Чёрный бархат темноты

Ещё глубокой ночью, в час, когда вселенная слепа, но пристальна к шелесту души и шепоту сердца, Ньют загадывает одно – умереть быстро, без боли. А точнее, даже два – перед смертью (которая без боли) увидеть рассвет. Настоящий рассвет, не глэйдерский – когда солнце выглядывает из-за мёртвого камня стен уже родившимся, уже созревшим, уже прыщавым подростком – а когда его лучи только-только пробиваются сквозь землю, вспарывая горизонт. Это, наверное, самая неприятная вещь в райском, вечнозелёном Глэйде (кроме людей) – восходов здесь не видно, а закаты здесь – не закаты. Стена всегда прячет от глаз самое интересное, и поэтому Ньют загадывает: раз, два – и сам приступает к исполнению своих желаний. Ждать, что в качестве новичка лифт привезёт фею или Санта-Клауса, не приходится. Если уж загадал желание – сам его исполни. Ньют во всём привык полагаться только на себя. Раньше всех в Глэйде встают вовсе не бегуны и даже не ранние птицы – раньше всех в Глэйде встаёт Фрайпан и ставит на огонь котлы, таскает воду, ворочает мешки с крупами и специями. Завтрак – по расписанию, и подготовка к трапезе на полсотни голодных персон должна начаться задолго до того, как эти самые персоны изволят открыть глаза и повскакивать с гамаков. Так что встать рано – за пару минут до рассвета – задача Фрайпана. Так что задача Ньюта – встать раньше него. Чтобы не проспать нужный момент, он решил не спать вовсе. Лежал и пялился в потолок хижины (сколько – семь, восемь часов?), жалея, что в проплешинах соломенной крыши не видно звёзд. «Слишком много чести,» – подумал Ньют, и вместо звёзд стал считать сучки и засечки топоров на несущих перекладинах, представляя, насколько болезненными и глубокими будут занозы, если провести по облупленному дереву пальцем. Это было плохой идеей. Ньют напрочь забыл, что монотонный счёт бодрости не придаёт и даже, более того, производит обратный эффект. Через сто пятнадцать фантомных заноз глаза начали слипаться, верхние ресницы потянулись к нижним, и во лбу стало тяжело и сонно, но Ньют не мог позволить себе задремать и не позволил. Когда темнота снаружи стала светлее на полутон, будто в густую насыщенность ночи капнули чистой водой, Ньют решил – пора. Он выпутался из тяжёлого, собственнического объятия Галли, скинув с себя его неподъёмную руку, готовый к тому, что та очнётся и резко дёрнет за волосы, возвращая на место. Боялся напрасно – на шорох движений Галли ответил храпом и вместо Ньюта крепко прижал к груди подушку, выдавив из неё острый хвостик белого пера. Ньют искренне посочувствовал ей. «Кто-то же должен», – всплыло в его памяти. Он кое-как отыскал свою одежду среди простыней. Холщовая ткань рубахи и брюк скрыла зелёные галактики синяков на его плечах, паутинки царапин на бёдрах. От прикосновения к ним Ньют скривился, но тут же в его голове мелькнула мысль, что скоро (очень скоро) физическая боль перестанет иметь для него значение. Как и всё остальное. Он почувствовал решимость; перспектива покончить с происходящим (с собой, если точнее) ободрила. Поднявшись, Ньют босиком отправился к выходу, стараясь передвигаться беззвучно и даже дыханием не задевать хрустальную тишину, готовую в любой момент взорваться звоном пряжки или грохотом упавшего факела. На секунду задумался, стоит ли надевать ботинки Галли, но, сунув ногу в один из них, тут же отказался от этой идеи – ботинки оказались настолько велики, что удобнее было идти без них. Добравшись до стены, Ньют коснулся края драной, грязно-рыжей занавески, выполняющей роль двери, и, обернувшись, в последний раз взглянул на Галли. В сумраке хижины его англо-саксонская физиономия была практически неразличима, но Ньют и так знал все её черты: знал совершенно сумасшедший, карикатурно-клоунский изгиб