четвёртый этаж

      Чанбин уверен, что это ненормально. Будучи завсегдатаем местных тусовок и шумных вечеринок, вдруг пропадать часами в большом зале библиотеки, отказывать корешам-приятелям в бутылке чего-нибудь крепкого за углом школы ради тишины и слоя пыли на книжных полках. Ненормально — каждое утро через три ступеньки на четвёртый этаж, по коридору направо и дверь из тёмного дерева с фигурной ручкой, распахивать резко, вдыхать затхлый запах бумаги, слышать недовольные шепотки зубрил с ближних столов и быстрым шагом направляться вглубь, до невысокой стойки. И вроде бы дышать трудно, мышцы ног сковало от быстрого бега, и сердце вот-вот лопнет от напряжения, но Чанбин улыбается широко, заразительно, до боли в скулах, потому что...       — Ты снова пришёл?       Бодро кивает в ответ и светится весь так, что вместо люстры вешать можно. Смотрит преданно, вот только хвоста не хватает, чтобы повилять, и всё лыбится, облокачиваясь и растекаясь по стойке.       — Тебе чем-то помочь? — спрашивает вынужденно безразличным тоном и одними губами проговаривает одновременно с парнем напротив «спасибо, я сам».       Феликс закатывает глаза, подхватывает со стойки стопку учебников по английскому и направляется к дальним стеллажам. Чанбин семенит следом, в последний момент обгоняя и выскакивая перед носом Феликса, смеётся, когда тот спотыкается о собственные ноги и почти летит вперёд, будучи вовремя пойманным в чужие объятия.       — Ты из тех, кто сам создаёт людям проблемы, а потом милосердно помогает их решить? — Феликс хмурит брови, щурится и походит на обиженного воробья, когда пытается выпутаться из цепких рук, глядит сурово.       — Нет, я создаю проблемы только тебе, — усмехается Чанбин, размыкая кольцо объятий, вскидывает руки вверх и отходит на шаг, освобождая проход.       — Боюсь узнать, чем я удостоился такой чести, — фыркает парень. Он ныряет вглубь коридорчика, проводит пальцем по корешкам, пока не находит нужный класс, и по одному начинает втискивать учебники в общий ряд. Всего на секунду бросает хмурый взгляд на стоящего рядом, прислонившегося плечом к полке Чанбина.       — Ну чего?       — Ничего, — Чанбин пожимает плечами, — просто стою.       — Иди постой в другом месте. В кабинете математики, например, у тебя же сейчас урок, — Феликс не может сдержать смешка, когда слышит сдавленное «буээ» и замечает тошнотную гримасу приятеля. — Прекрати, тебе же достанется потом.       — Мне не привыкать, — машет рукой Чанбин.       Феликс просовывает последнюю книгу, проводит ладонью по поверхности и уже разворачивается, чтобы уйти, но неожиданно громко чихает. А потом ещё. И ещё. Морщится, прикрывается рукой, а Чанбину выть охота от концентрации милоты на квадратный метр, он залипает на пару секунд, а потом словно отмирает и смеётся.       — Тебе помочь?       — Спасибо, я-а-а-чхи... сам, — Феликс чихает ещё несколько раз, смотрит блестящими от слёз глазами и бурчит что-то несвязное.       — Держи, — Чанбин роется в бездонном рюкзаке и выуживает оттуда платок. Феликс сомневается, поглядывая то на тряпицу, то на её хозяина, будто не веря в сочетание этих вещей, потом шмыгает носом и тянет руку.       — Спасибо, я...       — Никаких «постираю и верну», он мне не нужен. Так, валялся в рюкзаке без дела, теперь хоть какая-то польза будет, — Чанбин старается выглядеть серьёзно, но уголки губ сами собой расползаются в стороны.       