***
Отчаяние. Джузо не понаслышке знал, что это. С того самого дня, когда встретил его на вступительной церемонии в академии «Пик Надежды» — той, настоящей, полной света, надежд и беспечности. — Теперь мы в одном классе, — он протянул руку, недоверчиво улыбаясь. Из всех он протянул руку именно хмурому и надменному боксеру, будто нехотя представившись: — Мунаката Кёске. — Джузо Сакакура. Голос стал хриплым, не своим. Сердце зачастило удары, словно вот-вот грянет гонг на начало боя. Пожав вдвое меньшую, чем его, но тоже очень сильную руку, Джузо заправил вечно выбивающуюся прядь волос за ухо и намеренно отвернулся от этого парня. Тот не казался выдающимся или особенным, как большинство учеников этой школы, но Джузо физически ощущал притяжение. Отчаяние. Оно постучалось в душу тогда, когда в постели с одноклассницей он потерпел абсолютную неудачу, зато потом в ванной комнате, прислонившись лбом к холодной кафельной стене, дрочил с особым усердием. А в голове был образ Кёске, его довольная ухмылка, всегда едва заметно застывающая в уголках губ, его с подозрением прищуренные стального цвета глаза, и тонкая морщинка, пролегающая на лбу, когда он хмурится. Голос, взгляд, манеры, тонкие пальцы, уверенно сжимающие мел, когда он стоял у доски… Что если сейчас именно эти пальцы сжимали бы член Джузо, гладили длинный твердый ствол, касались мошонки, постепенно подбираясь дальше, к заднице? — Твою мать… — прошипел Сакакура, чувствуя, что его накрывает. Откровенно накрывает, как заядлого наркомана, который не способен обойтись без дозы. Его выворачивало от всей этой ситуации, крутило, ломало болезненно и рьяно. Хотелось кричать. Молить о помощи. Кто?! Кто проклял его этим поганым чувством, этим грязным желанием? Грязным по отношению к однокласснику, товарищу, другу. Хотя, какие они друзья? Всего-то каждое утро приветствуют друг друга, холодно, безэмоционально, но каждый раз замирает сердце, стоит пересечься взглядом со спокойным взором Кёске. Отчаяние острым лезвием впилось в плоть, когда между ними встряла Тиса. Сакакура всеми силами пытался дать ей понять, что не желает иметь никаких подруг. Но веселая, милая, никогда не унывающая, она не вызывала противления. Кроме тех случаев, когда Джузо ловил обращенный в ее сторону влюбленный взгляд Мунакаты. Становилось противно от себя и своей роли «третьего лишнего» в их компании. Бои, звания, титулы, пояс Чемпиона Мира в своем весе — все это приносило лишь кратковременное удовлетворение, пока восхищенный силой «абсолютного боксера» Кёске хлопал его по плечу, поздравлял, крепко жал руку. А по ночам снова и снова накрывало. Джузо мог долго, не смыкая глаз, смотреть на его фото. Просто неподвижно смотреть, чувствуя, как боль разливается внутри. Это горят адским пламенем слова, которые он никогда не скажет. Никогда. Именно потому что любит Кёске, он не скажет ему об этом и не омрачит их взаимные чувства с Тисой, будь она проклята. Отчаяние — вовсе не шантажировавшая его Эношима Джунко. Если и говорить о звании «абсолютного отчаяния», то оно куда больше подошло бы ему, смертельно влюбленному в своего лучшего друга и не имеющему права сказать о своей беде. А он все еще упрямо живет с ножом в сердце. И будет жить ради Мунакаты и его идеалов. Он еще понадобится, защитит в нужный момент, отдаст себя в объятия смерти, только бы Кёске жил. Именно это и удерживает Джузо на краю пропасти. Может, своеобразный лучик надежды? Так ведь называется сила, противостоящая отчаянию? Джузо не надеялся. Он научился жить с тьмой в сердце и контролировать ее. Даже когда труп Тисы вместе с люстрой упал перед ним, он не надеялся на шанс для себя. Просто выполнял свою работу — защищал единственного человека, которому был без меры верен. Отчаяние… Не любовь ли рождает его? Едкое, гадкое чувство — не избавишься, даже если сильно захочешь. Раз появившись в сердце, оно уже не отпустит. И убив Джунко со всеми последователями ее безумной секты, не истребить его. Отчаяние — тень, появляющаяся вместе со светом. Оно неразделимо с надеждой, верой и любовью. Жаль, что это открылось Джузо только тогда, когда лезвие катаны Кёске пронзило тело и вместе с кровью стала медленно утекать жизнь. — Кёске… Он