бровей, линию полных, но всегда злобно поджатых губ и широкие крылья носа – знал настолько хорошо, что и оборачиваться не стоило. С минуту Ньют раздумывал, что лучше сделать на прощание: плюнуть Галли в его бычью ноздрю или проломить ему череп чем-нибудь тяжёлым. Учитывая скромные физические возможности Ньюта, оба варианта означали просто разбудить Галли и не дать себе осуществить замысел, тем более, что «чего-нибудь тяжёлого» не было под рукой. Как и ножа, которым можно было бы перерезать открытую шею. Искать его в инвентаре времени не было. Да и смог бы Ньют вообще убить его, даже будь под рукой нужный инструмент? Ньют не знал ответа и покинул хижину, оставив Галли в живых. Глэйд спал. Гриверы – и те, наверное, тоже. Ньют крался мимо гамаков, огибая торчащие отовсюду грязные пятки и бесчувственные, свисающие запястья, похожие на поникшие цветы. Ему казалось – он был уверен – вот-вот кто-нибудь откроет глаза и поднимет тревогу, отовсюду послышатся крики: «Новичок драпает!» или «Нечётный вздумал улизнуть!» От волнения и ожидания неминуемого провала грудь горела так, что хотелось вырезать её из тела и швырнуть в прохладную реку. Земля под ногами была живая, неустойчивая и то ли пружинила под голыми ступнями, подгоняя, то ли порывалась споткнуть и удержать. Страх сковывал тело, но даже встреться на пути Ньюта гривер – он не отступил бы. Ему было, к чему бежать, и было – от чего. Когда он миновал жилой сектор у подножия леса и вышел на открытую местность, от стен лабиринта его отделяло лишь поле. Стена с ещё не разинутыми вратами стояла перед ним готовым решением, и он направился прямо к ней, подхватив подмышку садовую лестницу. Врыл её деревянные ноги в землю, прислонил к стене, с силой дёрнул пару раз, проверяя устойчивость. Тринадцати широких ступеней едва ли хватило на четверть высоты, поэтому дальше в ход пошли тугие, змееобразные волосы плюща и трещины в стене. Ньют опирался на их выступы стёртыми до мозолей ступнями и хватался за стебли, каждый раз проверяя свою страховку на прочность – забавная осторожность для того, кто решился на самоубийство, и вполне понятная для человека, торопящегося на последнее свидание с солнцем. До верхнего края стены оставалось не больше полутора метров, когда правая нога соскочила с камня. Собственный вес резко дёрнул Ньюта вниз. От неожиданности он расцепил пальцы и уже готов был стремительно падать обратно (до чего же ему было обидно в этот момент), но повис на высоте: его локоть запутался в зарослях кудрявых канатов. Плющ держал крепко, будто за несколько секунд успел обрасти вокруг руки, и отпускать не собирался. Ньют с облегчением выдохнул. Чуть не погибший раньше времени, он был изрядно вымотан бессонной ночью и тяжёлым для него восхождением (карабканьем), но неожиданная и незнакомая до этого удача придала сил. Он прошептал «спасибо» сам не зная, кому, и, собравшись с духом, снова вцепился в стебли, наощупь нашёл пальцами ног рельефную точку опоры в отвесной стене. Ещё несколько рывков, несколько опасных участков, и Ньют достиг края. Тяжело дыша, он перебросил через него собственное тело, оказавшись на «крыше» – пустой и широкой площадке. Ничем не сдерживаемый порыв воздуха тут же ударил в лицо, растрепал волосы, а Ньют громко и ненасытно дышал ему в ответ, так что не ясно было, кто из них ветер. Это противостояние породило в растрёпанной голове странную, метафорическую идею о том, что, может быть, движение ветров – это танец всех человеческих дыханий, всех людей, что дышат в этот момент. Поднявшись, Ньют откинул чёлку со лба, будто отмахиваясь от сентиментальных мыслей, и обернулся к Глэйду, теперь развёрнутому у его босых ног, как зелёная скатерть. С такой высоты ему был виден каждый орган этого незамысловатого организма. Вот они