Феликс снова закатывает глаза, что с красным носом и выступившими слезами выглядит ещё более забавно и (несмотря на ненависть Чанбина к подобным выходкам) ни капли не раздражающе. Феликс сам по себе не может быть раздражающим, и Чанбин в очередной раз думает, что это ненормально — бездумно слушать медовый тембр голоса, отмечать акцент в произношении, засматриваться на карамельного цвета волосы, переливающиеся в редких лучах солнца, тонуть в тёмной радужке глаз — то, что он непроизвольно делает каждый день.       К странностям в жизни Чанбина можно приписать и стремительную отдалённость от прежнего круга общения, смену приоритетов, постепенный переход к более спокойному ритму жизни, и чёрт его знает, как он вообще оказался в таком положении, однако и возвращаться к прежнему не спешит — просто потому, что устраивает. Нравится часами торчать в библиотеке, даже если (всегда) вредина-Феликс не позволяет себе помочь – сидеть за одним из столов со схваченой с ближней полки книгой, бездумно листать страницы, вместо букв изучать чужой профиль, запоминая каждую мелочь. Нравится посылать многозначительные взгляды, играть бровями из-за книжного переплёта и получать смущение и замешательство в ответ. Смеяться без причины, складывать бумажные самолётики с посланиями и отправлять в недолгий полёт до стойки, и даже собирать по всему залу свои неудачные попытки — нравится. Нравятся чуть поджатые от усердия губы, привычка расставлять все книги по размеру, терпкий запах парфюма и широкие ладони с узловатыми пальцами. А тому, что ему нравится, Чанбин отдаётся полностью и без сомнений.       Время до полудня в компании беззлобных нравоучений и недовольной рожицы Феликса пролетает незаметно, и Чанбин едва не стонет, вспоминая, что далее у него злосчастная физика. И плюнул бы, остался здесь, да только это будет уже третий прогул, грозящий неудовлетворительной отметкой в конце семестра. Поэтому Чанбин с видом каторжника плетётся медленно, нехотя, прямо к чертящему какой-то график Феликсу — попрощаться.       — У меня физика и учитель Кан наверняка сожрёт меня с потрохами, — говорит, почёсывая затылок и представляя лицо учителя, — так что вряд ли мы ещё свидимся, приятель.       — И слава богу, — выдыхает Феликс, не отрываясь от дела, — отдохнёшь хоть от моей физиономии, а то уже дырку взглядом прожог, — поднимает голову и смотрит играючи, мол «думал, я совсем слепой?», встаёт, откладывая карандаш в сторону, и разворачивает Чанбина к выходу, подталкивает упирающегося в спину руками. — Давай-давай!       — Но ты действительно можешь видеть меня в последний раз, ничего не хочешь сказать? — тараторит Чанбин через плечо. — Я могу погибнуть, подумай об этом!       Он улавливает мелодичный смех за спиной, больше не чувствует чужих рук и давления позади, разворачивается. Феликс звонко смеётся, оголяя дёсны, глаза — две щёлочки, Чанбину вдруг самому смешно становится, то ли от себя, то ли от Феликса, то ли от нарушившейся внезапно тишины и ненавидящих взглядов со стороны, а в груди сердце сжимается, точно тисками, и рёбра вот-вот треснут, как щепки.       — Погибнешь ты — погибну и я, — сквозь смех говорит Феликс, — или что я там должен сказать? Это так нелепо, ты что, фильмов пересмотрел? — и глядит с издёвкой, бровь приподнимает, словно не понимая, что ещё чуть-чуть и Чанбин сорвётся. — Из тебя вышел бы неплохой актёр драмы, особенно если нужно физику прогулять, — смотрит глазёнками своими, смеётся, а Чанбин думает, что ну ненормально это — когда от каждого жеста током прошибает и скучаешь даже когда вот, перед тобой стоит, хохочет, руку протяни. И он, честно сказать, сам уже запутался, что нормально, что ненормально, и размышлять об этом совсем как-то не хочется.       Но наверное это нормально — поцеловать Феликса в людном зале библиотеки, — потому что Чанбин делает именно так.