Запретный плод

Наверное, каждый из нас знает, что запретный плод сладок. И, пусть не каждый это осознает, но хоть раз испытал на себе действо этого понятия. Так было всегда, испокон веков то, что не принадлежало человеку, манило его. Даже самые первые люди (если считать первыми Адама и Еву) на себе испытали сию истину – не было бы яблоко запрещено, Ева бы едва подумала о нем, но, поскольку яблоко было трогать нельзя, оно просто не выходило из головы девушки. И в каждом из нас просыпается змей-искуситель, когда перед нами предстает что-то запретное. Мы стремимся заполучить то, что изначально не наше, умудряемся полюбить то, что нам принадлежать никогда не сможет. Эти мысли не выходят у меня из головы, сколько я себя помню – я их развиваю, додумываю, потому что в них заложена причина того, что со мною творится. Поначалу я не понимала, не осознавала, что к чему, а когда поняла, что, продолжала не понимать, почему. Но даже теперь, когда я знаю и что, и почему – я не могу ничего с этим поделать, мало того, я даже не научилась с этим мириться. И, наверное, никогда не смогу нормально жить с этим. Каждое утро я просыпаюсь лишь с одной мыслью в голове. Она, как ток, поражает меня, даёт понять, что ничего хорошего меня в новом дне не ждёт, что это будет лишь жалкая копия предыдущих дней. Слёзы уже даже не наворачиваются на глазах, потому что не осталось сил, чтобы плакать. Я просто встаю, пока эта мысль перебирает струнки моего сердца, то создавая приятные волны, то больно задевая за живое, пульсируя в висках и отражаясь живым блеском в моих глазах. Да, человек словно оживает, когда кого-то любит. А я люблю. Я люблю своего брата. И этот факт меня убивает, но, как бы сильны не были удары – не может добить. Эта любовь меня и губит, и придает смысл жизни одновременно. Она выкачивает из меня жизнь и подливает топливо для жизни. Заставляет любить и ненавидеть всё вокруг. Заставляет с горечью просыпаться и с радостью покидать уютную постельку. Все страхи, все желания, все предпочтения – всё упирается в то, что я люблю его. Свой запретный плод, своего брата. Когда мы были ещё детьми – мне года три, а брату шесть, я обычно была послушной и редко капризничала. Слушалась родителей, не выпрашивала игрушки, которых мы не могли себе позволить. Сложно сказать, была ли я такая под влиянием брата – тихого, спокойного парнишки, который всё детство провозился с одной любимой машинкой, красным грузовичком, и ни с кем толком не подружился. У меня же в детском саду было много друзей, но я никогда с ними не виделась вне сада – сидела дома, с братом, хоть он и не позволял играть с ним. Так и сидели по разным углам – он со своей машинкой, а я с книжкой. Едва понимала суть, читая детские энциклопедии практически по буквам, но дома, рядом с братом, мне всегда было спокойнее и за него, и за себя. Сейчас, если спросить у него, где же его любимый грузовичок из детства – он лишь пожмет своими окрепшими плечами и, возможно, добавит, что сейчас это не имеет значения. Мой брат вырос, и теперь ему нравятся большие машины, а до маленьких ему и дела нет. Но если про тот же грузовик спросить у меня, то я встану на четвереньки перед кроватью, просуну вглубь, туда, где обычно скапливается много пыли, руку, и вытащу оттуда картонную коробку. Стерев ладонью пыль с крышки, я ещё несколько минут посижу в прострации и своих мыслях, и только потом, поджав губы, просуну пальчики под крышку, чтобы открыть её. Коробка окажется полна, с виду, всяким хламом – на деле же это памятные мне вещи, и каждая связана с братом. Прямо сверху, под крышкой, на меня каждый раз с фотоснимка смотрит чуть загорелый парень, с темными волосами до плеч и загадочными, зелеными глазами. Он улыбается, даже скорее чуть ухмыляется, но всё же я в который раз не сдержу улыбку, доставая фотокарточку и вглядываясь в его лицо поближе. А