лёгкие – косматый, забившийся в угол лес; вон он рот – квадратные, железные губы лифта; и вот оно сердце – кучки кривых хижин, издалека похожих на большие груды мусора. Одной из них была та, из которой Ньют только что сбежал – он не смог различить её среди остальных, но знал, что она там есть, и, стиснув зубы, отвернулся. То, что терпеливо ожидало его внимания по другую сторону стены, оказалось параллельным миром. Миром опасным, неизведанным, но свободным. Ньют часто слышал, как другие глэйдеры говорят о нём, почему-то всегда понижая голос до полушёпота, а теперь видел лабиринт своими глазами: его невероятную, бесконечную ширь, его головокружительные камневороты, тупики и хитрые лазы. К удивлению Ньюта, лабиринт не внушал ему ужас – он завораживал и, скорее, казался древним, величественным ухом, тысячелетней татуировкой, высеченной на коже великана, или его окаменевшим мозгом. Была в нём, конечно, и капелька глумливого самодовольства. Он будто шептал сквозняками: «Не преодолеешь меня, заблудишься», и от того эта застывшая в камне заверть вызывала в душе Ньюта противоречивые чувства. Стоя над лабиринтом, возвышаясь над его вольготно раскинувшейся нескончаемостью, он ощутил себя странно – безумно маленьким и великим одновременно. Альпинистом, покорившим вершину, и песчинкой, которую сдует в одну из следующих секунд. От нахлынувших эмоций захотелось сделать что-нибудь сумасшедшее (кроме побега и запланированного прыжка) – крикнуть, к примеру, громко и счастливо, во весь голос, на всю вселенную, – но Ньют только вздохнул. С его головы упал пятикрылый листочек плюща. Именно в этот момент из-под далёкой земли показалось круглое, жёлтое, ослепительное лицо (вылезло внезапно, как коренной зуб из десны), и будто облитые бензином клочки облаков тут же вспыхнули персиковыми брызгами. *** Сначала (в свой первый день) Ньют решил, что попал в племя каннибалов – настолько плотоядно они на него смотрели. Он чувствовал на себе чужие взгляды с первой минуты своего появления – от них чесалась кожа – и краем глаза видел, как кто-нибудь то и дело облизывался. Были и те, кто вовсе покусывал губы и скалился, будто лифт доставил Ньюта уже разделанным и приготовленным – в виде сочного, хорошо прожаренного стейка. Это показалось Ньюту ироничным, и он запросто сказал бы: «Ребят, вы мне льстите!», если бы ему не было так страшно. Никто из племени лично ему не представился. Ладони для рукопожатия не протягивали, и Ньют догадывался, почему: не считали нужным знакомиться с человеком, чей костный мозг к вечеру окажется в их тарелках. С едой не знакомятся. Он узнал их имена из подслушанных разговоров, а своё – во сне. Уже после того, как понял, что происходит на самом деле. Уже после того, как возненавидел свою новую жизнь, которую и жизнью-то назвать нельзя. Минхо – это тот азиат, что присвистнул Ньюту вслед, когда его тащили в яму. Бен – это тот лопоухий и светловолосый, который помогал выуживать обескураженного Ньюта из лифта, а потом, окинув его оценивающим взглядом с головы до ног, сообщил собравшимся: «Чур, мне достанется». Это заявление вызвало у толпы бурю эмоций, как одобрительных, так и протестующих возгласов, на что отреагировал темнокожий Алби – это тот, кто схватил Ньюта за шкирку и невесело ответил Бену: «Ага, сто раз». Ньют был настолько напуган, что и не сопротивлялся толком. Шёл, куда вели, хотя ноги плохо слушались, и озирался по сторонам, не видя вокруг ничего, кроме бесконечно яркой зелёной травы, неестественных, будто пририсованных к воздуху бетонных стен, опоясывающих всё пространство, и незнакомых людей, чьи лица и голоса были настолько разными, что Ньют не успевал их различать. Однако в бесконечном потоке разноцветных и разнокалиберных физиономий всё же была та, что запомнилась