Я твое повторяю имя этой ночью во тьме молчаливой, и звучит оно так отдаленно, как еще никогда не звучало. Это имя дальше, чем звезды, и печальней, чем дождь усталый. — Федерико Гарсиа Лорка
Волны безжалостно хлещут о борт корабля, и так несколько часов кряду. Крис не спит. Он редко спит, когда выходит в море. Ему снятся киты. Они говорят, что он — небо, и Крис плачет. Он просыпается с мокрыми щеками, чует запах прогорклого жира и рыбьей требухи. Ему становится дурно, ибо на палубе его ждут гарпун, испачканный болью, и киты, чьи горбатые спины он видит во сне. Поэтому Крис не спит, когда море буянит за скрипучей обшивкой корабля. На «Верном» каждая доска — чей-то гроб. Крис смотрит во тьму и шепчет: «Кенсу». Тьма бьется о борта стылою вечностью. Крис не знает, кто этот Кенсу такой, ибо каждый раз он рождается кем-то другим, но шаман-эскимос сказал: «Не смей забывать его имя», и Крис помнит. Если забудет, Кенсу уйдет, чтобы больше не вернуться. Уйдет за китами, а Крис родится снова и никогда не вспомнит его имени. Потому что у китов не бывает имен. — Я читал книгу. В ней говорилось о ките. И у него было имя. — Чондэ тогда рассмеялся, и Крис смеялся вместе с ним. Ибо знал — киты бы тоже посмеялись над Чондэ. Сейчас Крису не смешно. Море злится, и он чует его ярость просоленными костями своего хмурого тела. Оттого его и зовут Небом. Потому что он всегда хмурится. Это неправда. Крис улыбается, если есть повод. Без повода он и пальцем не пошевелит. Их у него дефицит — море отобрало ровно половину. Крис жадный — расставаться с оставшимися не желает. Он мечтает хотя бы раз, самыми их кончиками, написать на коже Кенсу свое имя. Штормит до самого утра. Крис встает лишь раз — чтобы справить нужду — и видит, что Кай не спит. Сидит, склонившись низко-низко над приколоченной к стене полкой, и замусоленным карандашом что-то строчит в тетрадь. Он единственный грамотный на корабле. Чондэ будто бы тоже умеет читать, но Крис уверен, что это враки. Однажды Минсок подбил его заглянуть в записки Кая и почитать им вслух, что пишет капитан, но Чондэ лишь улыбнулся и сказал, что ничего интересного там нет. Крис не верит, что разумный человек станет с таким усердием делать что-то неинтересное. Чондэ врет, вот где правда. Занимается заря, кровью китовой хлещет из рваных туч. Ночь уходит на запад. С приливом на горизонте показывается земля. «Верный» встает на якорь в скалистой бухте. С палубы видны кривенькие хижины рыбаков. Минсок сразу чует неладное. — Дыма нет, — говорит он. У Криса глотку дерет так, что он едва находит силы ее прочистить. Он сплевывает в воду сгусток мокроты. Та розовая от крови. Ничего нового. Крис весь — кровь, и кровью земли станет, когда придет его срок. Ветер воем проносится над рубкой, треплет паруса. Кай говорит: «Спускайте шлюпку». Крису бы его остановить, но слова замерзают во рту. Деревушку — дюжина халуп на десяток семей — вырезали подчистую. Гадать не приходится, чьих рук дело. Пиратство нынче процветает: грабить и убивать легче, чем зарабатывать на хлеб честным путем. — Гниль, — говорит Кай и идет в ближайший сарай: поглядеть, не найдется ли лодки. Они находят четыре. Снимают с постелей отсыревшие одеяла, заворачивают в них мертвецов и грузят их в лодки. Чтобы уместилось больше, выламывают лавки. Те после пойдут на дрова. Крис привык к мертвецам: что мертвый человек, что кит — разница не велика. Лодки качаются на черных волнах, ждут, когда отлив унесет их в открытое море. Ветер поет мертвецам колыбельную. Тех, кто в лодки не поместился, решают сжечь. — Давно старые боги не пировали, — говорит Кай и поджигает погребальный костер. В его глазах пламя не отражается: в них вечное море. И тьма, которой нет