smile even though you're sad

Думалось раньше, что возможно познать мир абсолютно любого человека, нужно лишь приложить к этому усилие. И надо же было проебаться в чем-то столь глупом. Учась принимать все точки зрения, все взгляды на жизнь, все интересы, вникать в них и примерять на себя, почему-то я забыл самое базовое. Я никогда полностью не пойму самоощущение гребанного аллергика. При третьей встрече вне школы и автобуса выяснилось, что он не знает, какова на вкус клубника, рыба, апельсины и еще куча всего, что кажется мне обыденной серостью, не заслуживающей внимания. «Они на вкус как смерть», — поясняет он, и я делаю вид, что от этого стало еще более непонятно. На самом деле, это все прояснило. У моей смерти вкус парацетамола и какой-то бабкиной дряни для того, чтобы у нее не болело сердце (что в принципе невозможно с таким внуком, как я). Противный вкус, выворачивающий, я ни за что не соглашусь почувствовать его снова. Умирать с чем-то клубничным во рту было бы гораздо приятнее. Так казалось при нашей третьей встрече вне школы и автобуса. После пятой умирать хотелось гораздо меньше, если вообще хотелось. Он пришел к нам как раз в тот год, когда все компании окончательно сформировались, утвердив меня и Тыковку в ролях изгоев. К нам нормально относились, но у нас не было своей стаи, как у остальных. Мы были стаей сами себе, вроде тех самых странных друзей, чьи диалоги помимо их самих расшифрует разве что «Энигма» или что покруче. Вроде тех самых друзей, которых принимают за пару при первом рассмотрении. Он пришел к нам в тот год, когда надежды найти себе компанию не было почти никакой. Пришел на пару с моей двоюродной сестрой — плюс два фрика в копилку класса. Сразу стало ясно: не впишутся. Останутся одиночками, заведут максимум одного ненадежного друга в лице соседа по парте, с которым перестанут общаться после выпускного, если не раньше. Рина — двоюродное уебище — может, очарует кого-то зашкаливающей стеснительностью, любовью к объятиям и умением слушать, а он нет. Высоченный, как водонапорная башня, шире меня втрое. Стрижка уродская, из-за которой большие щеки казались еще толще. Нет, не впишется. Тыковка, кажется, прониклась им сразу же, как это обычно и происходило, когда она видела очередного заморыша, прониклась так же, как прониклась Риной или бездомным котенком у моего дома. Мне они были не нужны. По его лицу было видно — псих. Скорее всего, из-за того, что в старой школе его пиздили — непременно пиздили, иначе бы не сбежал из крутейшего лицея города к нам. Его губа несколько раз за линейку в честь первого сентября начинала дрожать, лоб нещадно потел, так же как и большие ладони (позже я узнал, что он музыкант) — Тыковка пыталась успокаивающе брать его за руки, а потом касалась меня, и я чувствовал его пот на своей коже. Упс, спойлер: спустя три года это одно из моих любимых ощущений. Еще один спойлер: я буду придумывать настолько убогие имена, насколько это возможно, чтобы не называть реальных имен. Пусть это станет похоже на комикс, на что угодно, но мы будем делать вид, что это все во имя приватности. Моей приватности, конечно же. Последний спойлер: эта история полностью компрометирующая, и если ее узнает кто-то из тех, кто не должен этого знать, я буду сожжен заживо. Такие дела, ребятки. Мы живем в очень веселом мире. В тот же день, первого сентября, я выяснил, что его сестра-двойняшка учится со мной с пятого класса. Они были похожи разве что ростом и немного лицами, остального я упорно не видел, потому что мой взгляд постоянно цеплялся за стрижку под горшок и щеки, как у откормленного младенца. И за дрожащую губу. Пеппер, его сестра — не аллюзия на «лучшую-женщину-в-жизни-Тони-Старка» Пеппер Поттс, а настоящий кайенский перец в соусе сальса, острая на язык, показушно-стервозная и горячая — тоже как перец (господи, тогда мне реально казалось, что она такая, и я готов взять свои слова назад и поклясться, что она добра, как щеночек корги), — испарилась с подружками сразу же, как появилась возможность, а он остался один, еще более бледный, чем все время до этого. Он стоял посреди школьного двора и оглядывался, ища