сразу. Не благодаря выразительности или особой степени хищности (хотя и это могло сыграть роль) – скорее, в силу блестящей темноты устремлённых в сторону Ньюта глаз. Темноты Ньюту незнакомой, но, по его предположению, означавшей тяжёлое, вязкое, как гудрон, звериное возбуждение. «Полное затмение разума перед воспламенившимся инстинктом», – зловеще шепнул Ньюту на ухо внутренний голос, – «Кровожадность, обрамлённая веточкой редких ресниц». Парень с гудроновыми глазами держался в стороне, не участвовал в тёплом приёме, но при этом не спускал с Ньюта голодного, ошалевшего взгляда. Когда Ньют заметил его, все остальные перестали казаться такими уж опасными. Одно Ньют понимал чётко – он был причиной этого помешательства. Другого Ньют не понимал совсем: что мешало дикарям набросится на него и разорвать на куски в ту же минуту? Нечто неосязаемое, но сильное сдерживало их, заставляя сглатывать слюну поодаль, и Ньют был благодарен той незримой черте. Он не помнил, когда и как его успели притащить к вырытой в твёрдой породе яме. Руки на его запястьях расцепились; его грубо толкнули в спину, побуждая спуститься внутрь. Из глиняных стен и земляного пола ямы торчали оборванные, пыльные корешки травы и деревьев, похожие на хвосты высушенных крыс (маленькие – на червей) – они неприятно впились в плечи и бёдра, когда Ньют забился в дальний угол. Алби захлопнул за ним деревянную решётку, застегнул ржавый, но довольно внушительный замок на двух примкнувших друг к другу прутьях, и кто-то из сопровождавшей оравы пошутил, подмигнув Ньюту: – Не уходи никуда! Почему-то только после этой фразы Ньют смог в полной мере осознать, что он нежилец. Только когда дикари оставили его в одиночестве, неохотно разойдясь и то и дело оборачиваясь в его сторону и неприятно ухмыляясь, только тогда Ньют понял, что происходящее реально. По коже пробежал холодок. Точнее, не холодок, а все минус двадцать по Фаренгейту. Ньют подтянул к себе колени, обнял их руками и вдруг с удивлением обнаружил себя босым. Одежда на нём была, и вполне даже приличная, а вот ноги были голыми и чудными – Ньют пошевелил пальцами, рассматривая их и понимая, что видит своё тело в первый раз. До этого пятки не чувствовали ни каменей, ни травы, по которой ступали, а теперь, будто дождавшись внимания и вспомнив, что способны передавать тактильные ощущения, ярко преподнесли Ньюту холод и рыхлость неоднородной почвы. Он зашевелил пальцами интенсивнее, врывая их в землю и надеясь тем самым хоть немного согреть. Руки – а что они? Что умеют чувствовать, как умеют двигаться? Что Ньют делал ими раньше: строил, чинил, рисовал? Он доверился моторной памяти и провёл ладонью в воздухе, но та просто выполнила его команду, не дала подсказок. Тогда Ньют попытался вспомнить события прошлого дня, но прошлого дня будто не существовало, как и всех остальных дней, что были до него. Сосредоточиться мешала головная боль и невыносимый, совершенно безнравственный запах испражнений, доносившийся не откуда-нибудь издалека, а именно из ямы, в которой сидел Ньют. К этому аромату примешивался ещё один – настолько же (или даже более) отвратительный – сладкий запах гнили. Ньют обернулся и с опаской осмотрел свою темницу, ожидая напороться взглядом на что-нибудь пугающее. Однако вместо обглоданных костей предыдущего пленника и навозной кучи обнаружил лишь сатирическую надпись «пентхаус», выдавленную на глиняной плоскости стены, и вонючую пустоту, которая вдруг показалась слишком тесной. Ньют старался не прикасаться ни к чему, но пространство будто само норовило его коснуться, заключить в объятия, медленно сужаясь, от чего в груди стало щекотно. Эта щекотка становилась всё сильнее и сильнее, перерастая в беспокойство. «Клаустрофобия», — догадался Ньют. Легче от догадки не