имени. Крис мало чего в этом мире боится, но Кай — кошмар, от которого ему не пробудиться. Они обходят хижины, собирают уцелевший скарб, дрова и уголь для котла и готовы уже вернуться на корабль, когда Минсок находит их. Их трое, и они уже устали бояться. Они просидели в подвале, выход из которого привалило посудным шкафом, десять дней. От голода и холода их лица посерели, а глаза сделались прозрачными, как у глубоководных рыб. Младшему шесть, и он страдает кровавым поносом. Старшему — около восемнадцати. Он настолько худ, что бритая его голова, кажется, вот-вот отвалится, сломив тощую шейку. Крис мнется в стороне. Дети — словно полярные крачки. Ходят вперевалочку, роются в грязи и разлетаются с криком во все стороны, если бросить в них камнем. Детей он остерегается. Чтобы не выклевали ненароком глаза. Кай говорит: «Можете идти с нами: мы накормим и согреем. Но обещать вам безопасность я не могу». При слове о еде глаза детей загораются. Они голодные настолько, что даже скорбеть по своим мертвецам не в силах. Слезами сыт не будешь. Они идут с ними. Большеголовой несет на руках малыша, а средненький — белый и острый, как акулий зуб — держится позади. Он единственный, кто глядит на черный столб дыма, что поднимается над пепелищем.***
Старшего звать Дио, младший откликается на Хёна, а средний, хоть и кличут его Хуном, ни на одно прозвище не отзывается. Дио поясняет, что он не говорит. Не немой, просто не хочет. — И не допытывайтесь, почему, — добавляет он. — Он сам не знает. Чондэ лечит Хёна китовым молоком, Минсок варит для старших юшку с жирной осетриной. Крис подхватывает полярную горячку и трое суток не встает с постели. Минсок выносит за ним горшок, а Дио кормит ухой. Говорит, ухаживал за отцом, когда тот хворал. Случалось это часто — выпивал без меры и засыпал на морозе. — А мамка где?— спрашивает Крис, чтобы не молчать, хоть и понимает, что вопрос — глупее не придумаешь: он сам его родичей хоронил. — Мамка где-то, — говорит Дио. Он все такой же тощий и лысый, хоть уже неделю питается тушеной треской и хлебом. — Ушла она. Я мелким был, как силявка, так что и не помню ее толком. Сказала: «Туда и обратно». До сих пор жду. — Люди часто уходят, — говорит Крис. — Так было всегда. Дио с ним соглашается, хоть понятия не имеет, как было всегда. У него за плечами — семнадцать с половиной лютых зим, да и только. Он не жалуется: жив и ладно.***
Как-то на заре, когда даже снегу сонно спускаться с небес, Крису снятся киты. Он просыпается в зеленом полумраке и долго не может сообразить, отчего ему так спокойно. Только ощупав себя, понимает, что в койке он не один. Дио спит, приткнувшись ему под бок, и его горячее дыхание щекочет Крису шею. Он давно не испытывал подобной близости, и оттого теряется. — Ты говоришь во сне, — шепчет Дио, не открывая глаз. В пушистых его ресницах запуталась ночь. — Правда? — Крис за пару часов сна отвыкает от собственного голоса, и в его ушах он звучит грубым скрипом корабельных снастей. — Всегда хотел, чтобы меня звали Кенсу. У мамы была фотокарточка, старая очень, лет сто, не меньше, с подписью: «Дорогому Ифаню от Кенсу». Я часто ее рассматривал и спрашивал: «Почему ты не назвала меня Кенсу?» А мать злилась и говорила, что отец такое сложное имя не запомнит. Глупая отговорка, знаю, но я был мал и верил всему, что она говорит. Крису приснилось, что киты научились летать совсем как птицы и теперь ждут, когда он станет небом, чтобы порхать в его животе ласточками. А Дио в его постели говорит, что хотел бы быть Кенсу. Крис не знает, что пугает его больше. Он спрашивает голосом старого корабля, кто научил Дио читать. Дио говорит: — Старый шаман. Эскимос вроде бы. — Укладывается поудобней, убивает