уходил, гордый в своем безумии и одиночестве. Уходил, забирая с собой последние крупицы надежды. Хотя, если бы знал о порочных чувствах своего друга, наверняка, сделал бы это раньше. Джузо сам не понял, каким чудом очнулся. Цифры на браслете расплывались, стремясь к нулевой отметке, а тело, измученное ранениями, но не сдавшееся, ужасно болело. Хуже было только душе. Кёске выбросил его, словно сломанное, отслужившее свой век оружие. По-прежнему, слишком самонадеян, дурак. Все еще думает, что справится с Атакующим в этой заранее проигранной игре. Сакакура с трудом поднялся на ноги, припав плечом к стене. Судьба довольно иронично оставила его жить — сломленного, брошенного, но до сих пор не отрекшегося от своей безнадежной любви. Это последний шанс. Последний. И Джузо был бы полным идиотом, если б им не воспользовался, чтобы спасти… Спасти Кёске любой ценой. Он — последнее, что осталось в его пустом существовании. Надо только избавиться от усыпляющего браслета. Джузо не просил теплых объятий или поцелуев. Даже не надеялся увидеть его перед смертью. На краю отчаяния он хотел только вызволить человека, которому вверил свое сердце, из смертельной западни. Беззвучно шептали губы одно единственное имя. Холод и слабость заполняли тело. Сил едва хватило, чтобы дернуть вниз рычаг и отключить электричество вместе с чертовым Монокумой. Он сделал все, что в его силах. Он победил. Он остановил эту чертову игру. «Живи, Кёске. Только, пожалуйста, живи…» — последняя сознательная мысль промелькнула в голове Джузо, прежде чем на нее обрушился поток воспоминаний. Светлые дни, цветение сакуры, черная рубашка Мунакаты, небрежно расстегнутый воротник, лепесток в волосах, его взгляд, устремленный в небо. И сердце сладко сжимается, когда кладешь руку ему на плечо, зовешь обедать на уже давно привычную площадку рядом со спортзалом. Он поворачивает голову, смотрит, почти не улыбаясь, кивает, но безмолвно чувствуешь его улыбку, спокойную, искреннюю. Вселяющую надежду. Несмотря на свое отчаяние, Джузо был счастлив. По-настоящему счастлив. Он выполнил то, для чего родился, для чего долго и усердно тренировал свое тело. Он защитил, насколько смог, оставив остальное в тонких, но сильных руках Кёске. Угасающее сознание еще успело уловить приближающиеся шаги позади. Судорожный вздох. Он. Меньше всего на свете Джузо хотел бы, чтобы Кёске видел его смерть. Его слабость. Так хотелось остаться сильным и непобедимым в его глазах. Навсегда. Навсегда… Навсегда…***
— Прости. Я никогда не успевал вовремя… Мунаката, до боли сжав ладони, смотрел на умиротворенное лицо своего погибшего друга. Погибшего от его руки. От его мнительности и гордости. От его беспочвенных подозрений, что закрались после одного обмана. Дотянувшись, он коснулся окровавленной щеки Джузо, уже холодной. Поздно — не вернуть назад содеянное и не попросить прощения. Но так хотелось, чтобы Джузо услышал его сейчас. — Я все знал, — Кёске коснулся вцепившейся в рычаг питания руки, сильной, с вечно сбитыми костяшками. Боец. Его боец. Его ферзь на шахматной доске нескончаемой борьбы с Отчаянием. Его друг. Его потерянная надежда с застывшей кровью на губах. Тиса все рассказала ему, они даже посмеялись вместе. Сначала Мунаката подумал, что это какая-то странная шутка, но потом стал ловить на себе взгляд Джузо. Тот постоянно отводил глаза в сторону, только Кёске все равно смог уловить в них какую-то неведомую печаль. Мерзко было все это. Даже думать было мерзко. Зато сейчас, потеряв его, Мунаката осознал, как хрупка человеческая жизнь. Как скоротечна. В ней не должно быть места недосказанности. Иначе может оказаться поздно… — Я хотел услышать это от тебя. Эгоистично, правда?.. Сакакура… Стоя перед ним на коленях, Кёске чувствовал, как тяжелеют брюки, пропитываясь кровью. Его кровью. Так странно — приблизиться лицом к лицу, коснуться губами его губ, холодных, обветренных, безвольных… Обнять, уткнуться лбом в сильное плечо, давясь рвущимся наружу криком отчаяния. Принять тем самым его смерть. И его прощение. Сквозь эхо взрывов и автоматных очередей, Мунаката словно бы услышал хриплый, привычно дерзкий голос. Услышал так и не сказанное вслух: «Я люблю тебя, Кёске. Живи».