Его секретное оружие

*** Ступню пронизывает короткая вспышка боли, впрочем, ослабленная ботинком, а грохот от растянувшегося на животе Мидории заставляет о ней забыть полностью. Бакуго ухмыляется, с удовлетворением посматривая на плоды своих усилий. Противник как следует приложился грудью о невысокий порожек, в бёдра впились понарасставленные остальными ботинки, а челюсть звучно клацнула о деревянный пол. Хорошая прихожая. Бакуго нравилось. — Эй! — возмущённый оклик почти оглушает. — Ты с ума сошёл? Мидория, в отличие от прибежавшей Урараки, поднимается с пола молча, тут же с гримасой хватившись за рассаднённый подбородок. — Просто дружеский прикол! — издевательски оскаливается Бакуго. Словно строит хорошую мину при плохой игре. — Это не шутки, ему же больно! — Переживёт, — отрывисто роняет он, проглотив автоматический постфикс «сучёныш». Из-за этого разоралась бы не только Очако, но и староста прибежал бы и высокопарно принялся бы вразумлять. Отвратительно. Всё — попусту отвратительно. Никогда в жизни ему ещё не приходилось настолько сильно сдерживаться. Он чувствовал, что вот-вот взорвётся изнутри, если прямо сейчас не ударит кого-нибудь. И, словно сам господь с небес внимает его молитвам, первым на трассе «Коридор-Зал-для-пьянок» его встречает лыбящийся Киришима с губами, уже изгвазданными в пивной пене. — Киришима, пресс, — коротко командует Бакуго, и без единой паузы впечатывает кулак ему под дых. Тренированная человеческая груша сгибается лишь по инерции, успев выставить каменную защиту. Поднимает на него взгляд исподлобья, с тайным ликованием. Бакуго, чуть кривясь уголком рта, потирает костяшки. Но облегчение от того, что энергия была сброшена, перекрывает издержки. — Пиво будешь? — распрямляется Киришима, так и не выпустивший тёмную бутылку из рук. — Слышь, необслюнявленный экземпляр! — рычит на него Бакуго и проходит вглубь помещения, окунаясь в гул знакомых голосов и стуков стекла о стекло. Из-за этих грёбаных добряков он не может как следует отмутузить этого суку Помидорию, не может уничтожить или испортить его вещи, как раньше. Даже орать, захлёбываясь матерками… лучше тогда, когда никто не слышит. На Бакуго косо смотрели, если он собирался сделать что-то вроде такой подножки или вылить на его болотные волосятки газировку. Он знал, что если по их мнению он начнёт пересекать черту, его тупо остановят физически. Они даже его традиционные трёхэтажные пассажи научились останавливать предупреждающими взглядами. Или это он научился? Натренировали, скоты, как собаку? Теперь они ссорятся между собой, а не он — Бакуго! — загоняет бессловесную добычу и упивается её воплями и слезами. Как будто он сражается с равным. Отвратительно. Отвратительно. Отвратительно! — Момо, спасибо, что разрешила провести совместный вечер у тебя! За окном такая сырость, мы больше нигде не смогли бы собраться всем классом! О. Снова Урарака. Припёрлась из прихожей-таки. — Обещаем ничего не разгромить. — Пиво очень вкусное. Господи, какие идиоты его окружают… Присасываясь прямо к горлышку и игнорируя положенные для возлияний ёмкости, Бакуго краем глаза пытается выцелить в толпе Мидорию и оценить нанесённый падением ущерб. Как и ожидалось, что слону дробина. Сидит рядом с Цую, болтает, лыбится чему-то, тварь. Даже не так — смеётся, как чёртова гейша. Кацуки больше бы устроил эпитет «как конь», но Помидорка слишком скромен, чтобы разевать свою челюсть настолько широко. Сейчас в саван его воспитанной робости и выводящей из себя мягкости обёрнута сильная причуда. Это как балансир, что помогает ему каждый раз вздёрнуться на ноги, как болванчику, после очередной атаки Бакуго на его честь и достоинство. Унизить и заставить его осознать собственное унижение у Бакуго уже не получалось. А ведь