сбоку коробки таится как раз то, зачем я сюда лезу в этот раз – тот самый красный грузовичок из его детства, со слегка облупившейся краской по бокам. Достаю его, и сердце начинает биться быстрее, а в мыслях, как кинопленка, проматываются моменты из прошлого. В голове настоящее и прошлое пересекаются, и начинает казаться, будто и я, и брат, держим этот грузовичок в руках, прижимая пальцы в одном и том же месте, так же наклоняем голову, рассматривая мелкие детали, заглядываем в окна машинки… и каждый раз я вздрагиваю, высматривая в едва видном отражении зеленые глаза. Каждый раз, как и в этот, мне кажется, что из отражения на меня смотрит мой брат. Мы с братом как два разных полюса, далеких друг от друга, далеких и разных, но всё же есть у нас одно, общее, сближающее – это наши глаза. Цвет один, но всё-таки оттенки отличаются – в отражении обычного зеркала мои мутно-болотные глаза ни в какое сравнение не идут с его изумрудными, но вот в таком вот мутном стеклышке машинки они становятся будто копией его глаз, и этот факт так приятно греет душу, что я боюсь смотреть дольше пяти секунд – мне кажется, что если я успею присмотреться, то его взгляд растворится, и я снова увижу лишь свои мутные, зеленые глаза. Поэтому грузовик снова отправляется в коробочку, крышка плотно прилегает на место, а коробка вновь оказывается в пыли – до следующей волны воспоминаний. Обычно, но не сейчас. Сейчас воспоминания идут сплошным потоком, не позволяя ни закрыть коробку, ни убрать её подальше. Вынуждая смотреть и вспоминать дальше, мысленно углубляясь в далёкое детство. Моё поведение переменилось, когда брату исполнилось семь лет. Первого сентября он должен был идти в школу, а меня по-прежнему вели в детский сад. Хоть мы и были в разных группах, но всё же в одном помещении, под одной крышей, и так вот лишиться с этого – мой детский разум не мог это переварить. Я буянила, топала ножками по полу, даже порвала новое платье, которое мне купили к первому числу – оно было такое милое, оранжевого цвета, очень мне понравилось, но всё же ночью я выкрала гвоздь из ящика с инструментами и прорвала юбку в надежде, что меня никуда не поведут. Наутро меня отругали, а потом повели в сад – в моей прошлогодней футболке и старых шортах брата. С деньгами в том году вышло туго – мне из обновок купили только это платье, а остальные средства ушли на брата. Всё же в школу стоило купить многое – форма, портфель, а также его содержимое. Конечно, у меня была и другая одежда – в стирке. Я не добилась того, чего хотела, но всё-таки настроение было получше – ведь я шла в сад в его шортах! Мне казалось, что от такого события должен был рухнуть мир. Но мир оставался на месте, что не укладывалось в мою голову, и я ему решила посодействовать – «новая» обновка позволяла мне думать, что во мне больше мальчишеского, нежели девчачьего, и в первый же день я подралась со своей подружкой. До сих пор помню этот контраст – она кричала и плакала, потирая синяки на руках и ногах, пытаясь перетерпеть боль, не настолько сильную, как ей казалось, но сравнивать было не с чем; а я улыбалась во всё лицо, хотя потираемые мною кулаки болели не меньше её синяков. С мамой тогда многие говорили из взрослых – воспитатели, заведующая, родители той девочки. Меня перевели в другой сад – там я уже ничего такого не устраивала, но и пай-девочкой больше не была. Дома я замечала, как брат меняется и становится всё дальше – его грузовик валялся в дальнем углу нижнего ящика его стола, заваленного учебниками и тетрадками, которые были исписаны чужим, незнакомым мне тогда почерком. Уже позже я привыкла к нему и отличила бы от любого другого – каждая закорючка мне теперь кажется особенной, но не тогда. А я с нетерпением ждала момента, когда я наконец смогу быть хоть на каплю ближе к брату – хоть и догнать его возможности я не имела, но и