Meine Liebe

Когда Слава видит хорошо, если десятый, а может, и гораздо дальний сон, Мирон осторожно выскальзывает из-под одеяла и шлепает босыми ступнями на кухню. Вообще-то, он мог бы вообще не напрягаться, а просто спрыгивать с кровати, бегать, топать, как слоняра — Славе всё один хрен, когда он спит. Видно, дело привычки. Но Мирон всё равно старается не шуметь, не тревожить никак — сказывается отношение как к собственному сну, когда даже тихий скрип двери через коридор по нервам режет не хуже скрипа по стеклу. И, наверное, желание хоть таким нехитрым способом окружить Славу заботой. Свет на кухне лучше не включать. В темноте всегда можно спрятаться если не от себя, то хотя бы от ощущения, что за тобой следят непрерывно, непрестанно, неусыпно. Мирон забирается на барный стул, привычно вставляет наушники в гнездо телефона, недолго выбирает между правым и левым — зависит от того, какой стороной сидишь к проходу, чтобы услышать, если Слава вдруг проснется, и пойдет его искать. Из окна видно кусок почти полной луны — а говорят, что психи сходят с ума в полнолуние, несостыковка. Огни как всегда не спящего даже ночью города лишают почти всех звезд в небе. Пейзаж, как и каждый раз, унылый и не особо привлекательный, как раз под стать настроению и планируемым делам. Около необходимой аватарки привычный зеленый огонек. Такое ощущение, что пользователь никогда не спит (или не выключает скайп, что вероятнее). Можно на секунду допустить мерзкую тщеславную мыслишку, что он ждет именно тебя, и днем, и ночью. Постоянно ждет, чтобы великий Оксимирон снизошел до простого смертного. Или, скорее, жалкий Мироша приполз на брюхе. Мерзость. Бодренькая мелодия набора, кажется, слышна по всей квартире, хоть звук почти на минимуме. Мирон машинально поправляет наушник, второй сует за воротник свободной домашней футболки, как будто это сможет приглушить разговор. Абонент снимает почти сразу, как установилось соединение. — Не спится, Мироша? Дима бодрый по голосу, а видео Мирон никогда не включает. Значит, не разбудил. Значит, еще не ложился, или уже встал — кто знает, в каком он часовом поясе? Теперь можно положить телефон экраном вниз, и сцепить пальцы на подтянутом к груди колене. Чтобы было удобней. Чтобы не дрожали руки. — Вот вечно звонишь мне и молчишь, — Дима тяжело, но немного наигранно вздыхает. — Как маньяк, Мирош. Микрофон мерно покачивается в районе шеи, почти задевая кожу. Можно было бы что-то сказать, а что? Что ему сказать тому, кто давно уже не часть его жизни? Тому, кого он лично из неё вытолкнул. — Мне нечего тебе рассказать сегодня, — слышен тихий шорох, похоже, что Дима еще — уже? — в кровати. — Я знаю, что ты следишь, чем я занимаюсь. Неправда. То есть, большую часть времени правда, конечно, но в последнее время Мирон так замотался, что даже не смотрел ничего, не интересовался — от этого на душе чуть-чуть легче. Может, это значит, что отпускает? Чтобы выразить свое несогласие, Мирон тихо говорит «не-а» в микрофон. Даже не слово, скорее набор звуков, но и без видеосвязи можно увидеть, как Дима подобрался. Окси мысленно дает себе подзатыльник за несдержанность. — Скажи еще что-нибудь, — в голосе Димы нет привычной издевки. — Пожалуйста. Мирон молчит. Потому что Слава в комнате. Потому что остатки гордости. Потому что, потому что… — Я же знаю, зачем ты всегда это делаешь. Конечно знает. Мирон не скрывает особо, неудобно, не с руки, да и мысли совсем не о том. Хотя, может Дима и так догадался, без помощи звуков. Потому что они хорошо друг друга знают. Или знали. — Скажи, твой русский Славик тебя плохо трахает? — Дима, по голосу, чуть раздражен, но не больше. — А, Оксан? Мирон с почти неслышным стоном опускает ноги и утыкается лбом в столешницу. А Дима слышит. Замолкает, ловит звуки жадно, как нищий — копейки. — Пожалуйста, — в этом Диме нет уже ни раздражения, ни веселья, ничего нет кроме желания. — Окси, Окси, Мирон… Тянет гласные на выдохе, и, похоже, не