раньше он долбил его гораздо сильнее и мощнее. А причуды у него не было, чтоб черпать из неё внутренние силы. За столько лет он должен был сломаться, это точно. Стать настоящей забитой жертвой, но так и не стал. Что ему позволило не сломаться? На что же он опирался, сохраняя жалкие останки себя внутри? Это точно не глупые бредни о мечтах всей жизни. На этом не выживают. От этого погибают. Есть ещё что-то, чего Бакуго о нём не знает. Но он должен, обязан… Порваться пополам, но узнать. Возможно, это станет той точкой, на которую он снова сможет давить и возвышаться над ним. — Кацуки, подожги абсент! — орёт, как зарезанный, Киришима, склонясь над столом и конструкцией из бокалов, салфеток и трубочек. Судя по количеству народа вокруг, он выражает всеобщий душевный порыв. — У вас, уродов, зажигалок нет?! — гаркает Бакуго, но щелчком пальцев вызывает огонь и угрожающе стартует к зеленеющему на столе абсенту. Только подпалив вторую порцию, он вспоминает, что этот высокоалкогольный «парашют» вызывает в мозгу взрывной эффект и очень быстро глушит признаки высшей нервной деятельности. А если это присоединить в желудке к паре не менее крепких напитков, то от состояния нестояния не спасёт никакой метаболизм. В голове мгновенно созревает, падает в почву и прорастает коварный план. Сегодня он развяжет кое-чей глупый язычок и узнает нужные ему секреты. — Мидооория, — тянет он зловеще и громко, чтоб все услышали. — Иди-ка сюда, попробуй! «Сучка ты драная», — остаётся за кадром. Его идею подхватывает сразу несколько развесёлых глоток, и чёртову ботанику ни за что теперь не отвертеться. *** — Так, уродец, стоять-бояться. Он тормозит Изуку прямо на выходе из красивого сортира Момо. Тот явно пытался привести себя в чувство, брызгая на лицо водой, но добился только того, что почти насквозь промочил футболку. «Что за рукожоп, чёрт бы его побрал!» — в тысячный раз морщится от раздражения Бакуго. — Что случилось, Кац-чан? — едва справляясь с конечностями и придерживаясь за косяк, удивлённо лупает тот на него своими зелёными зенками. — Пошли, — без лишних расшаркиваний перед низшими формами жизни, Бакуго цопает его за запястье, разворачивается и ультимативно волочёт за собой. Мозг у Изуку точно отключён, но тренированное тело пока стоит на своих двоих и даже послушно плетётся за ним, не делая попыток навернуться. Бакуго проталкивает его в маленькую гостевую спальню, одну из предоставленных Момо, хлопает дверью, врубает свет и щёлкает замком. Переводит дыхание и собирается с мыслями, разгоняя собственный алкогольный туман в голове. — Мидория, ебать тебя семеро, Помидория, — звучно начинает он. Названный продолжает недоумевающе пялиться на него с огромной кровати. И — ни тени страха в этих распахнутых ожидающих глазах. Как будто мало по жизни от него получал. — Что, Кац-чан? Заладил, как попугай. — Мне нужно узнать от тебя кое-что. — Ладно, — легко соглашается он до того, как услышал вопрос. Ему же хуже. — Ты сказал, что причуда у тебя появилась сравнительно недавно. В средней школе её у тебя не было, правильно? — Верно. — Но мне точно известно, крыса ты корабельная, что и до причуды у тебя было что-то в запасе. Какое-то преимущество перед нами, — Бакуго прищуривается и понижает голос. — Тайное. Поэтому об тебя довольно сложно было вытирать ноги. Они никак не вытирались, образно выражаясь. Ты хранил в своём мозгу что-то, ставящее тебя выше меня, нас… Ты знал или обладал этим, и не ломался. Так вот ответь мне сейчас — что это было? Глаза Мидории, успевшие за время монолога чуть затянуться поволокой, промаргиваются и снова раскрываются. — Что было? Я не понимаю. Какое преимущество? — Стратегическое, блять, — шипит Кацуки, осознавая, что в ход всё-таки придётся пустить физические внушения. И