не хотелось быть от него так уж далеко. Я продолжала читать книжки, некоторые по несколько раз, чтобы получше вникнуть в смысл, исписывала все прописи – в общем, делала всё, чтобы в школу меня отдали на год раньше. И мне это удалось: в школу меня повели в шесть. Если аккуратно приподнять содержимое коробки, то на самом дне можно выловить тот самый гвоздь – конечно, он уже выглядит не так хорошо, как прежде, совсем заржавел и уж точно не может быть использован по назначению, да и зачем – у него теперь другая функция, с которой он отлично справляется. С виду не отличающийся от других гвоздей, и в то же время совсем не похожий на себя в прошлом, но именно этот гвоздь позволяет мне вспомнить. Ни один другой не пробуждал во мне никаких воспоминаний, каким бы ржавым он ни был. Мне всегда было сложно понять, как моё подсознание различает гвозди, да я и не пробовала углубляться до самой сути в таких «бытовых» вопросах – казалось бы, железки понять проще, чем чувства, но это не так. В любом случае, как бы это ни объяснялось на самом деле, корнями гвоздь вел меня вслед за фотографией, вслед за машинкой – туда, где всё было ещё так беззаботно, где ещё можно было бы что-то исправить, хотя я в это и не верю, где мой брат был ближе, чем сейчас, как бы не отдалялся. Туда, куда я мысленно возвращаюсь, стоит лишь мне достать коробку. Школа… эти серые стены, отдающие холодом, в которых мало кто мог найти поддержку, а многие именно там впервые сталкивались с жестокостью этого мира – бесконечные обзывания, выслушивание псевдо правды, которую говорят не иначе, как тебе в лицо, а так же всей школе «по секрету». Где, как не в школе, узнаешь, что ты кривозубый болван с жирными волосами и неправильной формой головы? В школе, конечно же. Человек, попадающий в школу, можно сказать, впервые оказывается в таком густонаселенном месте, да еще и вынужден проводить здесь время практически ежедневно. В толпе, как правило, у людей срабатывают инстинкты, а не разум, поэтому вместо того, чтобы учиться общаться в таком, казалось бы, подходящем для этого месте, человек учится выживать – он защищается от толпы, он обороняется, нападая первым, стараясь тем самым показать, что он сильнее. А те, кто подавил свои инстинкты, воспользовался разумом – как правило, попадают под раздачу «инстинктивных» — на них-то и ведут «охоту». По счастливой случайности, я оказалась вне этих двух групп – мне не нужно было ни на кого «нападать» и не возникало необходимости от кого-то защищаться. Я всегда была симпатичной и нравилась мальчикам, а таких, как правило, не обзывают – за них дерутся. Многие пытались «подкатить» ко мне, но я всем отказывала, аргументируя это тем, что в школе нужно учиться, а не думать об отношениях. В какой-то степени я так и думала, но главным образом я отказывала, потому что отчего-то не могла себе представить, как главное место в моих мыслях займет кто-то другой, я не хотела допускать, чтобы кто-то мне стал важнее брата, я не собиралась отдаляться от него. Но всё же ближе мы не становились – я ошиблась, думая, что под одной крышей мне будет проще его догнать. Это было не так, и, помнится, в школе достаточно близко мы пересеклись всего один раз – когда брат подошел ко мне и протянул записку и ручку, объяснив, что его попросил передать одноклассник. Мне нужно было всего лишь написать ответ прямо в этой записке, и брат передал бы её обратно, но не тут-то было. Старшеклассники заметили это и отобрали записку. Не веря, что он – мой брат, и записка не его, они, конечно же, его побили. Ради брата же я старалась не подходить к нему, пока мы были в этих серых стенах, да и, честно говоря, я боялась, что он на меня злится из-за этого инцидента. Я ещё больше невзлюбила тех, кто подходил ко мне, чтобы передать записку с признанием или же признаться так, и с того момента отказывала всем без