стало, напротив – она всё усугубила. Почувствовав, что следующая стадия щекотки обернётся волной неконтролируемого ужаса, Ньют закрыл глаза и постарался представить себя вне клетки, на открытом месте без решёток и ограждений. «Где, например?» — спросил он сам себя. Яма, решётка, замок, глина. «Скорее! Представь, где!» — потребовал внутренний голос. Ржавчина, прутья, тесно, дышать. «В поле. Или нет, на вершине горы», — ответил Ньют, — «Пускай будет гора. На высокой-высокой горе, заснеженной и пустынной». «Что вокруг?» — спросил голос. «Воздух и облака. Резвые потоки свободного ветра, за всю жизнь не видевшие препятствий». «Что ещё?» «У неба нет высоты, а у горизонта нет периметра. Не к чему приложить линейку, нечего измерять. Возможность движения бесконечна во все стороны. Если выстрелить в горизонт той пулей, что никогда не устанет лететь, её полёт будет вечен». «Не боишься упасть?» «Нет, ведь есть крылья». Откуда Ньют знал эту технику? Сознание само вывело его на правильный путь, и воображение помогало нарисовать бесконечный простор, сконцентрироваться на деталях. Ньют быстро подметил, что главное – не открывать глаза и не терять нить сюжета, вести диалог, и он вполне позволил бы оставаться наплаву, продержаться какое-то время, если бы только не подлый здравый смысл, утягивающий Ньюта обратно. В застёгнутую на замок конуру, в перекрытую прутьями кроличью нору, в захлопнувшийся глиняный чемодан, в этот земляной погреб. «Гора горой, а те бетонные стены снаружи видел?» – спросил чёртов здравый смысл, оборвав на полуслове беседующих Ньютов – материального и внутреннего – и хрустальная цепочка образов разбилась. Ньют открыл глаза. Как стало страшно. Он ринулся к решётке и с силой дёрнул её на себя, потом ещё раз и ещё, а затем снова, и снова, и снова, пока не понял, что больше трясётся сам, чем трясёт прутья. Вцепился пальцами в замок, рванул, но бесполезно – только сковырнул ногтями струпья ржавчины. «Нужно что-нибудь тонкое и острое», – посоветовала мысль, и Ньют принялся обшаривать свою одежду в поисках бегунка, пуговицы, которую можно было бы разломить, или булавки – чего-нибудь такого, что можно было бы использовать как отмычку (отмычками Ньют орудовать вряд ли умел, но попытаться стоило). Ничего не нашёл – штаны на резинке, рубаха без пуговиц, капюшон на завязках. Подошел бы тонкий прутик, вот только прутиков под ногами не валялось, лишь тонкие корешки лезли из земляных стен тут и там. Большинство из них были упругими и легко гнулись, но Ньюту всё же попался один совсем старый и заскорузлый; он рос из хвостика буквы «У» в надписи «пентхаус» и при том ни в какую не хотел рваться и выкручиваться из плотной почвы. Ньют подсел поближе к стене и уже наклонил голову так, чтобы можно было вгрызться зубами в основание упрямого корня, как вдруг между прутьев решётки протиснулась маленькая пухлая ручонка. Крохотный, крепко сжатый кулак. Его появление было сопровождено громким сбившимся дыханием. Кулак прошептал: — Держи! Это случилось так неожиданно, что Ньют даже забыл про свою клаустрофобию. Сам потом удивился: вряд ли о сковывающем тело и разум страхе можно так просто взять и забыть, однако у Ньюта получилось. Холодный пот продолжал выступать, пальцы заметно подрагивали, но стены ямы больше не сужались. Между тем, попытки рассмотреть человека, находящегося по ту сторону решётки, ни к чему не привели — тот, очевидно, подполз к яме по-пластунски и так и остался лежать возле неё, пригнув голову. — Держи, кому говорят! — кулак мелко и яростно подёргался в воздухе, требуя к себе внимания. Ньют пару секунд хлопал глазами, после чего заключил, что кулак лучше не злить и последовать его указанию (хотя не такой уж он был устрашающий, скорее, вызывал любопытство). Он подсел поближе к