а оставленные гематомы можно скрыть под тональным кремом будет страшно так вспомни кто мы будет весело — вспомни где мы © Ананасова
Охра привычно бросает ей тональный крем. — Вот, замажь синяки. Анино сознание, облитое Гором, едва ли воспринимает человеческую речь: уже начался отходняк, и Аня даже шевелиться не хочет; пространство схлопнулось, осталась чёрная и худая фигура Охры в дверном проёме. Вот и всё, что у Ани есть. Гор и Охра. Больше ни черта. Когда всё случается в первый раз, Аню трясёт от ужаса: что она, блядь, делает? с кем она, блядь, собирается это делать? Охра говорит Ане смотреть внимательно и связывает ей руки широким добротным ремнём. Аня Охру слушается уже сейчас и мысленно прикидывает, как из узла высвободиться. Охра гладит ей колени и терпеливо ждёт. Едва Аня успевает склонить голову, как её опрокидывают на спину, с силой сжимая плечо железными пальцами. — Рот. Мир начинает кружиться перед глазами ещё до того, как Охра любовно кладёт ей на язык чёрную капсулу Гора. После Аня вымученно стонет: от Гора переебывает всё в её нутре, выкручивает и дерёт, но зато потом её ждёт липкая, как сладкая вата, эйфория. Охра раздвигает ей колени, скользит мозолистыми ладонями по внутренней стороне бёдер, и Ане вдруг кажется, что кожа под ними превращается в кровавые лоскуты. Когда Охра целует её колено, Аня думает, что останется крохотный незаживающий ожог, вечная стигмата. Вместо сочащейся крови — отпечаток помады. Охра совершенно точно читает её мысли, потому что до изнеможения медленно она прокладывает координаты боли по Аниному бедру, кусается и отстраняется. Аня поднимает на неё взгляд, и воздух вышиблен из лёгких: Охра возвышается над ней, меж её разведённых ног, как древнее божество, тёмное, фатальное, смертоносное, но такое ласковое и снисходительное к Ане сейчас. — Чего ты хочешь? — спрашивает Охра. — Забери контроль, — выстанывает-вымаливает Аня; и боль её уже совсем не та, не от поцелуев и укусов по бедру — от вечной невозможности доверить себя хоть кому-нибудь. Охра читает это по её губам, Охра читает это на каждом ребре, которое оглаживает пальцами под футболкой. На следующие полтора часа Охра не просто забирает весь контроль над ситуацией себе — она забирает всю Аню, окружает собой, обрезает мир лишь до своих рук, своих губ, своих блядских глаз, в которые просто невозможно смотреть — свихнёшься, блядь. Аня невольно плачет, когда Охра одними лишь пальцами подводит её к грани, будто бы заставляет посмотреть в пропасть и сделать туда шаг. Ане уже не страшно. Она готова, потому что знает, что Охра в итоге перехватит её поперёк талии и прижмёт к себе, к о н т р о л и р у я. Ане не страшно, потому что она не ощущает ответственности, она сейчас просто Анечка Светло, просто хорошенькая послушная девочка, скулящая для своего божка-на-час, просто ломкий человечек, от которого ни черта не зависит, который никому ничего не должен, и от этого осознания так хорошо, что Аня кончает. После они, переплетённые, прижавшиеся друг к другу, лежат, болтаясь где-то между тяжёлой душной дрёмой и прохладной реальностью. Аня всё ещё чувствует чужой контроль, который медленно слабеет, но всё равно до конца не исчезает, и это отдаётся приятными искорками по позвонкам. Через час или два — чёрт знает! — Охра уходит в душ, и Аня провожает её узкую спину, испещрённую рисунками, взглядом (красиво). Гор медленно растворяется в животе (тёплое текучее удовольствие). Аня встаёт с кровати, надевает бельё, собирает свою одежду, подходит к небольшому зеркалу и залипает на гематомах (мысль о ненормальности такого заколачивается, как гвоздь в крышку гроба): короткие оборванные цепочки по бёдрам, красивые, похожие на гранатовое ожерелье — по шее, крохотные капли на запястьях, несколько мазков у рёбер… У Ани по всему телу бегут мурашки. Пока тебя контролирует кто-то другой, всё проще, но когда контроль переходит к тебе, становится, блядь, невыносимо. Именно тогда Охра в первый раз бросает ей свой тональник и легко говорит: «Замажь». Тогда Охра ласково заправляет ей волосы за уши и улыбается: «Будет страшно, так вспомни кто мы. Будет весело — вспомни, где мы». Аня глотает неожиданную жгучую горечь и спешно одевается (тональник пачкает ворот рубашки, накинутой на футболку, да и чёрт с ней!). На прощание они, конечно, не целуются.***