объяснения причин. Когда у брата было меньше уроков, чем у меня, я старалась прогулять последний, чтобы попасть домой одновременно с ним – он же сам никогда не прогуливал и усердно учился. Дома же я лгала – маме я говорила, что не понимаю математику (а позже – алгебру и геометрию), хотя на самом деле могла с легкостью решить сама все задачи и примеры. Но мама каждый раз заставляла брата помочь мне с решением, и я не могла избежать лжи. Каждый раз брат что-то недовольно бубнил, но всё же решал мне все задачи и примеры, конечно же, не объясняя, как их решать, чтобы быстрее от меня отделаться и пойти гулять. И вот из коробки аккуратно извлекается тетрадка, чуть разбухшая от того, что все листы исписаны моим братом, а он всегда сильно нажимал на ручку, так, что написанное отпечатывалось ещё на трёх следующих листах. Перелистываю, узнавая каждую закорючку в этом почерке, а в голове сами по себе возникают картинки, на которых брат ещё только пишет в эту тетрадь, решая задачи и примеры для меня. Прикладываю тетрадь к лицу и медленно, осторожно, вдыхаю запах. Потому что если вдохнуть резко, то почувствуешь лишь одурманивающих запах чернил и тетрадных листов. Но если вдыхать медленно, аккуратно, по чуть-чуть, то можно различить едва заметный, ещё один запах, который даёт мне понять, что когда-то к этому был причастен мой брат. Может, этот запах – лишь плод моего воображения, но он есть, и источник его – всё там же, в прошлом, всё ещё в школе. Когда я училась в пятом классе, отношения между родителями начали разлаживаться. Папа часто не ночевал дома, а возвращался пьяным. Мама плакала каждый вечер, запираясь в ванной и думая, что мы не замечаем этого, но всё же терпела. Пока однажды пьяный отец не побил меня. До этого он трогал только мать, и она терпела, но избиение своих детей терпеть не стала – подала на развод. Отец к такой новости отнесся спокойно и продолжал не выходить из запоя вплоть до заседания в зале суда. Мать так переживала, что порой забывала приготовить еду, но мы с братом на неё не держали зла. Не знаю, переживал ли брат, но я очень боялась, что он останется с отцом, а не с нами – потому что я собиралась остаться с матерью. Я плохо помню судебный процесс. Помню, мы с братом были голодные, и перед началом брат дал мне конфету. Я развернула её и съела, а фантик аккуратно сложила и положила в кармашек. Потом много взрослых мужчин и женщин что-то говорили, очень долго… потом вызвали меня, а после – брата. Помню, как всё внутри меня перевернулось, когда его спросили, с кем он остаётся. Как сердце ушло в пятки, когда он произносил «я остаюсь…». Как легко на душе мне стало, когда он закончил фразу «…с мамой и сестрой». На дне коробки нашёлся и тот самый фантик – так же аккуратно сложенный вчетверо; его цвет, спустя много лет, выцвел, и сейчас уже едва угадывался, а на сгибах вообще отсутствовал, обнажая серебристую основу шелестящей обёртки; надписи так и вовсе стёрлись. Но и не в этом суть – а в памяти, воспоминаниях, хранящихся даже не в вещах, а в моей голове, а все эти вещи – всего лишь проводники в прошлое, то самое, куда так приятно возвращаться, где хочется задержаться, если не остаться навсегда. Но это невозможно, и всё, что мне остаётся – продолжать обнажать воспоминания, такие яркие, будто это было на той неделе. Мой брат не пользовался в школе такой популярностью, как я – если честно, я вообще не помню, чтобы он нравился кому-то, кроме меня. Но, к моему сожалению, девушки нравились ему. Я понимала, что это естественно и неизбежно, что в этом нет ничего противоестественного, в отличие от моих к нему чувств. Но сердце моё отказывалась понимать и принимать это – оно болело одновременно от ревности и от страданий брата. Противоречивые чувства разрывали меня – мне не хотелось, чтобы брат встречался с другими девушками, но и видеть его отвергнутым