прыгает на кровать, обрушиваясь на дезориентированное тело гневным ощетинившимся грузом. Парень, беспомощно распластавшийся под ним, до сих пор не чувствует угрозы. А ещё в герои записался! Да он жопой чуять должен, что сейчас его мордовать будут. — А ты подумай, — и наотмашь ударяет его по щеке раскрытой ладонью. Звонкий шлепок отражается коротким эхом от высокого потолка, а на ненавистной физиономии расцветает алое пятно. — Ауч! — жмурится от резкой боли Изуку, выдёргивает из-под него руку и прикладывает к лицу. — Ну как, прояснилось? — язвительно осведомляется Кацуки, переместившись с его живота на тазовые кости, чтобы предоставить себе более удобный угол и расстояние для удара кулаком. — Я повторю попроще и помедленнее, как для дебилов. Скажи мне. В средней школе. И, скорее всего, по сей день… Чем или в чём, по твоему мнению, ты превосходишь меня? — Я? — Ты, конечно ты. Ничтожество. Кацуки понимает, что Изуку накачался алкоголем будь здоров, но надеется, что не до состояния бревна. По идее, он всегда отличал стандартный уход в несознанку от обычной алкогольной тупизны. И поэтому даёт ему время, чтобы пошевелить заклинившими шестерёнками, прежде чем наносить следующий удар. — Я не думал, что в чём-то тебя превосхожу. — Неверный ответ, — поёт Бокуго, замахивается и впечатывает в его челюсть сжатый кулак. На разбитой губе стремительно зреет багровая капля, чтобы упасть и увлечь за собой быстрый поток других сочных капель. Побольше бы вытекло, пока не запеклось! Запах крови. Минутная гримаса страдания на ненавистной морде. Это почти возбуждает. Член дергается в штанах, наливаясь пока неуверенным теплом. Изуку покашливает пару раз и вытирает губы костяшками пальцев, рассматривая, как они окрашиваются красными разводами. Выражение его лица быстро становится прежним. Бакуго с остервенением вспоминает, что алкоголь частично купирует боль. — Не надо меня бить, — недрогнувшим голосом произносит Мидория. — А ты у нас крепкий, да? — ухмыляется Бакуго, чуть привстаёт и ёрзает коленями для лучшей опоры, а когда опускается обратно, то отчётливо чувствует — что-то не так. Он застывает. — Что это за хрень в меня упирается? — шипит он, схватив Мидорию за подбородок и заставив посмотреть на себя. — Я спрашиваю, что за хрень ты носишь в карманах? Поди тетрадку свою поганую в пенал свернул и в джинсы запихнул? Я разберусь с ней также, как и в прошлый раз! Извернувшись, он лезет в неудобные карманы джинс, лихорадочно копается, отдёргивает, пытаясь добраться до ценного предмета. Где же она, глупые тесные шмотки… — Ты за пояс заткнул? Прямо туда? — наконец, изумляется его ботанской извращённости Кацуки. — Чего молчишь, испугался? — Кац-чан, это не тетрадка… — почти умоляюще выдыхает Мидория. Интонации настолько необычные для данной ситуации, что Бакуго отвлекается и поднимает голову. — А что… это тогда? — шарящие руки уже на подходе, рывком расстёгивают штаны, едва не выдернув молнию, грубо дёргают их вниз и — хватают. — Прости, ты сидишь на моём ч… члене. И, кажется, держишь его сейчас в руке. Бакуго опускает взгляд. А потом теряет дар речи. Он сдуру сдёрнул штаны вместе с трусами, и с такого же дуру сразу не распознал, что не бывают пеналы такими горячими, даже находясь рядом с телом. И таким твёрдыми не бывают… Он, ошалелый, бросает его, будто обжёгшись. Крепко стоящий член звучно шлёпается о пресс Изуку. Мысли разбегаются в стороны, как перепуганные, но контуженные тараканы. Он никогда не присматривался к этой его части. Он же не вуайерист какой… В сортире разглядывать всех подряд — больно ему надо. Он что, дурак? И в других, более благоприятных обстоятельствах успел насмотреться на всякое. Одно дело — любить члены, а другое дело — на них таращиться где ни попадя. Да и