Криса своей мягкой улыбкой и добавляет: — Он сказал, я должен выучиться грамоте, чтобы, когда придет время, записать историю последнего человека на земле. — Я тоже знал старого эскимоса, — признается Крис. — Но он ничему такому меня не учил. Дио ежится. — Холодно. Кай говорит, с севера надвигается шторм. Говорит, видел, как на рассвете замерзают волны. Ты когда-нибудь слышал, как бьется сердце зимы? Крис кивает и подносит к лицу Дио беспалую ладонь. — По пальцу на каждый удар. Дио обхватывает его ладонь своими сухими жесткими ладонями. Даже без трех пальцев ладонь Криса больше и шире, чем ладошки Кенсу. У Криса от этого внутренности скручивает жгутом. Дио прижимает его ладонь к своей щеке. Крису бы сказать что-нибудь, но Дио молчит за них двоих. На завтра идет снег, и поднявшийся ветер терзает паруса. Кай приказывает поворачивать к берегу. Ночью ветер стихает, а к утру море сковывает льдом. Он сдавливает борта корабля, те трещат натужно и дюйм за дюймом раздвигают ледяной панцирь. Кай и Чондэ длинными шестами разбивают лед у носа и за кормой. Кай не желает отдавать «Верного» зиме. Они сменяют друг друга каждые полчаса. Дио варит похлебку, а Хун разносит ее по палубе. Кто не ест и не работает — дремлет на сваленных у котла тюфяках. Ночью температура понижается до минус сорока девяти по Фаренгейту. Голый штиль не дает им ни малейшего шанса на спасение. Берег совсем близко, но между ним и кораблем — ледяная пустыня. Кай стоит у окна и сквозь заиндевелое стекло глядит в беззвездную ночь. К нему подходит Хун и трогает за отворот рукава. — Киты, — одними губами говорит он. Кай оборачивается, словно бы и впрямь услышал, что ему сказали; изо рта его вырывается облачко пара. Крис не сводит с него глаз и не сразу замечает, как Дио берет его за руку. Он сжимает в кулаке обрубок безымянного пальца, и Крис впервые в жизни задумывается: а вдруг он не сможет полюбить Кенсу так, как любил его прежде, потому что полюбит кого-то другого? Вдруг он его не забудет, но иное имя станет ему дороже? Крис боится услышать ответ. Кай уходит. В трюме тут же становится светлее, словно бы Кай забрал с собой частичку тьмы. Дио прижимается к Крису со спины, холодным круглым лбом утыкается между его лопаток. У дыхания Дио своя музыка. Крис разрушает ее гармонию сиплым вздохом. Никогда еще ему так отчаянно не хотелось увидеть цвет собственного имени на чужих губах. Кай возвращается, неся в руках тетради. Они распухли от вечной корабельной сырости, как распухают ноги в соленой воде. Это уродует их, но этого не избежать. Кай говорит: — Я позову кита, и он приведет нас домой. Но за это он потребует плату. Крис знает, что с китом можно расплатиться лишь душой. Он не готов отдать свою: где-то на другом конце света, в другой жизни, в не рожденной, быть может, вселенной его ждет Кенсу. Дио ногтем царапает ладонь Криса. Словно маленькая птичка, что роет землю в поисках драгоценного зернышка. Крис чувствует, как в центре его ладони бьется сердце. Чондэ встает со скамьи; Хён на его руках ворочается, но не просыпается. — Я заплачу, — говорит он. Все знают, что платить будет Кай, но ведь кто-то же должен сказать, что им не все равно? Кай улыбается. Его улыбка похожа на лето. Крис впервые видит кита, которого никто не собирается убивать. Он огромный и белый, и вместо плавников у него — крылья, совсем как во сне. Должно быть, стальных птиц древности строили по его образу и подобию. Крис не удивится, если ему скажут, что этому киту не одна тысяча лет. Некоторые киты живут вечно. Крис знает это наверняка, потому что не встречал ни одной китовой могилы. Кит пускает фонтанчик пенной воды и проламывает лед. Подо льдом море голубое-голубое, совсем как небо. После