тоже было больно – но и не приходилось. Брат понимал, что не нравится девушкам, что он недостаточно красив для них – и потому не признавался им в своих чувствах. Я и не думала, что ему кто-то нравится, пока не нашла в его портфеле кое-что. Это было в феврале, ближе к концу; день Святого Валентина уже прошёл, гул обсуждений, кому сколько валентинок подарили, уже стих. Я полезла в его портфель за ручкой – моя кончилась, запасных дома не было, и на мою просьбу брат только отмахнулся, лишь бы отстала и не мешала смотреть фильм – мол, возьми у меня в сумке. Но, помимо ручки, я случайно извлекла из его портфеля валентинку – сначала я подумала, что это кто-то ему подарил, но это было не так. Она была адресована какой-то девушке и, судя по всему, брат просто не решился подарить это ей – и валентинка так и осталась валяться на дне портфеля. Теперь же она аккуратно лежит в моей коробке – вместе с той ручкой, что одолжил мне брат. Валентинку я каждый раз открываю, но не читаю текст – лишь поверхностно осматриваю знакомый почерк. В признания, адресованные другой девушке, я стараюсь не вчитываться, хотя зачастую взгляд всё же цепляется за некоторые слова, и от этого больно щемит в груди. Ручка уже давно не пишет, хотя первое время, когда она заканчивалась, я меняла стержень и продолжала ею пользоваться – потом же, когда поверхность ручки начала уже облезать, я переложила её сюда, пока она окончательно не потеряла первоначальный вид. Картонная открыточка же выглядела, как и много лет назад – разве что блёстки облетели с неё, и цвет стал на один оттенок тусклее, но надпись была неизменно читаема. И, возможно, была сделана этой вот ручкой – поэтому эти два предмета я практически разучилась воспринимать отдельно друг от друга. Но школьные годы не были бесконечными, и однажды им суждено было пройти и завершиться… Мой брат закончил одиннадцать классов, чтобы затем поступить в юридический. И, естественно, я не могла доучиваться без него, поэтому ушла после девятого. У меня не было предпочтений насчёт профессии. По сути, раз я не могла быть рядом с братом – мне было всё равно. И я не пошла учиться вовсе. Пока брат изучал новые дисциплины, я работала официанткой. Мама гордилась братом и жалела, что я забросила учёбу – конечно, мне она не говорила об этом, но всё было видно по её лицу. Я никогда и ни с кем из родных не обсуждала своё решение по этому поводу, просто поставила в известность, но я точно знаю, что брат одобрил мой выбор. По крайней мере, принял. На выпускном он подошёл ко мне и молча вручил воздушный шарик. И улыбнулся. Это был второй раз, когда брат приблизился ко мне в стенах школы. В ту минуту я была самая счастливая на свете. Шарик был моего любимого цвета – цвета глаз моего брата. Я держала этот маленький подарок при себе, пока он не сдулся окончательно. После он перекочевал в мою коробку воспоминаний. Вот он – засохший, выцветший, непригодный для надувания. Зато хранит в себе воспоминания – в том числе ту самую улыбку, которая была ценнее какого-то там шарика… Прижимаю его к сердцу, прикрываю глаза и мысленно переношусь в тот день – на мне скромное, кремового цвета, платье. Мой брат в костюме – ах, как он ему шёл! Никто и не подозревает, а я уверена в этом точно – брат выбрал профессию верно. Служба обязывает его постоянно носить строгий костюм, но такая одежда действительно ему к лицу. Иногда я радуюсь, и ненавижу себя за это, что в их конторе не работают девушки. Мне достаточно того, что лучший в мире мужчина не принадлежит мне. А если он будет принадлежать кому-то ещё… Но между его учёбой и работой затесалась ещё одна инстанция – армия. Как я негодовала, когда узнала, что мы расстаёмся на целый год! Как скучала, как была опечалена! Ведь он не писал мне писем – только матери. Но я всё равно вчитывалась в них, перечитывая по два-три раза – ведь это писал