решётке и безропотно подставил под него ладони, куда тут же посыпалось что-то маленькое и лёгкое. Ньют поднёс ладони с гостинцем к лицу. Вместо вожделенного ключа или булавки гостинцем оказались какие-то белые продолговатые бусины, похожие на вырванные зубы. Раз, два, три… Семь штук. — Что это?.. — спросил Ньют. — Ты слепой? — ответил шёпот с раздражением, — Чеснок это. — Зачем он мне? — спросил Ньют, ничего не понимая и смотря на кулак с ещё большим изумлением. — Зачем-зачем! В рот положи и жуй-давай! Не спрашивай, так надо. «Вздумали приправить еду заранее», — подумал Ньют, — «Накормить свинью яблоками, чтобы сама нафаршировалась. Мило». — Я бы вместо поедания чеснока с удовольствием выслушал бы ваши объяснения на счёт того, по какому праву меня удерживают взаперти и как долго это безобразие будет продолжа-… — Заткнись и делай, что говорят! — перебил Ньюта шёпот и добавил менее агрессивно: — Я помочь тебе хочу. «Ну да, как же». — И вот ещё что, — добавил шёпот, — Вскрывать замок корешками бесполезно. — Я и не собирался, — ответил Ньют, но кулак и шёпот уже исчезли. Следующие десять секунд были посвящены обдумыванию предложенного кулаком плана действий. Они прошли на удивление быстро – ну да, секунд за десять – и вопрос о том, жевать чеснок или нет, был решён очень просто. Ньют вышвырнул его за решётку. Дольки полетели в разные стороны, скрылись в гриве травы. «Правильно», – согласился внутренний голос, – «Тебя и без удобрений сожрут». Ньют прислонился к стене, согнув ноги в коленях. Запрокинул голову. Корень, в который он не так давно намеревался впиться зубами, воткнулся в затылок. Ньют поёрзал, пытаясь устроиться удобнее, и вдруг обнаружил, что если вытянуть шею, то за решёткой, вдалеке, можно увидеть строительные леса. А ещё дальше, во-о-он там, слева – деревянные шалашики, груды каких-то ящиков и лопат, пирамиды кастрюль – признаки скудной, но жизнеспособной цивилизации. Той цивилизации, в которой принято есть своих гостей. Для профилактики нового приступа клаустрофобии Ньют задумался о том, сколько удивительных блюд можно приготовить из его желчного пузыря, да так глубоко ушёл в эти мысли, что не сразу заметил, как роскошный вид из зарешётчатого пентхауса заслонила внушительная фигура, перекрыв собой и свет, отчего яма погрузилась в полумрак. — Я же сказал, не нужен мне твой чеснок! – крикнул Ньют, начиная злиться. Но новым посетителем был явно не тот человек, что подползал к яме минутой раньше. Этот не скрывался. И не шептал. Он молча присел на корточки возле ямы и замер, кажется, пристально разглядывая Ньюта. Ньют тоже вглядывался в него, но не увидел лица – была одна только тень и силуэт, внушающий страх своей неподвижностью. Силуэт ждал чего-то, и Ньют тоже ждал, вспоминая, кто из той гостеприимной своры обладал похожей комплекцией. Не вспомнил – никто из аборигенов не был настолько крупным, в то время как перед Ньютом сидел здоровенный парень, самый настоящий бык. Ньюту казалось, бык вот-вот что-нибудь скажет (должен же он был что-нибудь сказать), но вместо этого тот выставил вперёд руку и поманил Ньюта двумя пальцами, согнув и выпрямив их пару раз – быстро, коротко, будто экономя движения. И здравый смысл, и внутренний голос (и все остальные наделённые правом высказывать мнение составляющие разума) хором принялись отговаривать Ньюта от того, чтобы идти на контакт с незнакомцем. Вполне возможно, незнакомец был тем самым человеком, который при любых обстоятельствах называет задницу «филейной частью», поясницу – «вырезкой», а голяшку «рулькой», и который пришёл осмотреть пленника и прикинуть, стоит ли посылать кого-нибудь за мясницким топором или на этот раз можно обойтись обычным столовым ножичком. «На кого этот парень похож больше: на священника, пришедшего