то, понять, какого размера пенис на самом деле, получится лишь тогда, когда он полностью встанет. А этот член… чёрт побери, огромный. Это дубина какая-то, а не член. Такой толщины… у него пальцы-то на нём вообще сойдутся? В особенности — на раздувшейся здоровенной головке и у мощного основания. И всё это дело железобетонно стоит, подпитанное алкоголем. Господи, боги, Всемогущий, кто там ещё, в это невозможно поверить! Этого не может быть! Не может. Эта махина — достаться такому, как… Бакуго втягивает воздух, подавляя зарождающийся внутри истерический обидный всхлип, сглатывая влагу в носоглотке и упрямо стискивая зубы. Он сдёргивает неподатливые штаны Изуку ещё ниже, обнажая орган целиком, подсовывает резинку трусов под яйца, не давая ей заползти обратно. Кацуки, урождённый Бакуго, стоит на коленях над всем этим и не знает, как теперь жить дальше. Он не просто ошарашен так, что теряет дар речи, он… теряет всё, чем жил и о чём думал все эти годы. Всё то его моральное превосходство, издевательство, бахвальство…. Вся неизбывная ненависть в ту же секунду разом превращается в жгучую зависть и неистребимое чувство того поражения, за которое никогда уже нельзя будет взять реванш. У него у самого… — Кач-чан, у тебя тоже? — внезапно выдаёт Мидория и накрывает выпуклость в его паху. Нет, сперва Изуку тянет туда свои ручонки, слишком споро для пьяного расправляется с застёжками, а потом уже говорит. Бакуго был слишком шокирован и занят своими мыслями, чтобы среагировать сразу. И накрывает Мидория уже его собственный пенис через тонкую преграду трусов… Душный поток крови и беспомощной ярости ударяют в лицо, в горле мучительно застревают ругательства и вопли. Он впивается ногтями в покрытые шрамами руки, отрывая от себя. В висках бьётся «он почувствовал, он почувствовал, он понял….» Да только цепкие пальцы ублюдка утянули с собой и резинку трусов тоже, непоправимо и достаточно стянув её вниз. Его крохотный стоящий член смешно шлепается сверху на толстый членище Мидории. Бакуго не успевает ещё сильнее побагроветь от гнева. Он чувствует, что наоборот, стремительно бледнеет. На него валится пудовая глыба отчаяния и стыда, хороня под собой все остальные эмоции. Они делают «пшик», покидая его душу, как воздух покидает лопнувший шарик. От позора отнимаются конечности, становясь плюшевыми, заполненными не костями и мышцами, а грёбаной ватой. Он не делает попыток смущённо и порывисто прикрыться или одеться обратно. Какой теперь смысл? К чему злиться, бунтовать, скрываться? Уже ничего не изменишь, как ни пытайся. И да — ему абсолютно наплевать, что у него стоит, у всех пьяных парней стоит по поводу и без повода, это хрень собачья и пустяки. Габариты его члена на виду у презираемого ботаника — вот что страшно. Он теперь об этом знает, и это невыносимо. В первую очередь. А во вторую очередь невыносимо то, что у самого Изуку — ненормальных размеров хер, что даже не каждому влезет в рот, в вагину или в задницу. На фоне этой покрасневшей штуки толщиной почти с руку его собственный придаток и вовсе выглядит крохотным, как палец, случайно отбившийся от стаи. Без проблем помещающийся в одном кулаке. Это конец. Такого позора с себя не смыть никогда. Даже если Мидория никому не скажет. — Бакуго. У него не остаётся моральных сил на отступление. Всё кончено. Он просто тупо сидит на нём, сгорбившись, и не пытается сбежать. — Что? — автоматически отвечает он, смотря остановившимся взглядом в пустоту кремовых обоев. — Почему твой член лежит на моём? — Потому что ты спустил мои джинсы вместе с трусами, дебила кусок. — О, — говорит тот, будто только сейчас осознал. — Однако ты первый снял мои… А почему они оба стоят? — Потому что мы с тобой нажрались, как свиньи, Помидория, — язвительно отвечает Кацуки. Уж