***
Для многих Париж — город любви и творчества, но это не совсем так. Париж — это город мёртвых. Люди платят, чтобы гулять по костям. Как сейчас помню тот дождливый день. Слёзы долго не высыхали, когда я провожала того, кому была нужна и в ком нуждалась сама. Мать хотела сделать традиционные похороны, а я хотела, чтобы отец покоился в нашем фамильном склепе. Точнее, в её родовом склепе. Отец не был из столь знатного рода. Мы обе любили его. Жена и дочь оплакивали своего любимого мужа и отца. Мать была готова оплатить всё, что взбредёт мне в голову. Благодаря её семейному капиталу я могла и вовсе не работать до самой смерти. По её словам, я никогда ни в чём не нуждалась, но это далеко не так. Всё, что мне было нужно, давал отец — наставник, учитель, лучший друг. В склепе покоился прах моего отца. На милой урне из чёрного мрамора золотыми буквами было выгравировано: «Любимый муж и отец». Я помню, как в мучительной тишине я вдруг сказала: «Лучше бы умерла ты, а не он!» Мама устало взглянула на меня и кивнула, соглашаясь, молчаливо. Она измучена, как и я страдает . Мы обнялись. Такое проявление эмоций было не свойственно женщине, которая не могла показать материнскую любовь своему единственному ребёнку. Мне потребовалось много времени, чтобы понять, что страсти бушуют внутри, а не снаружи этой бесстрастной на вид женщины, ледяной королевы оперы.Прошло три года.
Я перестала праздновать свой день рождения. Другие праздники тоже утратили свою прелесть в моих глазах. Я начала карьеру в рок-группе, сначала как гитаристка, а потом как солистка.Мой путь был не тернист, но и там были ухабы. В попытке идти прямо, спотыкалась на ровном месте. Сейчас мне восемнадцать. Мой сценический псевдоним — Эванс Хол. Мать предлагала помочь мне стать успешной певицей, пропиарить меня, но я увидела в этом предложении утешение для её самолюбия. У неё была слава, и она хотела того же для меня. Своего рода передача короны от королевы её принцессе, наследнице трона, но опера меня не интересовала. Классика — это почтенный старец, так пусть отдыхает дальше в своём кресле. А я — молодая кровь, которая бурлит и хочет жить, играя рок.***
Я не спала уже шесть дней, проводя всё время в подвале нашей студии. В отличие от моей группы, я не переставала репетировать. Со мной начало что-то происходить. Моя группа говорила, что это лихорадка музы и что мне надо нажать на тормоза, а иначе я сгорю. С этим я была согласна, я чувствовала, как моя кожа начинала плавиться на моей плоти, но я продолжала. Я всё писала и сочиняла музыку, потом пела. Глаза болели, стало совсем худо, тогда я перестала играть и петь, но не могла уснуть пятнадцать дней. Что-то под кожей начинало кусаться и жечь, я начинала сходить с ума… Могу сказать, это началось по вине Рауино — заморочил мне голову своими «люблю». Обманул меня, заставил испытать то же, что я ощущала в раннем детстве: чувство нужности и безответной любви. Я поверила. Сама виновата, не на кого обижаться. Он не прав, что обманул, и я не права, что повелась. Я нуждалась в чувствах. Он получил моё тело и душу, но ему нужно было только тело, ему была интересна игра. Я попала в больницу — у меня нашли опухоль, её удалили. Моя продуктивность сошла на ноль. Я думала, что в этом виноват он, но это всего лишь психическое помешательство. Помню, как в каком-то психическом припадке я говорила, что это он виновен, отравив моё тело своей лживой любовью.***
Париж, построенный на костях мертвецов, вот и я, прими меня! Я много времени проводила в катакомбах Парижа. Их холод и пыль… Я чувствовала себя так умиротворённо, я нашла друзей и приятелей среди костей. После прогулки по кладбищам в одном из магазинов готических вещей, старинных и искусно сделанных, я нашла себе верного спутника: череп. Он был нечеловеческим, он был из кости животного, кажется, слона или акулы. Я назвала его Кристоф, и он всегда был со мной. В его черепной коробке я хранила разные вещи, чаще всего телефон. Мы с Кристофом гуляли по кладбищам Франции ближе к вечеру, когда улицы устилались тьмой. Говорили про разное: про мрачные легенды, вспоминая, читали поэзию. Ничто так не вдохновляет, как вспомнить Эдгара Алана По и мой любимый стих про Ленор, когда прогуливаюсь мимо кладбища с его изваяниями, камнями, плитами, статуями.Померк весь мир, в гробу кумир, любимая Ленор! Пускай вершат над ней обряд — поют за упокой! — О самой царственной скорбят — о юности такой — Вдвойне умершей гимн творят — умершей молодой.