справиться о последней воле и отпустить грехи, или специалиста по свежеванию?», – ехидно спросила мысль. «На мастера по вырезанию потрохов», – вставил здравый смысл. «По насаживанию на вертел», – добавил внутренний голос. Но Ньют к их репликам не прислушался. Бык не стал открывать решётку, хотя ничто ему не мешало – из этого можно было заключить, что расправляться с Ньютом в ближайшее время он не собирался. Ему нужно было что-то другое, иначе он не сидел бы у ямы сорок пять секунд, терпеливо ожидая реакции пленника на своё приглашение. Слишком терпеливо для человека с благими намерениями. Ньют решил всё прояснить и медленно передвинулся вперёд, к решётке. Остановился – не совсем близко, но уже достаточно для того, чтобы тень сдала позиции и позволила разглядеть детали, из которых состоял гость. Взгляд нащупал рубаху цвета тёмной горчицы с пришитыми к плечам заплатками-эполетами, белёсые разводы давно высохшего пота в подмышках и новые мокрые пятна на груди, широченные, разведённые в стороны колени, короткие торчащие волосы, невероятный излом бровей. И тёмные, гудронные глаза. Дальнейшее случилось быстро. Ньют было отпрянул назад, но тень незнакомца выбросила вперёд руку, нырнула между прутьями, схватила Ньюта за ворот рубахи и резко дёрнула на себя, вплотную прижав к решётке, ударив об неё. Ньют не успел даже вскрикнуть – оказался лицом к лицу с устрашающей тенью. Единственной преградой между ними была решётка. Попытки вырваться оказались бесполезными – рука держала крепко, вцепилась намертво, не позволяя отодвинуться ни на миллиметр, в то время как её обладатель присматривался и принюхивался к своей добыче, как пёс к куску мяса. Он был так похож на зверя в этот момент, что Ньют удивился, почему этот парень снаружи, а не вместо него, взаперти. Логичнее было бы наоборот. – Пусти, – прошептал Ньют, борясь с желанием зажмуриться и опасаясь тем самым выдать страх, – Пусти меня. Вместо этого бык шумно втянул носом воздух в районе его ключиц. – Симпатичный, – сказал он хрипло, обдавая жарким дыханием, – И пахнешь вкусно. Пальцами свободной руки он сжал подбородок Ньюта, заставив повернуть голову в сторону. Тот не выдержал и всё же зажмурился, зашипел сквозь зубы, ощутив, как язык дикаря оставляет мокрый, прохладный след на его лице – от шеи до самого виска. В голову вдруг пришло, что можно закричать, вот только происходящее было настолько безумным, что от изумления пропал всякий голос. Сердце колотилось у самого горла. Псих тем временем прихватил губами мочку уха; больно, с силой куснул. Оттяпать ухо совсем и тут же его проглотить, к счастью, он не успел. – Галли! – крикнул кто-то, подбегая и хватая его за плечи, – Ты же знаешь, это против правил! Подскочили ещё несколько человек, взяли психа под руки. Тот гневно дёрнул локтём, но понял, что попался, потому особо сопротивляться не стал и позволил оттащить себя прочь. Сбежались остальные, поднялась буча. – Никак вечера не дождёшься? – спросил кто-то, толкая Галли в грудь. – Держи себя в руках, – произнёс другой, тыча пальцем в нарушителя. – Ещё одна такая выходка, и на мальца можешь не рассчитывать, – сказал тот темнокожий, которого звали Алби, – Даже на состязания можешь не являться, усёк? Галли молча вытерпел их наставления, раздувая ноздри и глядя на всех испепеляюще. Такой же взгляд он бросил на решётку, возле которой тёрся до этого, и Ньют вжался в дальнюю стену ямы, надеясь, что снаружи она невидна. Когда все разошлись, и голоса смолкли, Ньют оттёр лицо от чужой слюны и принялся потирать укушенную мочку. У него не осталось никаких сомнений в намерениях своих пленителей, и он уже был готов к тому, что к ужину его прикончат и приготовят: сварят, пожарят, потушат или вовсе слопают сырым. Если бы он только знал, чем всё обернётся.