это качество у него встроенное, независимо от степени алкогольного опьянения и глубины прострации. — И что нужно делать? — как ни в чем не бывало спрашивает тот, но уже в середине фразы его покоцаная лапа хватает оба члена разом, довольно плотно вжимая их друг в друга. Бакуго с отстранённым вниманием отмечает, что рука Изуку действительно скорее лапа или грабля, чем рука. И, в свою очередь, тоже больше его узких ладоней с аристократическими пальцами. Природой что ли так задумано, чтоб дрочить удобнее было? — Не выйдет, — роняет он, печально качая головой. Отчего-то ему вдруг стало не стыдно, а грустно, как не бывало уже очень-очень давно. Или не бывало никогда. Он устало поясняет, догадываясь, что тот ждёт продолжения: — Они должны быть головка к головке, соприкасаться ими. Ты же видишь, где заканчивается мой. Хватит шутить, иначе я устрою взрыв у тебя на носу. Угроза выходит мрачной, глухой и совершенно апатичной. — Тогда тебе всего лишь нужно сесть повыше. Бакуго не выдерживает и всё-таки встречает его бесхитростный взгляд. Эх. Дурак Помидория. Он либо не замечает, либо намерено игнорирует его состояние, держась наивным бодрячком. Он всегда рассматривает «плохо» как задачу, которую следует всего-навсего решить. Не вдаваясь в подробности, берёт, решает и эту. Шершавые ладони подхватывают его под ягодицы, приподнимают, как пушинку, и сажают на нужное место. Кацуки становится слегка не по себе. Это не демонстрация силы, но как же легко он был поднят, из такого-то положения… Как ловко теперь Мидория использует и контролирует новую причуду… Даже когда пьян и абсолютно утратил связь с реальностью. Наверное, думает, ему сон снится. «Ты действительно дашь ему с собой это сделать?» — врывается в мутную пелену визгливый голосок. Нижняя, самая толстая часть члена оказывается аккурат между его ягодицами, подпихнув его мошонку вверх. Между ног мгновенно становится горячо. «Почему именно там!» — находит он в себе злости подосадовать. Самое чувствительное место его организма. Больших усилий стоит не начать легонько ёрзать, пристраиваясь к чужому твёрдому жару. — Кац-чан, тебе хорошо? — кулак Изуку послушно обхватывает обе повлажневшие головки, притягивая их вплотную друг к другу. И, не дожидаясь немедленного ответа Бакуго, выбитого из колеи ещё и невинными, невозмутимыми интонациями, осведомляется: — А что делать дальше? И этот слишком уж атлетичного вида ботаник, с двумя пенисами в ладони, недоумённо пялится на него, как на хрен знает кого всезнающего, а он его всей душой презирает, всё равно презирает, несмотря ни на что. И Бакуго видит только один выход. Он напрягает ягодицы и толкается вперёд, скользнув членом о член, уздечкой об уздечку, и, соответственно, проехавшись промежностью по всему остальному достоинству. В том числе и сладко дрогнувшим от предвкушения анусом. Он слишком хорошо знает и помнит эту стимуляцию, и привык к ней. Толчок бёдрами. Всё располагается, как надо. Он продолжает движение, откатываясь назад и снова придвигаясь вперёд. Главное, закрыть глаза и ни о чем не думать, чтобы не видеть перед собою этой искренней рожи с окровавленными, разбитыми им же самим губами. А ведь надо вставать и уходить сейчас же. Надо соображать, что будет потом по утру. Что он, Бакуго, возненавидит этого бездаря пуще прежнего, и что эту чистую ненависть невозможно будет уже удержать в горсти. Он попытается убить его, дать ему погибнуть, лишь бы избавиться от этого чувства собственной неполноценности и начать жить нормально, в покое. Этому члену сложно не завидовать. Его можно только хотеть испытать на себе или, в крайнем случае, восхищаться им со стороны. Ритмичные толчки, скольжение между чужими пальцами, рваное дыхание, трение пространством между ягодиц о выпуклость члена — кажется, всё это вместе заставляет предупредительного Изуку осторожно, словно он боится взрыва, спросить: — Хочешь чего-нибудь большего? — Я мечтаю… чтобы ты сдох… на месте… — шепчет Бакуго сбитым дыханием, не открывая глаз. — Есть смазка во внешнем кармане того розового рюкзака. Крем для рук Очаки. Бакуго замирает на мгновение, помаргивая на него. Физически ощутимое искушение заставляет его закусить губу, внизу тела разливается пожар. — Откуда тут рюкзак Очаки? — холодно роняет он, оглядываясь и действительно замечая груду сумок в дальнем углу у белого шкафа. — Мы сюда сразу все вещи покидали, ты что, забыл? Его сумку по-братски утащил Киришима, он знать не мог. В висках и груди стучит и не унимается, а инстинкт верещит о том, что такое больше не повторится. Он никогда не имел дело с достоинствами таких размеров и пропорций. И вряд ли когда-нибудь ему посчастливиться ещё раз отыскать подобное. Если он сейчас упустит этот шанс, то, возможно, будет жалеть об этом всю оставшуюся жизнь. В любом случае, кто-то мудрый сказал — лучше сделать и жалеть. Кацуки вскакивает, вытряхивает себя из штанов и рубашки полностью, дергает липучки на рюкзаке и трясущимися руками нащупывает прохладный тюбик. — Девственник же? — спрашивает, почти утверждая. Мидория в спешке стаскивает с себя одежду, путаясь в штанинах. — Да. Ужас, кипящий в душе, почти улегается, он чувствует, что снова обретает почву под ногами. По праву знающего. По праву того, кто ведёт, а значит, находится над. — Вот и отлично, ничего от тебя не подцеплю, — резюмирует он. — Однако, на всякий случай, может у Очаки где ещё и презервативы завалялись? — Ты же их обычно с собою носишь. У тебя завалялись, — удивленно отвечает Мидория. Бакуго резко оборачивается, стискивая тюбик, и вспыхивает: — Ты чего несёшь? Не брал я их с собой! И хватит за мной следить! Откуда ты такое знаешь, это ненормально! — Попробуй посмотреть на дне или за подкладкой, — миролюбиво советует тот, сидя на постели и беззастенчиво сверкая яйцами и всем остальным. Кацуки оценивает вероятности, а потом отыскивает сумку и шарится. — Чёрт. Они и правда там. Но я не уверен, что ты в них влезешь. Это мои, — с сомнением произносит. Стараясь, чтоб всё прозвучало отстранённо, чтобы предательски не дрогнул голос, и чёртов Изуку не почувствовал, как для него это важно и болезненно… — Давай сюда, Кац-чан. Я попробую. Открывает его по всем правилам половой науки и натягивает. — Вот. — А с виду-то тихоня, — мрачно констатирует тот. — Трахал тёплые печёные кабачки, пока мамка не видит? — Нет, — не заметив издёвки или не расценив это как таковую, отвечает Изуку. Не поверить ему невозможно. Этот идиот никогда не врёт, кажется. Только добавляет на полном серьёзе: — Я просто умный. — Ну, пиздец, — сквозь зубы цедит Бакуго, присаживаясь рядом, откупоривая крем и начиная густо намазывать его сверху на презерватив. Он никогда не трогал настолько огромных агрегатов. Дилдо — это совсем другое. Этот же — такой затвердевший, горячий, дышащий, отзывающийся на малейшие прикосновения… Потрясающе. Оно того наверняка стоит. Осталось только суметь справиться с этим негаданно привалившим плотским счастьем. Он укладывает Мидорию обратно в кровать, нависает над ним, заводит руку назад, обильно смазывая себя. Мышцы довольно расслаблены от возбуждения и предвкушения, они почти жадно принимают в себя сразу два пальца. Но предсказать, сможет ли пенис войти в таких условиях, без нормальной смазки… Эх. — Ничего не обещаю, — скороговоркой предупреждает он, пряча взгляд. — Главное, чтоб тебе было приятно, Кац-чан, — необычайно мягко произносит тот, заглядывая ему в глаза. Кажется, даже чуть улыбается. — Остальное неважно. Ах ты чёртов добрячок! Бакуго снова стискивает челюсти от