Пеппер глазами. Я был бы рад, если бы к нему подошла Тыковка и проводила, куда надо, но как назло, она проебалась, видимо, с Риной — насколько я помню, ей надо было найти завуча и отдать какие-то документы. Поэтому мне пришлось играть в доброго. — Пошли покурим, — сказал я, потянув его за мягкое плечо. Я злобный, честно. У меня есть справка от психиатра, в которой говорится, что я асоциален, агрессивен и неуравновешен. Проще говоря, мне легче расквасить вам ебало, чем ответить на элементарный вопрос. Я злобный, но Тыковка расстроится, если он будет чувствовать себя неуместным здесь — проще говоря, если будет чувствовать правду. Он пролепетал, что не курит, и я был готов загрызть его на месте — какая разница, курит ли он, когда я пытаюсь увести его со двора, чтобы он не стоял там, как одинокий тупой снеговик. Но, как ни странно, он идет. Я показываю, где у нас обычная курилка, а где иногда курят анашу. Он молча слушает, засунув руки в карманы своих огромных черных джинсов. — Где ты живешь? — спрашиваю. Почти там же, где и я. Логично. Там же, где и его сестра, кто бы мог подумать. Я выкурил две подряд, потому что мне не хотелось сдвигаться с места, и все это время он смотрел на меня огромными щенячьими глазками, неловко мялся и явно нервничал. Мы ехали домой вместе, когда он неловко скрючился на сидении трамвая, игнорируя вопросы о том, что происходит, будто бы сказать было неебически тяжело. Это бесит меня, даже если учитывать, что я спрашиваю из вежливости. На следующей остановке мы выбежали, и он блевал в кусты рядом с рельсами около пяти минут. — Это потому что я нервничаю, — сказал он. — Такое всегда случается. — Ну так не нервничай. С того момента я видел, как его выворачивает, почти ежедневно, и думал, что, черт возьми, этот парнишка, наверное, нереально нервный. Я понял, что причина не в нервах, через пару месяцев. Во время четвертой встречи я спросил, сколько он весит, потому что я бестактный ублюдок. А еще потому, что мне правда интересно — я уже выяснил, что он ростом метр девяносто три, в то время как я еле-еле дотягиваю до ста шестидесяти пяти сантиметров, если надену кроссовки на толстой подошве — и при таком росте он должен был весить реально много. Он покраснел и ответил. Не помню точную цифру, но разница между нами составляла около девяноста килограммов. Пару месяцев спустя, на медосмотре, я глянул на весы, когда он стоял на них. Разница была не больше семидесяти. В тот момент я заметил две вещи. Первая — он реально стал гораздо тоньше, чем при нашей первой встрече. Вторая — он очень мало ест, я видел лишь пару раз за все это время, и неизменно после хоть одного проглоченного кусочка он блевал. Тогда я подумал, что это, должно быть, неплохо — мало есть. Иногда мне кажется, что внутри меня — черная дыра, поскольку голод — мой постоянный спутник, и это не то что бы плохо, но на это уходит слишком много денег, которые я бы с удовольствием тратил на что-то еще. Он стал моим постоянным сопроводителем по дороге от дома до школы и обратно, потому что Тыковка переехала, а я не привык ездить один. Раньше мы с ней жили в домах напротив, могли видеть тупые рожи друг друга в окна, если было такое желание, и постоянно ездили вместе, терпя по утрам переполненные трамваи и отвратительных людей вокруг. С ним мы сошлись в нашей тенденции просыпаться незадолго до начала второго урока. По утрам мы почти не говорили, лишь здоровались рукопожатием и кивком, а он неизменно засовывал мне в ухо один наушник. — Это негигиенично, — заверял он, но все равно продолжал это делать. Как выяснилось, он невероятно брезгливый, но почему-то на меня это не распространялось. В наушниках у него играла настолько разная музыка, что одно время мне казалось, что он слушал радио или что-то в этом духе. — Под эту песню я впервые резался, — буднично сказал он однажды с таким лицом, будто бы пожелал мне спокойной ночи или спросил, который час. Год спустя я услышу похожую фразу от Тыковки, а через полтора — узнаю, что она тоже пыталась отравить себя лекарствами — почти тем же набором, что и я. Примерно так и собрались три совпадения — три