он: вот его почерк, и даже его запах между строк. Особенно ценными считались письма, в которых я могла прочесть «передавай привет сестрёнке». Я была взрослая, но всё равно оставалась для него маленькой девочкой… Я никогда не была девушкой в его глазах. Со дна заветной коробки я достаю потрёпанные письма – те, в которых были те самые, так важные для меня, слова. И открытки. Сам бы он никогда не стал, а ответных писем от матери я не читала, но уверена – это она его попросила. Поэтому вместе с письмами я всякий раз извлекаю так же три открытки – восьмое марта, день рождения, новый год. Они были пустыми, без каких-либо напечатанных стихотворений или поздравлений, а брат вписывал только дату и «сестрёнке от старшего брата». Перечитывать совершенно нечего, но и эту короткую строку я всё равно читала столько раз! И каждый раз с такой жадностью, словно боялась: когда открою в следующий – надпись пропадёт. Наша мама умерла, когда брату стукнуло двадцать восемь. Его это очень подкосило, но он старался держаться – ради меня. Как будто знал, что я возьму с него пример. И я взяла. Он был спокоен – и я старалась таковой быть. Нам было плохо, было грустно, но мы держались. Не сломались. Мы смогли дальше жить. Подозреваю, что брату, как и мне, было очень тяжело, поэтому он не съехал, а остался жить со мной – тогда, и живёт до сих пор. После развода родителей мы не были слишком богаты, поэтому маме было практически нечего нам оставить. Но кое-что ценное для себя в её вещах я нашла… Достаю сложенный вчетверо альбомный лист, аккуратно разворачиваю. На нём – детский рисунок. Смешные человечки, четверо: семья. Все подписаны: мама, папа, я, сестра. Этот рисунок нарисовал мой брат, когда я была в животе у мамы. Тогда ещё никто не знал, что будет девочка. Но брат уже ждал меня… Отец же после развода появился в нашей жизни всего раз. Раздался звонок в дверь, я открыла глаза и опешила – на пороге стоял дряхлый старик. Небритого, я его не сразу узнала. Опасаясь смотреть мне в глаза, он еле слышным голосом попросил денег. Пахнуло перегаром. Я не знала, что сказать, и боялась даже пошевелиться. Тогда отец достал из кармана свой кошелёк и протянул мне – но ничего не успел сказать, потому что сзади меня появился брат и захлопнул дверь. Я так и осталась с кошельком в руках. Точно не знаю, для чего он мне дал его – чтобы я убедилась, что денег у него нет, или чтобы дать понять, что он, отец, всегда думал и помнил о нас? Открываю кошелёк, как тогда, и смотрю на вложенную внутрь фотографию. На ней мы с братом – ещё совсем дети. Слёзы наворачиваются у меня на глазах. Конечно, я была зла на отца, ненавидела его, но, если бы брат не подоспел вовремя – я бы дала денег. Из-за этой фотографии. На ней брал приобнимал меня и улыбался. Он так не делал очень давно… Последние полгода он обнимает совершенно другую девушку. Более того, она получает его поцелуи. Хуже того – она всё чаще появляется в нашем доме. Я терплю, потому что знаю – это не просто девушка. Мой брат любит её, а я должна любить всё, что любит он. Иначе я лишусь даже права любить его, хотя такого права у меня никогда и не было. Запретный плод на то и запретный, что права ты на него никакого не имеешь. Всё под свою ответственность. Наконец, в пустой коробке остаётся лежать лишь одна вещь – тонкая, кружевная картонка, похожая на маленькую открытку: приглашение на свадьбу, подписанное моим братом и его девушкой. Это начало его любви и конец моей. Раньше я словно на что-то надеялась, а теперь понимаю – больше надеяться не на что. Брат всегда будет моим – но всего лишь братом. И я дорога ему – но только как сестра. Запретный плод сладок, но даже яблоко нельзя грызть вечно. Даже виновный заслуживает счастье. Поэтому я желаю счастье – своему брату, его девушке, им двоим… и себе. Я отпускаю свою любовь, и иду навстречу своему счастью.