вдыхает воздух обратно. Мирон в красках представляет, как Дима ныряет рукой под резинку его трусов, сжимает член пальцами — правильно, привычно. Конечно, в реальности приходится выполнять действия мысленного Димы самому. — Сделай это для меня, Миро, ты же знаешь… Он глотает очевидное «как я это люблю». Любил. Когда Мирон был громким, любил. Когда Мирон стонал так, что дыхание заканчивалось, любил. Когда Мирон почти рыдал от переполняющих чувств, любил. Всё любил. В прошедшем времени. Не надо выдумывать себе настоящее. — Я никогда тебя не прошу… — Дима сглатывает, шумно, почти с усилием. — А сегодня буду. Мирон шире разводит ноги, насколько позволяет стул, и сжимает себя через белье, водит неторопливо, не отводя взгляд. Смотреть за тем, как сам дрочишь — дело последнее, но картина вокруг удручает больше. — Миро, скажи, — Дима шуршит одеялом, или простыней. — Похуй вообще, что. Нахуй меня пошли. Раньше умолял Мирон. Раньше он упрашивал, когда запястья были туго стянуты ремнем или лентой и привязаны к изголовью. Раньше он шептал на разные лады «пожалуйста» срывающимся голосом. Дима обычно молчал. — Иди, — голос не слушается от долгого молчания, и звучит совсем не так, как хотелось бы. — На хуй. Шок на том конце провода почти можно потрогать. Дима молчит дольше, чем положено, и Мирон даже немного напрягается, опасаясь прервавшейся связи, но тут динамик оживает. — Блядь, Окси, это пиздец. Мирон согласен по всем пунктам, и похуй, что пункт всего один. — Я так хочу тебя, сука, — Дима прерывается чаще, чтобы сглотнуть. — Хочу как раньше. Мирон кивает по инерции, хотя его никто не видит. Забирается рукой в трусы и сжимает ноющий член, большим пальцем растирая смазку по головке. И знает, что Дима делает то же самое. Шаг за шагом. — Твой Слава ведь не дает тебе, как ты хочешь, а? — А вот и тот момент, когда в Диме просыпается злость пополам с ревностью. — Не натягивает тебя, как тебе нравится, сука? «Я натягиваю» — почти хнычет, как последняя девка Мирон, толкаясь в кулак. Дима чувствует, Дима знает ответ. Всегда знает. — Тебе же, блядь, надо чтобы тебя ебали, ты же устал всех в рот, да? — Дима сплевывает в ладонь, чуть отнеся телефон от себя, и Мирона прошивает сладкой судорогой. — Чтобы тебя ставили на колени и за щеку заправляли? Мирон кивает и кивает, как сломанный болванчик. Хочется сползти со стула и вставить уже в себя пальцы, чтобы почувствовать хотя бы немного эту заполненность. Чтобы было хотя бы на секунду как раньше. Прикосновение сухих обветренных губ чуть выше ворота футболки заставляет дернуться и почти упасть со стула. Мирон полузадушенно охает, но сильная теплая рука не дает полету свершиться. Слава кладет подбородок на плечо со свободной стороны, и неторопливо поглаживает поджавшийся живот через майку. Он большой и горячий. Мирон тянется к телефону, чтобы прервать звонок, но Слава отталкивает чужую руку несколько раз, а потом прижимает к столу, накрыв своей. Дима в наушнике тоже молчит — то ли слышит, то ли чувствует. Мирон поворачивает лицо и беспомощно смотрит Славе в глаза. «Продолжай» — одними губами шепчет тот, и улыбается. — Трое нас теперь, Оксан? — Как по заказу подает Дима голос. — Такого даже ты не пробовала. Мирон жмурится, кусает губу до боли. Стыдно до горящих щек, но гораздо больше хочется продолжить. Хочется, чтобы Слава знал, как надо. Хотя бы сейчас. Хотя бы один гребанный раз. — И как твой Славик? В шоке? — тихий смешок, и в голосе теперь улыбка. — Уже пакует чемоданы? Мирон косится на Славу, и вдруг уезжает вниз вместе со стулом. Не до конца, но достаточно, чтобы… что? Слава двигает бровями, и хлопает ладонью по столу. Мирон непонимающе хмурится, пока пытается додуматься, чего он хочет, а потом, наконец, прикидывает, на каком уровне оказалась его задница. Похоже, что до упаковки чемоданов еще далеко. — Или он еще не знает, на кого ты дрочишь, моя хорошая? Мирон стонет в голос, отзываясь на идиотское постельное