неудачных самоубийцы с одной улицы. Было бы забавно, если бы мы умерли в один день, образовав из мест нашей смерти своеобразный Бермудский треугольник. Сейчас я так не думаю. На десятую встречу с ним вне школы и автобуса я перестал думать, что смерть может быть забавной. — Покажи мне, — попросил я, потому что я невоспитанное чудовище и мне плевать, что нельзя просить такое. Это может травмировать и бла-бла-бла. Он закатал рукав и предъявил мне, как вещдок, два глубоких шрама вдоль предплечья, от самого локтя и до запястья. — Мне казалось, моя рука слишком широкая. — Забавное контурирование. Если бы на моем месте была Тыковка, она бы спросила, в порядке ли он сейчас, и вообще приставала бы с душеспасительными разговорами, но ее здесь нет, поэтому эта тема была оставлена. Я всегда был в порядке, поэтому считал, что он тоже. Наша шестая встреча была у него дома. Его родители уехали в Израиль, как они всегда делали в начале октября, в гости к их старшему сыну. Примерно тогда же я понял, что он еврей, хотя мог бы догадаться и раньше — как минимум по внешности и характерной фамилии. Пеппер по ее обыкновению свалила ночевать к подруге, и он остался на ночь один. Я вспомнил эту историю сейчас, потому что речь зашла о музыке и порезах, и в той ночи обоих элементов было сполна. Он позвонил мне ближе к девяти вечера и позвал к себе. Моим родителям совершенно насрать, где я, поэтому через двадцать минут я уже стучал к нему в дверь, зябко кутаясь в джинсовку, подаренную крестным. — Залетай, — смущенно улыбаясь, сказал он, открывая дверь. И, черт возьми, таких больших и красивых квартир я еще не видел. Наверное, потому, что был только у себя дома, у бабушки и у Тыковки, и этим мой квартирный кругозор ограничивался. Он показывал мне свою коллекцию дисков, в которых я ничего не смыслил. Серьезно, я узнал только пару названий, и то лишь потому, что Тыковка трещала о них, когда ей представлялась возможность — всегда, то есть. — Ого, Weeknd, — наконец зацепился я за что-то привычное. То, что было дальше, не поддается никакому описанию. Не глядя на меня, все еще перебирая диски, отложив только указанный мной, он запел, и, блядство, это было лучшее, что я слышал вживую. У меня где-то в легких словно начали плавить сталь, так сильно все горело изнутри. Тогда же я понял, что если еще не влюбился, то это скоро произойдет. — Я не люблю эту песню, дурацкая, — наконец сообщил он, прекратив петь. Господи, какой же он отвратительный. Я искренне ненавижу людей, которые делают то, что им не нравится. Я ходил в художку, хотя не хотел этого, и ненавидел себя. Я решал задачи по физике и ненавидел себя еще больше. Не потому, что у меня не получалось — мне было откровенно плевать на результаты. Я ненавидел себя, потому что у меня не было возможности сделать так, чтобы никогда в жизни больше не делать этого. — Просто поставь то, что тебе нравится. Или спой, ну, если можно. Он впервые заулыбался. Я имею в виду, по-настоящему, показывая зубы и слегка зажмуривая глаза, улыбался как накуренный, но это выглядело настолько жизнеутверждающе, что мне тоже хотелось улыбаться. — Люблю показывать людям музыку. Если они поймут то, что я слушаю, то смогут понять и меня. — Я уже тебя понимаю, — немного обиженно сказал я. — Пиздишь, — фыркнул мой новообретенный друг. Он всегда смущался, когда матерился при мне, словно я его мама или учитель. Его щеки неизменно краснели, а глаза начинали судорожно бегать, лишь бы не встречаться со мной взглядом. Это было странно, потому что моя речь — мусор больше, чем на две трети, что я и демонстрировал ему все это время. Смущение его вызывало практически все, начиная от наших немых приветствий и заканчивая моими идиотскими шутками про рвоту — это на самом деле могло бы быть смешно, но не для человека, для которого это является реальной проблемой. В тот вечер мне казалось, что мы потрахались — именно такое ощущение удовлетворения я испытывал, слушая его голос. Слушая, словно впервые — не потому, что он мало и тихо разговаривал в обычной жизни, а потому, что его улыбка словно пыталась задушить меня своей искренностью. Пел он тоже улыбаясь, и