смерти киты становятся облаками. Почему Крис не понял этого сразу? Он поднимает голову. По небу плывут киты. Дио встает у поручня. Соленые брызги летят ему в лицо и превращаются в веснушки. Крис только сейчас замечает, какие они темные и большие. У детей зимы веснушек не бывает. Кит уходит, когда до берега остается лишь пара бросков веслом. Они волоком вытаскивают «Верного» на берег, чтобы лед не расколол его днище. Кай молчит. Все опасаются смотреть ему в глаза. Они боятся увидеть в них пустоту. Один лишь Хун усаживается рядом и разделяет с ним молчание. Крис хочет разделить с Дио свою жизнь, но в груди бьется упрямое «Кенсу». Чондэ с детьми остается на корабле: за две ночи зима добирается и до суши, — а остальные отправляются на поиски людей. В трюме, скованный льдом, ждет своего часа крупный улов. Вырученных за него средств хватит, чтобы дотянуть до лета. Тогда они снова выйдут в море и будут убивать китов. В их мире жизнь одного окупается смертью другого. А небо полнится облаками. День, серый, непогожий, длится лишь пару часов, а затем приходит ночь. В ее явлении всегда есть нечто безысходное. Ночь не лукавит, не заискивает, как это свойственно рассветам, она всегда — откровенно-черная. Черный — самый честный цвет. Он не заигрывает оттенками. Они разжигают костер. В его переменчивом свете ночь кажется еще темнее. В такой тьме всегда что-то кроется. Это «что-то» с самого детства пугает Криса. Он садится поближе к Дио и глядит в его четкий, с неприметными округлостями профиль. В отблесках костра его губы кажутся порочно-спелыми. Крис мечтает, чтобы они согрешили с его кожей. Съев жареной рыбы, они готовятся ко сну. Трое спят, один — дежурит. Первым на вахту заступает Кай. Порой Крису кажется, что Кай не спит вообще. Они укладываются на расчищенной от камней земле, заматываются в накидки и непромокаемые плащи и скоро засыпают. Спят, прижавшись друг к другу: так теплее и точно надежней. Древнее зло любит одиночество. Крису снится тьма. У нее нет имени — она существовала задолго до Бога. Крису настолько страшно, что он просыпается. Кай сжигает свои тетради. Он поднимает на Криса глаза, когда чует на себе его взгляд. Оба молчат. Крис, боясь уснуть снова, теснее прижимается к Дио. Ему до судорог в глотке хочется назвать его Кенсу. Разве плохо мечтать о счастье? Крис придвигается еще ближе и будто бы случайно касается уголка горячего юного рта губами. Кай бросает в огонь последнюю страницу. Следом отправляется карандаш. В воздухе кружит пепел. Крис понимает, что снег — это несбывшиеся надежды мертвых китов. Дио улыбается ему во сне. Кай так никого из них и не будит. Он единственный во всем мире, кого боится сама тьма.***
На окраине деревни, у самой дороги, стоит могильный камень. Щербатый и старый, как горы вокруг. На камне лежит шаманский бубен. Ветер треплет чаячьи перья. Когда Крис спрашивает о могиле, сморщенный как сушеная уклейка староста говорит: — Она была здесь всегда. Сколько деревня стоит, столько стоит и камень. Говорят, под ним покоится последний человек, видевший старый мир. Ночью, укладываясь спать в теплую постель, Крис слышит раскатистый рокот бубна. Это последний раз, когда старый шаман говорит с ним. Крису больше никогда не снятся киты. На корабль он не возвращается. В июне, когда тает последний лед, «Верный» уходит в море. Крис глядит ему вслед с нависшей над бухтой скалы и улыбается. Дио, усевшись на теплой земле, собирает венок из прибрежных трав. На обратном пути он оставляет его у могильного камня. Той же ночью, под стрекот цикад, Дио шепчет во влажную от пота шею Криса его имя. Крис никогда больше не вспоминает о Кенсу. Хорошо ли это или плохо, он узнает в следующей жизни. Февраль-март, 2018