Окровавленный венец

      — Королева. Теперь тебя так называют.       Он говорит, как мальчишка, потому что он таковым и является в ее глазах. Рапунцель не может отвечать лишь за себя и близких теперь, на ее плечах не только далматиновым мехом отороченная накидка из алого бархата, но и целое небо ответственности. Оно пурпурно-розовое, фиолетовое, синее, изорванное штыками, мечами и стрелами. Оно способно преломить хрустальные каблуки, на которых обязана блуждать пустыми коридорами королева, ищущая себе убежище от порожденных разумом вьюг. И массив золота безжалостно сдавливает ее голову, разливается тысячью прядей, струясь вниз, по плечам, путаясь и стирая всяческие границы между маленькой Рапунцель, не знавшей своей силы, и Королевой, эту силу сумевшей обуздать.       Рапунцель хочет улыбаться искренне, но искренность из нее давно выполоскали ледяные ветры. Полотна изорваны, в вихре аристократичного хаоса утонул не один бывалый рыцарь. Или разбойник. Или гувернантка. Они вместе.       — Здравствуй, алхимик, — холодно приветствует владыка, сжимая пересохшие губы.       Он хмурится, испытующе, почти ехидно ухмыляясь одним уголком губ — он ненавидит ее. Он обожает и обожествляет ее, он заплутал на перепутьях воспоминаний и планов.       — Позвольте заметить, что Вы ничуть не изменились.       Ей больно смотреть на него, и трон кажется слишком широким, подлокотники — слишком холодными. Губы странно дрожат, словно впервые испытывают на себе такое пристальное внимание. Королева — по сути, еще смерть, что за дитя — снисходительно взмахивает рукой, выпроваживая сомневающихся в ее благоразумии стражников. Это отец Кэсс там? Она не хочет больше разбирать всех этих поголовно одинаковых, статных мужчин в золотой броне.       — Не могу сказать того же о тебе, — терпеливо заключает королева; она же забывает о том, каковой была изначальная цель этого явления. Ей хочется знать о нем все, хочется и скипетру голову свернуть. Или наоборот?       — Рапунцель, если ты вырвала меня из темницы, чтобы привести свой приговор в исполнение, то будь добра, не устраивай излишних бесед. Я большой поклонник послушать тебя. Жаль, это не приводит ни к чему хорошему.       — Ого, сколько слов! — голос королевы благородно и звонко взмыл птицей, разбившись о высокий потолок и далекие стены.       Королева с невозмутимым видом поднялась с огромного-огромного трона, уже немного продавленного за годы правления ее отца, и осталась стоять на возвышении ступеней, сложив руки ниже корсета. Ее взгляд выражал полнейшее равнодушие, хотя кончики ушей уже начинало слегка покалывать от жара-желания коснуться этой нелепой пряди цвета морской бирюзы.       — Что же, стати и характера ты поднабралась. Хочешь поглумиться, куин-ни?       Кандалы на тонких запястьях мелко звякнули; алхимик изогнул бровь, наблюдая и ловя каждое мелкое движение девушки, от которой за версту несло январским морозом, апатией и злобой. Она не изменилась внешне в его глазах, но душа ее обледенела от раздевающих прикосновений жестоких людей. Все хотели получить долю королевы. Кому-то доставалось больше, кому-то — меньше, но Вэриан был настроен на лучший результат.       — Ах, Вэриан, — сладко протянула Рапунцель, делая кошачий шаг к экс-другу-врагу. Длинные белые пальцы ослабили золотой зажим мантии, и она с глухим хлопком кровавой волной обрушилась на красную ковровую дорожку, — было бы, над чем глумиться.       Вэриан. Алхимик давно не слышал своего имени и, конечно, совсем позабыл, как оно звучит из ее уст. Вэриан давно не видел таких белых плеч и не хотел спрашивать, почему она променяла то конфетное платье истинной Рапунцель на это роскошное, черно-золотое, обнажающее фиолетовые галактики, разбрызганные по мраморной коже. Легкий жест сманил золотой венец на бок, и грохот опрокинутого знака власти так оглушительно вознесся, возвестив об утрате зубастой, что Вэриан еще несколько пьянительно-тихих секунд слышал только писк в своих ушах.       — И я здесь пленница.       Королева коснулась плеча алхимика так, словно из него торчала стрела, и налилась странной, обезоруживающей радостью, ощутив дрожь в теле Вэриана. И она дрожала, когда он оказывался на расстоянии выдоха от нее. Его заточенный отец тому свидетель: она так боялась того маленького мальчика, и так боялась того лижущего рёбра пожара внутри себя одновременно, что в конце концов стала колбой, наполненной эликсиром ужаса и зависимости: страшный коктейль, почти буря в бутылке. Это было намешано в ней долгие четыре года, это не позволяло ей носить голову холодной, не разделенной на части между ненавистью и патологическим желанием.       — Не уверен, что твои кандалы из того же металла.       Он зачем-то сжал ее руки у локтей, словно зная, что терять ему нечего. Ее глаза заволокло туманом, ее губы искривились в ухмылке. Королева и алхимик могли бы быть так похожи, не будь они абсолютно по разные стороны от этих цепей.       — Вот они — мои кандалы, — Рапунцель взглянула на пальцы Вэриана, сомкнутые на ее руках, взбирающиеся по золотой шнуровке платья по-змеинному медленно, точно вверх.       Королева рвано вдохнула, чувствуя их над изувеченной синяками кожей, затем поверх нее. Оставалось ли в его планах прикончить ее, как и прежде? Сделал бы он это без раздумий? Рапунцель видит перед собой заблудшего юнца, и здраво рассуждает о том, что если он не выпустит когти в ее шею сегодняшней ночью, то она вполне может поделиться жердью в своей золотой клетке. Поэтому она вздрагивает, когда чувствует руку без перчатки на своей шее, сзади, у линии роста волос. Он хочет сдавить, сломать ее, рассыпать ее в прах, но лишь срывает тихий вскрик неожиданности прежде, чем вовлечь королеву во всесжигающий поцелуй. Он направляет ее лицо так, как ему угодно, фиксируя за подбородок цепким жестом. И прежде, чем ее ресницы сомкнулись в страхе, а щеки полыхнули алым, он получает лучшую часть королевы Короны, обеих из которых он страстно желал презирал с определенной поры.       Прежде, чем ужас стал новой степенью одержимости, а ее руки обвились вокруг юношеской шеи, приближая, было требование в любом неназойливом девичьем жесте, был приказ. Алхимик презирал монархов за это: буквально во всем ощущался тонкий намек на покорность со стороны подданных.       — Ты не вернешь меня в темницу, — чуть отстранившись и запыхавшись, заявил Вэриан, не давая Рапунцель и вдохнуть перед тем, как вновь вернуться к ее губам своими, а руками опуститься к золотой шнуровке.       — Нет, не верну, — заверила королева.       Золотая корона утопла в алых складках мантии, тронный зал скорбно смолк. Королевство было на пороге нового дня, когда его королева, очерчивая новый синяк под грудью и глядя с балкона своей комнаты в очи кровавого восхода, отдала приказ готовить изменнику виселицу. Она даже смотрела на него, спящего в ее кровати в этот момент, и игнорировала уколы жалости, ненависти к себе и желания швырнуть его на трон или в темницу. Она помнила о том, что должна была отомстить ему, но не возлюбить. И, прижимая стальную рукоять меча к покрытому испариной лбу, повторяла и повторяла, как завороженная: «За честь, за Корону, за семью в янтаре».