мне хотелось благодарить его за это до самого утра. — Эту группу мне показал брат пару лет назад, — пояснил он почти шепотом, вытянув последние ноты чего-то естественно мне неизвестного и полного светлой грусти, как грудь морозного воздуха после первого снегопада. — Могу поставить, но петь больше не буду. Не их, в крайнем случае. — Боишься разреветься? Сейчас я понимаю, что в тот вечер мог сломать этого мальчика. Он был в шаге от того, чтобы послать меня нахуй, выгнать из своей квартиры, и провести всю ночь в ванной, полной ледяной воды, с лезвием в руках. Ледяной, потому что так порезы меньше кровоточат, а тело тратит сумасшедшее количество калорий, чтобы согреться. Ему бы в пору писать книгу для худеющих селфхармеров — практическое пособие, как изранить себя так, чтобы в душе поселилась эйфория, родители не заметили раны, а весы на утро показали на несколько граммов меньше. — Боюсь. Не при тебе же, ублюдок, — в нос пробормотал он, отводя глаза и остервенело моргая — скорее всего, прогоняя слезы. Он плачет часто, особенно когда его не видят, по нему это понятно сразу — неуравновешенный придурок со склонностью к самоповреждению и хренью вроде депрессии, чего еще от него ожидать. — Давай спать, — сказал он твердым голосом, хотя я видел, что у него сна ни в одном глазу, как и у меня. Пришлось согласится. Нахрен истериков, нахрен психованных, я должен был сделать все, чтобы он был спокоен — не хватало еще провести ночь, приводя его в порядок. — Выйди, пожалуйста, из комнаты. Мне нужно переодеться, — попросил он. — Переодевайся так, — из вредности ответил я. Зачем-то я действительно заставил его снять футболку при мне. Чтобы действительно не влюбиться — надеялся, что увижу не самое привлекательное тело, испытаю спасительное отвращение и забуду этот эпизод своей жизни. А еще — хотелось проверить, насколько он послушный. Я и до этого заметил, что мои слова имеют для него статус заклинания. Выглядел он так себе. Не из-за веса — можно сказать, с ним он выглядел бы даже лучше. Было ощущение, что его кожи гораздо больше, чем это необходимо, словно на него надели мешковатый свитер на десять размеров больше. Отвратительней были только порезы на его боках — думаю, смысл в них был такой же, как и в шрамах на предплечьях. Я смотрел долго и оценивающе, так, что он успел начать дрожать и обнимать самого себя, ища защиты. Избегая своего же молчания, я тоже снял футболку. — Ты выглядишь красиво, — тут же выпалил он. — Ну да, получше. Сейчас я понимаю, что в тот вечер мог сломать этого мальчика. Он бы в шаге от того, чтобы сгореть заживо в ту минуту. Он хотел уложить меня спать на своей кровати, а сам лечь на диване, но это блядски тупо и полно бессмысленной гостеприимной самоотверженности. — Может, ляжем вместе? Это будет честно, — предложил я. — Или я займу диван. — Мы не поместимся. Я растекусь и займу всю кровать. — Нормально. Это справедливей, чем заставлять хозяина квартиры спать на диване. Он явно метался и переживал, надевая пижамную рубашку и приглашая меня на кровать, дергаясь так, будто внутри него активировался режим побега из Шоушенка или чего похуже. Бешеный. Самое ужасное — ощущение, что я влюбляюсь, никуда не ушло. Я мог увидеть его голым еще триста раз, увидеть наверняка маленький член, спрятанный в складках толстого тела, и не испытать никаких эмоций. Мне было абсолютно похуй на то, как он выглядел, и это пугало. Мне не нужны проблемы, но, кажется, я их уже завел. На кровати было действительно тесно, удушающе тесно. Мы ворочались около получаса, прежде чем я понял, что обидел его, но язык не хотел шевелиться, чтобы принести неловкие извинения. — Ты должен кое-что знать, — выдохнул я ему в ухо, но вежливые слова вылетали из головы. — Я в курсе, что я уродец. — Не про это. Ты сегодня много личного открыл, так что… Мне тоже стоит, — хрипло начал я. — Я пытался убить себя четыре месяца назад. Он перестал дышать чуть меньше, чуть на минуту, и я видел, как в темноте охуело блестят тёмные глаза — радужка, слившаяся со зрачками и слегка красноватые белки, которые я не мог разглядеть, но воспроизводил по памяти. — Мне жаль, — так