обращение. Дима затыкается, и хрипло дышит в трубку. Слава, устав ждать, выдыхает в ухо Мирона короткое «на колени встань». И добавляет, чуть изменив интонацию «моя хорошая». Пиздец. Пиздец. Мирон выполняет указание, опирается трясущимися руками на столешницу, и опускает голову так, чтобы не было видно пылающих щек. Слава слишком нежно, слишком заботливо проводит рукой по его пояснице, задрав майку, что почти портит момент. А потом ощутимо, больно сжимает ягодицу пальцами. Мирон охает и переносит вес на локти. — Блядь, он тебя ебет? — в голосе Димы неприкрытая ревность. — Окси, сука, он трахает тебя сейчас? Мирон молится всем богам, которых придумали люди, чтобы Дима не сбросил. Чтобы эта ненормальная хуйня не закончилась прямо сейчас, потому что тогда он просто сдохнет. — Ты — моя девочка, — «да, пожалуйста, прошу тебя». — И всегда ей останешься. Мирон почти воет, когда Слава толкается внутрь. Пальцы, конечно, даже рядом не стояли по ощущениям. Больно не сильно, тело будто привыкает к позабытым ощущениям — сказываются тренировки со своей рукой в душе. Охуенно до дрожи в затекших ногах — ощущение заполненности, такое правильное и знакомое. — А что он еще про тебя не знает? — вкрадчиво спрашивает Дима чуть запыхавшись. — Окси, он знает, как ты любишь? Наверное, знает. Слышал, может быть и раньше подслушивал, или видел, хуй там разберешь — но Слава уверенно кладет ладонь на чужое горло, прижимает легко, скорее обозначая присутствие. — Он знает, как надо сжать, — Слава чуть сводит пальцы, перекрывая почти приток воздуха. — Чтобы ты начал плакать? Ему каждый раз страшно, но от этого страха сладко сжимается внутри. Мирон моргает чаще, слипшиеся от слёз ресницы неприятно цепляются друг за друга. Слава двигается размеренно и неторопливо, вталкивается до конца, а затем почти выходит. — Знает, что нужно сделать, чтобы ты заорал? Слава кусает за плечо так сильно, что синяк будет очень некрасивый. Мирон сжимает зубы, стараясь сдержаться, только вот выходит не очень, когда Слава повторяет это на другом плече. Дима в ответ на крик стонет сдавленно, явно чуть относит трубку — не поймешь зачем, чтобы себя не палить или потому что очень хочется защитить. Мирон утыкается лбом в ладони и коротко, задушенно всхлипывает на каждый толчок, не в силах больше держать тело на весу. Слава почти ложится на него, прижимает своим телом, дышит в затылок горячо и сбито. — Миро… — Диме явно уже тяжело говорить. — Миро, ты меня слышишь? Мирон вяло кивает, не заботясь о том, что его не видно. Ему сейчас в принципе на все похуй, даже подрочить себе сил нет, хотя яйца уже болят. — Ich liebe dich, — Дима охает, выдыхает жарко. — Слышишь? Я тебя люблю. Мирону на секунду кажется, что все его ощущения, кроме бесконечного кайфа вырубили. Он не видит и не слышит, не чувствует свое тело, только удовольствие пульсирует внизу живота. «Вот бы остаться тут навсегда» лениво думает он, пока неторопливо возвращается в реальность. «Было бы охуенно». В дурацкой сложной реальности Слава вытирает его мокрыми салфетками с кухонного стола, бормоча что-то про отсутствие гондонов. Мирон почти сообщает, что на кухне есть как минимум один, но не может выдавить из горла ни звука. Да и похуй, по сути. Разговор по скайпу завершён, то ли Дима сам повесил, то ли Слава позаботился. Мирон сползает на пол, осторожно прислушиваясь к ощущениям в ногах и заднице, и с облегчением выясняет, что ничего страшного. Легкий дискомфорт, не больше. — И давно ты знаешь? Слава поворачивается, и удивленно поднимает брови. — С самого начала. И весь вид его выражает «ты думал, это можно не заметить?» Мирон трет лицо ладонями и ничего не отвечает. «Думал, что можно это скрыть». «В следующий раз скрывай лучше». И Слава выходит, коротко поцеловав выглядывающий из ворота синяк от зубов. А через минуту Мирон слышит полный недовольства вопль. — Я без тебя уснуть уже не могу, лысая башка! И Мирон делает вид, что не слышит тихое «моя хорошая».