Моя мать поняла, что я окончательно и бесповоротно сошла с ума, я для неё всегда была другой, словно я родилась с кривыми костями и без кожи и говорила несколькими голосами одновременно. Внешность всегда обманчива, и мать это знала и видела людей насквозь. Она говорила, что я её маленький монстр, что я — это искажённое отражение её. «От гнилой яблони — только червивые, сгнившие яблоки». Она всегда так говорила. Её жгучая холодность и острые углы выжигали во мне детскую наивность, которую отец пытался сберечь. Он сохранял во мне огонёк жизни, чтобы мир был ярким и красочным, но после его смерти некому стало поддерживать огонь моей души, и краски поблекли. Ледяная королева и её принцесса с серыми глазами, что видят лишь боль. Тьма, кровь — они не видят ярких красок, больше нет, ведь всё белое и чёрное теперь. Королева с ледяным сердцем и её дочь с чёрным, как уголь, сердцем. Когда члены моей группы узнали, что я снова в Париже, они пригласили меня на концерт. Они стали популярны — моя мать им помогала, подтолкнув их, как делает мать, рожая ненужное ей дитя, извергнув из чрева плод, что для неё уже мёртв. В своём сознании я видела эту картину: она гуляет с моим отцом, и тут начинаются роды. Муки, пот, слёзы, кровь, слюни. Она выталкивает меня наружу, отталкивая ногой, чтобы отстраниться от меня, как от болезни. И вот она с отвращением и ужасом видит меня настоящую. Крик, что способен лишить умения слышать. Моя мать никогда не хотела иметь детей, а я теперь точно не буду, ну, на ком-то нужно было поставить крест, и я сделала это вслед за ней. Я помню на её лице облегчение после того, как мне сделали операцию по удалению того, что могло породить жизнь. Она смотрела на меня своими красивыми и ледяными глазами цвета холодного моря.***
Новый день лета во Франции.
Я надела свои короткие чёрные шорты, мои красные колготки с чёрной сетью сверху, тёмно-красно-фиолетовый корсет и рубашку, серую, как свежесгоревшее дерево. Сумка через плечо с чёрно-серой паутиной. Мои короткие синие волосы и красные косички были длиннее синих волос: их длина была на уровне с моими проколотыми ушами, а косички почти достигали моей груди. На выступлении было шумно, просто балаган, не было того рока, который брал мою душу с собой, заставляя неистово дёргаться в её хаотичном и ровном движении, в ритме тысячи сердец, сжигающем дотла души. Люди разные, но все одинаково несчастны. Кто-то находит себе проблемы, придумывая, что они самые несчастные, все они герои без героина в венах. Я не считала, что я несчастна или что жизнь не справедлива и жестока, я просто двигалась дальше, не придумывая и не внушая себе, что я несчастна и что жизнь моя ужасна. Мрачный жнец, что непоколебимо забирает жизни, и все равны для смерти. Уже было далеко за полночь, лишь три часа до рассвета. На улицах Франции было так пусто, и это удивляло и восхищало. Я держала Кристофа в своих руках, мы стояли и смотрели на реку, после чего я поцеловала его челюсти с обнажёнными зубами и, положив его в сумку, направилась дальше. Слава тебе, безысходная боль!