же тихо, будто вмиг охрипнув, сказал он. И, блять, обнял меня. Кажется, я и сам был готов сгореть заживо в ту ночь. Мне не хотелось его объятий. Нет, не так. Мне хотелось их, но не в утешительном ключе. Я ведь всегда в порядке, так? Его объятия ничего не поменяли во мне, они не дали чувства легкости, ведь мне и так было охуенно легко. Я пытался умереть целых четыре месяца назад, и с тех пор многое поменялось. В любом случае, я обнял его в ответ, и это было лучшее, что я делал для него до этого момента. В ту ночь все началось для нас в первый раз. Нет, мы не переспали, не начали встречаться, даже не поцеловались, но все равно я считаю ее своеобразным началом: в ту ночь я впервые доверил что-то личное кому-то кроме Тыковки. О том, что четыре месяца назад я чуть не умер, знала только она, моя мать и хрен знает сколько врачей, которым, в общем-то, нет дела до этого, совершенно никакого. Мать и врачи знают только то, что им надо — что я был пьян и перепутал таблетки с активированным углем, который пьется в больших количествах. Теперь они считают, что я полнейший идиот, но для них это не новость. Все знают, что я идиот. Это видно по моему лицу, оценкам в журнале и поступкам. Я тоже знаю это, и у меня есть железные доводы: 1) я хотел покончить с собой, но передумал, 2) я пытался вызвать рвоту, зная, что у меня нет этого рефлекса, и порвал себе губу в самом уголке, засовывая пальцы в рот, 3) я плакал перед матерью в тот день. Плакать нельзя, запомните. Это выглядит отвратительно, не имеет смысла и позорит вас, если делаете это на публике (знаю это, поскольку сам плакса, но вы этого никогда не увидите, ни-ког-да). И четвертый довод, пожалуй, самый весомый: я лежал в одной кровати со своим одноклассником-аутсайдером, гладил его по волосам и мысленно извинялся за то, что я обидел его. Сейчас, думаю, придется кое-что пояснить. Мне абсолютно наплевать, куда запихивать свой член (особенно если кому-то в рот), но не потому, что я воспринимаю людей, как мясо. Мне на них, конечно, насрать, но это не так важно. Так уж повелось, что мне гораздо удобнее было встречаться с девушками, поскольку за это сложнее получить в рожу, но я все равно периодически умудрялся. На меня подействовал тот же принцип, что иногда проявляется в компаниях: знаете, бывает так, что находясь в пьющей компании, вы делаете глоток, потому что все пьют. Компанией для меня была Тыковка — без предисловий и громких, бесполезных каминг-аутов она однажды сообщила, что влюблена в девушку, и с того момента я с разной периодичностью либо слушал ее лав-стори, либо успокаивал эту ревущую дуру. Так вот, он был моим первым глотком, превратившимся в любимый сорт алкоголя. В ту ночь все началось для нас в первый раз. Второе начало было спустя несколько месяцев, в течение которых мы почему-то играли в не самых хороших друзей, скорее в приятелей, но исправно ночевали вместе и неизменно — в его кровати. Я не замечал, что с каждым разом места для двоих становилось все больше. Меня не смущало то, что, находясь с ним вдвоем, всегда ел только я. Говорил же, мой желудок действительно бездонный, и никакой нормальный человек не смог бы вместить в себя столько. А про то, что он слишком сильно и слишком быстро становился тоньше — ну, каждый же может похудеть с годами. Честно, я не видел в этом проблемы. Стало понятно, что что-то не так, на школьной тусовке по поводу окончания года. Мы были в школе, в прокуренном нами же актовом зале, хлестали из горла шампанское, мешали его с плохо сделанными коктейлями, танцевали под отвратительную музыку и пытались казаться старше, чем мы были. Свободнее, чем было дозволено. Нет, вру. Так было до того момента, как он пропал, а я не придал этому значения. Я был слишком пьяный, чтобы нормально соображать, поэтому просто нашел Тыковку, намазанную блестками так, что она была похожа на лохматую русалку с маслянисто блестящими глазами. Она тут же повисла у меня на шее, традиционно целуя в щеку. — Где Кот? — заорала она мне в ухо, пытаясь перекричать музыку. Тыковка звала его котом, хотя это, мне кажется, не лучшее название. Лучшее пока не изобретено. — Проебался. Найдется, не