Сейчас Аня отходит от Гора уже дома. Запирается в ванной и долго-долго сидит в горячей воде, исступлённо, неумолимо нажимая пальцами на синяки. Боль прокладывает под кожей сложную транспортную сеть и бежит по кругу, мгновенно, легко. Аня вспоминает то упоительное чувство подчинения — не принадлежности, только лишь контроля над собой, — и живот сводит сладкой судорогой. Анечка вымученно стонет. Как бы прекрасна эта сказочка ни была, закончиться она должна, едва начавшись. Потому что хорошие девочки не сидят над листовками оппозиционной газеты всю ночь, хорошие девочки не бегают к правой руке действующей власти, не умоляют взять над собой контроль. Потому что Аня давно усвоила: голова да сердце холодны, тело голодно и жёстко, никаких поблажек, а то обглодают кости в подворотне. Потому что Аня знает, что вряд ли сможет остановиться, случись это безумие ещё раз. Она запирается в квартире, изредка пишет Славке, что ещё жива, исправно печатает листовки — в общем, симулирует успешную жизнедеятельность на 5+. Охра ей не пишет, но Аня и сама прекрасно справляется: гоняет по кругу кадры воспоминаний и демонстративно не лечит синяки мазью. Славка, заехавший за какими-то документами и статьями, с тревогой смотрит на неё и ненавязчиво предлагает как-нибудь выпить. Аня отказывается: алкоголь убирает её ещё быстрее, чем Гор, и откровения польются через край. Слава не одобрит, но проблема не в этом: Аня не хочет делиться этим; эту часть своей жизни она хочет оставить монополией.***
Ане приходится выйти на улицу через неделю — заканчивается корм для Гриши и краска в принтере. Она идёт по улицам привычным маршрутом, минует центр с блестящими вывесками и районы с лабиринтами развлечений, прозрачные гладкие небоскрёбы сменяются комфортными новенькими пятиэтажками — классическое жильё — и Аня чувствует себя куда привычнее, позволяет себе смотреть по сторонам, расслабить плечи, с которых ещё не сошли желтоватые кляксы синяков; тут же приходят мысли об Охре, об её руках, и желание снова провалиться в чужую власть захлёстывает с головой. Аня сжимает зубы. Она покупает корм (тяжёлый пакет оттягивает руку), заправляет картридж, возвращается домой. Гриша крутится под ногами, Аня садится на банкетку в прихожей и с щемящей нежностью, каждый раз завоёвывающей сердце, тетешкает любимца, после снимает ботинки, вешает куртку, трёт озябшие пальцы, заглядывает на кухню, чтобы поставить чайник… Всё идёт так размеренно и спокойно, но Охра не выходит из головы, но хочется сахарной сладости Гора. Вот же блять. На календаре понедельник, Аня не видела Охру 8 дней. Это ещё не рекорд, но и уже немало; в последний раз Аня едва ли продержалась три дня. Аня гоняет в голове идеи для новых листовок, сочиняет бредовые лозунги (Слава бы заценил, да, но Аня его не набирает), смотрит в окно на город-муравейник, в котором введён режим чёрного неба. Светло-синяя гладь перекрывается чёрными лохмотьями, дуга заката брызжет малиновым и кусаче-рыжим. Аня думает, что светло-синее — это она, чёрное — Охра, горячий горизонт — то, что между ними. Руки действуют быстрее, чем Аня успевает осознать; в трубке механически чеканятся гудки (Аня, блять, даже не знает, почему не сбрасывает). — У аппарата, — смешливо раздаётся в трубке, Аня чувствует, как дёргается уголок губ в порыве улыбнуться. — Приезжай в среду, — выдыхает Аня разом, пальцы нервно путаются в густой и мягкой шерсти Гриши. — У меня работа, — голос холодеет, — но ты можешь подождать. — Окей, тёть, — фразы — пустые, ничего не значащие, дурацкие — летят сами собой, — обещаю, это в последний раз. Охра молчит несколько минут, а потом спрашивает: — Хочешь что-то особенное? — Хочу без Гора. И с удушением. Аня интуитивно ощущает одобрение Охры, её жадное удовлетворение Аниным ответом. И отчего-то это щекотливое, волнующее удовольствие передаётся и ей.***
Охра приезжает под утро, будит Аню звонком в домофон, мгновенно взлетает на пятый этаж — и вот уже стоит в дверях, бледная, с горящими глазами, не дающая шанса на побег и отступление. Аня пропускает её в квартиру, принимает и вешает куртку, растянутый чёрный шарф, Охра едва позволяет ей закончить: вдавливает руки в плечи, усаживает на банкетку, склоняется чёрной тенью, от которой всё внутри сжимается от первородного горячего страха, и целует. Жар течёт в горло, чужая рука, обжигая, двигается к горлу и обхватывает его, туго, неизбежно, властно. У Ани слабеют коленки, даже несмотря на то, что она сидит, и Охра, будто почуяв это, как ебаный голодный и кровожадный волк, рывком поднимает её, рука с горла падает до талии и тесно перехватывает, прижимает. Аня задыхается и путается в ногах, пока Охра голодно вылизывает ей шею и медленно движется к спальне. Перед глазами всё расплывается, жаркое марево; Аня сама ложится на кровать — на спину, доверчиво раскрываясь для Охры. Та упирается коленом в матрас, тянет руку к Аниной щеке, мягко ведёт, цепляет тонкие сухие губы, нежно очерчивает сонные глаза, а потом касается