воспоминания?       — Что насчет реальности?       Дышит в губы как загнанный зверек, и страшно ему до жути, аж трясется весь под ладонями, и колется-хочется до одури-одури-одури. Сам прижимается, притягивает все ближе и крепче, и самому от прикосновений кожи к коже крышу рвет. Стонет, заглатывая звуки, утыкается носом в плечо. Комкает пальцами футболку на спине, скребется по позвоночнику.       — Я же поступаю правильно? Я же... ты ведь знаешь? Тебе хорошо со мной?       Сыпет вопросами глупыми-глупыми и сбивается на хрип, когда Марк сдавливает бока, добирается до бедренных косточек. Ноги сцепляет судорожно, а потом разводит в стороны, будто с обрыва бросаясь. Бах! — в самую пучину.       Он ведь ужасно запутался.       И ужасно влюблен.       Ему можно.       Марк смотрит на это безобразие и глотает сухость. Как объяснить, что все между ними серьезно тому, кто боится понять? Как доказать, что это — не шаг с расселины в пропасть, а принятие новой эстафеты? Как вбить в голову паникера, что он тоже по уши и не отпустит ни за что?       А?       — Ну же... — подталкивает и сам пугается.       В глазах — море, штормовые волны внахлест. И вот-вот выпустит иголки.       Марку жизненно важно успеть до этого.       — Люблю тебя, — пальцами ловит за запястья, находит бешеный пульс.       И носом — под челюсть, к жилкам, что дублируют такт скачущий-скачущий. К коже, пахнущей весной и черешней.       — Люблю тебя, солнце.       Сигер под его руками вздрагивает — крупно, всем телом — и выдыхает как-то по-особенному. Расслабляется, становится мягким и податливым под рукой. Раскрывает губы навстречу и ногами овивает за поясницу.       Ужасно влюблен.       Взял и распутался.