переживай. — Посмотри в туалетах, а я пройду по этажу, — тоном маленького злого командира забухтела она, и спорить было бесполезно. Сейчас я безмерно благодарен ей, что она сказала мне сделать это. Найти его было легко. Он и правда оказался в туалете, как и ожидалось — в принципе, каждый раз, как он пропадал, его стоило искать там, чаще всего он обнаруживался, стоя на коленях перед унитазом. «Нашел. Все ок», — написал я Тыковке, чтобы не волновалась, а потом, подумав, добавил: «веселись, скоро будем». — Братан, ты в порядке? — спросил я у него. Он сидел на подоконнике, подтянув колени к груди, и, естественно, промолчал. — Перепил? — Просто тошнит, — глухо и гулко ответил он. Мне пришлось заставлять его посмотреть на меня. Это эгоистично, знаю, но мне плевать. Лучше было бы, если бы я раньше понял, что что-то не так — для него же лучше. Его лицо было уже сухим, но все еще красным и припухшим от слез, и он тут же спрятал его в собственных острых уже коленках. — Что случилось? — спросил я максимально добрым голосом (получилось ужасно, я все еще звучал так, будто матерю его на чем свет стоит). — Я заебался блевать. — Не блюй, в чем проблема? Он, кажется, зарычал негромко и коротко, прежде чем поднять снова полнящиеся слезами глаза и прошипел, пожалуй, впервые на моей памяти так злобно: — Если ты такой умный, то догадайся уже, что я не могу. Мне пиздецки надоело, я хочу нормально хотя бы попить кофе и удержать его в себе. Его голос срывался на рычание, он, кажется, даже ударил меня в грудь своим большим костлявым кулаком, но я не чувствовал этого. Кажется, я понял его ощущения в ту ночь, когда я рассказал о своей попытке самоубийства — ком встал в горле, а затем провалился в легкие отвратительным месивом. — Бедный, — смог выдавить из себя я, а затем мое сердце словно коротнуло током, будто оголенный провод упал в вену, и мне захотелось обнять его, до физической боли (где-то в желудке, затылке и челюсти) захотелось. Он недовольно заворчал, обозвал меня ублюдком, но все же обвил меня руками, и надрывно зарыдал мне в плечо, как никто при мне никогда не плакал. — Ну тихо, тихо, — неестественно пробормотал я. — Мы разберемся со всем. Научим тебя пить кофе и трескать пончики. — Без пончиков. От них я стану еще толще, чем сейчас. На этих словах я начал чувствовать позвонки под своими пальцами еще более явно. Я вспомнил, как он выглядел тогда, у него дома, и сопоставил это с тем, что видел и чувствовал сейчас. Его стало гораздо меньше. Он был немного пухлее, чем я, под пальцами чувствовалась пружинистая мягкость, но ее было настолько меньше, чем раньше, что мне стало страшно. — Сколько ты весишь? Между нами была разница в тридцать восемь килограммов. Скидывать пятьдесят два килограмма за восемь месяцев это же ненормально, да? Как я мог не придавать этому значения? Боже, пиздец. Я такой идиот. — Забей, — резко сказал он и попытался спрыгнуть с подоконника, но я не дал ему. — Не забью. Слушай, я должен был обратить на это внимание раньше. — Не должен. Это только мое дело. Я зря рассказал. Как не убить его прямо сейчас? Нельзя быть таким упрямым. Нельзя быть большим ублюдком и идиотом, чем я. Это физически невозможно. — Я не знаю, как, но я тебе помогу. Хорошо? — Я взял его лицо в свои руки, то ли пытаясь загипнотизировать взглядом, то ли повинуясь своим приступам нежности. Ублюдок. Тупой ублюдок. Соглашайся же, ну. — Отъебись, — прошептал он, уткнувшись носом мне в плечо, и я расценил это как согласие. Мне нравилось обнимать его вот так — он казался одного роста со мной, и мне не казалось, что я чертов гном. Знавшая о моей влюбленности в парня Тыковка тут же окрестила меня смурфиком — маленький и голубой, да, очень смешно, спасибо.  — Пойдем наверх, а? Тут немного противно, — попросился я, на самом деле планируя завести его в какой-нибудь безлюдный угол, где бы не было окон. Ничего такого, конечно же — нам просто жизненно необходимо было поговорить. Я блефую, ну. Я собирался как минимум проверить, насколько мой рост подходит для отсоса. Шутят, что маленьким людям удобно делать это: не нужно вставать на колени и все такое. В действительности это сущий ад. Учитывая нашу разницу в росте, стоя на коленях я бы не смог полноценно дотянуться до его лобка лицом, а стоя в полный рост я был бы слишком высоко. Боже, отвратительно. — Стой, — прошептал он. А потом. Чертов уебок, я чувствовал, что-либо перегрызу ему горло от восторга, что он сделал это, либо скончаюсь от сердечного приступа. Он быстро поцеловал меня, скользнув внутрь моего рта языком, но тут же остановился и отпрянул, глядя так испуганно, словно только что убил человека. — У меня привкус рвоты во рту, господи, извини, это, наверное, мерзко, — залепетал он, заикаясь, и я видел, что он готов сорваться с места и убежать. Его язык и правда нес на себе желчный жалящий вкус, но он не вызывал отвращения. Такой был вкус у моей смерти, и, черт возьми, она сидела напротив и смотрела на меня так, будто конец мира близко. От волнения его верхняя губа начала дрожать сильнее, чем первого сентября, и если бы он снова заплакал, я бы точно загрыз его прямо там, и сделал бы это с особым наслаждением. Можно сказать, я сделал часть из задуманного — целуя его в ответ, пришлось укусить его блядскую трясущуюся губу, чтобы она не мешала. Я, наверное, мог бы напугать его, но обычно мне не приходится думать о таком. Эгоистичная скотина, забыли? — Я на ощупь даже хуже, чем на вид, — шепчет он сквозь поцелуи, я чувствую, как его щеки загораются, и игнорирую слабые протесты. — Не трогай. Я лезу ему под рубашку. Нарушение личного пространства — мой конек, и это дается мне гораздо лучше, чем ему — пение. Мягкий живот странно контрастировал с торчащими ребрами. С мурашками по всему телу и дрожащими руками, сжимающими мои плечи. — Слишком жирный, говорю же, не трогай, — бормотал он как мантру, повторяя раз за разом одни и те же слова, и его тело гнулось под моими пальцами и дрожало, как лихорадочное. — Прошу, убери руки, тебе же самому неприятно, — а сам неловко одергивал ремень на джинсах, чтобы не давил так сильно, я чувствовал это и помог ему расстегнуть его, но пока не трогал, продолжал гладить напряженную спину, изредка соскальзывая на поясницу и на начинающие намечаться тазовые косточки. — Стой, — в этот раз он действительно сильно дернулся, отпрянув. — Что-то не так? — спросил я, почувствовав его смятение. Он неловко отодвинулся и прикрыл рот ладонью. — Меня сейчас вырвет. Извини, я переволновался. — Не думал, что целуюсь настолько плохо, — я попытался пошутить, но он, кажется, не понял этого. — Нет, все в порядке. Это не из-за тебя. К сегодняшнему моменту я уже выучил, что вызывает у него тошноту. Еда, ее вид или мысли о ней, взвешивание во всех проявлениях, поскольку результат не удовлетворял его, даже когда он весил меньше меня, ссоры с кем-либо, незнакомые люди, большие компании, учителя и еще кучу всего, что перечислять даже не хочется. И секс, да. Практически все, что с ним связано, вызывает у него сильный стресс и, как следствие, рвоту. Не подумайте, я не укоряю. Когда ты зациклен на том, как выглядишь, демонстрировать это кому-то может быть страшным. Я научился понимать это не сразу, спустя несколько неудачных попыток, но это все же удалось мне, и я перестал играть в этакого коварного соблазнителя. Предупреждая события: мы трахаемся и довольно много. Но обо всем по порядку. Почти сразу же, как сказал это, он сорвался с подоконника по направлению к унитазу, чтобы немедленно склониться над ним. Я видел это сотни раз прежде, но никогда почему-то не считал это важным. Но блять, тогда я видел, что этот мальчик болен, и я, может быть, мог помочь ему. Спазмы скручивали его пополам, он кашлял, кажется, плакал, но не мог даже распрямиться и отдышаться, новый приступ рвотных позывов накрывал его, и он снова сгибался в три погибели от боли в желудке. Все, что я смог тогда сделать, это оторвать кусок туалетной бумаги и вытереть ему губы. — Ты в порядке? — Просто давай уйдем отсюда прямо сейчас. Я хочу домой. Я молча взял его за руку и вывел на улицу навстречу весеннему вечеру, думая, что запомню его навечно. Мы сжимали пальцы друг друга так сильно, что они белели и немели, и я обещал себе, что вытащу его любой ценой.