шеи снова. Но это касание — другое; оно тягучее и медленное; Охра неумолимо давит пальцами на влажную от пота кожу, сквозь которую прорывается пульс, и Аню переёбывает. Ощущения не уступают тем, что приходят под Гором, Анино сознание ярче и чище, чем когда-либо, и поэтому даже самая незначительная мелочь цепляет её нервы, поэтому тело отзывается так живо и трепетно. Охра, непривычно нежная, неумолимо ласковая, свободной рукой задирает её домашнюю мягкую футболку, ведёт по животу прохладной ладонью: «Спокойнее, Анечка, всё ещё впереди». Внизу горячо и мокро, Аня стонет тихо и скуляще — воздуха мало, Охра улыбается ей, говорит какие-то пошлости и называет дурацкими словами: детка, солнце, малышка. Аня хочет возмутиться, хочет сказать, что ей не эти розовые сопли нужны, но не говорит ничего, кроме «пожалуйста», потому что сейчас не то время, когда ей нужно постоять за себя, не то время, когда эти слова уязвляют и злят (но щёки и кромки ушей всё равно алеют от удушливого стыда). Аня вскидывает бёдра, и Охра, наконец, заводит руку назад, медленно гладит сквозь чуть влажное бельё, надавливает пальцами, заставляя Аню дышать чаще и глубже и вместе с тем сжимая руку на горле больше. Когда Охра неторопливо вводит пальцы, Аня вцепляется рукой в её бедро, почти умоляюще глядя сквозь влажные ресницы. Охра отвечает ей укусом в перекат плеча, и Аню всю прошибает неконтролируемая дрожь, она вскрикивает от боли, вскидывается под Охрой, но та успокаивающе поглаживает горло большим пальцем. «Тише, детка, всё под контролем». «Какая ты красивая сейчас, хочу тебя сфотографировать». «Раздвинь ноги шире». «Постони для меня». Приятное щекотливое смущение затапливает Аню с головы до пят, она раскрывает налившиеся цветом губы и стонет. И Охра, блять, стонет в ответ. Будоражащая вибрация проходит через горло к ладони — и до самого нутра. Охре очень тяжело себя удержать от того, чтобы не вдавить Аню в постель, не вогнать пальцы до упора, не перевернуть отчаянно грубым рывком и не искусать загривок по-животному, жестоко. Она двигает пальцами внутри жаркой узкой Анечки медленно, мучительно, в одной ей ведомом ритме, внимательно смотрит в Анино лицо, исполосованное голубовато-серым дымчатым светом с улицы. Аня задыхается, волосы на висках и за ушами уже мокрые от стёкших слёз, а в голове — одна лишь Охра, такая красивая сейчас в своей мантии и с голодной сладкой улыбкой на губах. Аня закрывает влажные мутные глаза, но даже так она видит Охру, она чувствует её — на себе и в себе, и это переёбывает. Тело само собою вжимается в постель, словно пытаясь просочиться сквозь неё, сбежать от той, которая так легко подчиняет своим рукам, так легко принимает Аню с её проблемой, которая не собирается отпускать уже никогда. Секс без Гора — уже звоночек, такое же разрушительное удовольствие — уже доказательство. Охра подводит её к грани быстрыми движениями; у неё устала рука, но плевать на это — за Анечкино лицо можно и потерпеть. Она взъерошенная, расхристанная, заплаканная и румяная под ней — даже в полумраке это видно. И это, блять, красивее всего Горгорода, красивее каждой девочки Мэра, красивее всего, что было в жизни Охры. Она наклоняется к туго обвитой пальцами шее и целует нежно-нежно — так, что Аня снова скулит, потому что почему ей так хорошо о господи вот бы это длилось дольше ещё дольше чем возможно потому что это выворачивает на изнанку и это так так Охра шепчет: «Кончай». Охра шепчет странные неуместные нежности. Аня же вскидывается и вытягивается под Охрой, раскрывает влажные глаза; её голова отвёрнута к окну, и в этот момент мучительной сладкой судороги она видит разгорающийся рассветом горизонт. Охра убирает с горла руку, и Ане становится так страшно и пусто на мгновение, что хочется закричать. Позже хочется сорвать голос уже от другого: от того, насколько она, блять, привыкла, приладилась, прирастилась к Охре. Это действительно пугает, и, кажется, страх отражается в Аниных глазах, потому что Охра вдруг смотрит на неё так спокойно, прохладно, привычно, будто бы с самого начала знала, как всё обернётся. Будто бы с самого начала держала всё под контролем. «Что ж, — думает Аня, — так и есть. Я проебалась». Она не предлагает Охре остаться на завтрак, но та всё равно курит в форточку и прихлёбывает кофе, пока Аня монотонно пережёвывает бутерброды с сыром. Она не предлагает Охре приехать снова, повторяет слова о последнем разе, но Охра оставляет ей укус на голом плече и с сытой хищной улыбкой говорит: «До встречи». Она не предлагает ей ни пойти к чёрту, ни поцеловать себя ещё раз, но Охра всё решает за неё. Контролирует. И нет чувства страшнее и нужнее для Ани.