злости. Самаритянин выискался! И всегда он так к нему, всегда! Но на этот раз… это то, что он готов от него принять в качестве добровольного приношения. Он даже разрешает Изуку опустить жаркие лапы на свои обнажённые бёдра. Пенис побольше, чем самый широкий его дилдо, но не слишком. В глубину пропихнуться будет посложнее. Но всё же человеческая плоть имеет свойство быть гибкой и податливой. Живой член всегда подстроится под его задницу, это он отлично знал по своему опыту. Может, и получится чего… Ему требуется минут пятнадцать, чтобы как следует разработать сфинктер, просунув туда даже не три, а четыре мокрых пальца. Решив, что готов, он привстаёт на коленях, приподнимает член вертикально и приставляет ко тщательно смазанному входу. Застывает, выравнивая дыхание, а потом пробует насадиться. Тупая боль останавливает его в самом начале. Самое противное, что член существенно сужается лишь под головкой. А чтобы дотуда добраться и дать отдых сфинктеру, надо преодолеть нечто размером едва ли не с теннисный мяч. Бакуго вытирает неизвестно откуда взявшуюся испарину на лбу и говорит распростёршемуся под ним Изуку, не знающему куда деть руки. — Подумай о каком-нибудь дерьме, чтобы он чуть опал. Так мне его слишком сложно просунуть. — Я… попробую. — Только целиком не урони, бестолочь, я всё-таки планирую потрахаться. Он ёрзает с очень маленькой амплитудой, помогая себе перемазанными в креме пальцами, пробуя пристроится и пропихнуть это внутрь. Мышцы бедер каменеют от статики, но пока не подводят. Первую, тупую и жгучую боль придётся перетерпеть, дальше станет легче. Он сосредоточенно и болезненно зажмуривается, морщится, резко и отрывисто выдыхает через нос. Дело продвигается медленно, но Мидория, видимо, послушался его совета. Головка становится менее твёрдой, и сфинктер, проскользнув по ней сдавливающим кольцом, пропускает, наконец, через себя самую трудную часть. Бакуго ощущает дикую пульсацию крови там внизу, и не знает, чьи это сосуды сходят с ума — его или Мидории. Отстранённо замечает, что всё это время его ласково поглаживали по груди и животу, по ногам, пытаясь уменьшить неприятные ощущения. Тем не менее, чужие ладони не навязчивы и не мешают. Поэтому он ничего не говорит по этому поводу. Член снова затвердевает, уже в нём. — Кац-чан, ты уверен, что с тобой будет всё в порядке? Мне кажется, тебе очень больно. — Заткнись. Я смогу к этому привыкнуть. — Это не соревнование. — Видишь, у меня стоит? — с нажимом произносит он, удерживая равновесие. — Значит, всё в порядке. Он совершает несколько пробных движений и очень быстро выясняет, что пенис очень эффективно заполняет всё пространство внутри и неизбежно при каждом толчке (если ещё немного соразмерить угол) упирается в набухшую простату. Под эти ощущения член проталкивается внутрь на треть длины, и пока Бакуго решает остановиться на достигнутом и работать с тем, что уже есть. Задницу уже тянет не так сильно, и плюсы быстро начинают перевешивать минусы, пробежавшись по телу волной сладких мурашек и внезапной допаминовой дрожи. Он частично переносит вес на руки, опёртые по бокам от лохматой головы, и даёт отдых мышцам ног. Выдохнув, принимается насаживаться и соскальзывать медленными, тягучими движениями. Член прокатывается по его внутренностям так, как бы ни за что не смог какой-нибудь другой огрызок. Даже нет смысла ускоряться, он и так получает больше удовольствия, чем смог бы осилить и не заорать. Очень быстро это буквально сводит его с ума. В ушах звенит, яйца подтягиваются к стволу, напрягаются и каменеют так, что Кацуки за них успевает испугаться. Заднице больно, но чёртов хер словно обладает собственным сознанием и знает, куда надо упираться. Так что одновременно это и приятно тоже. Собственный член стоит колом, а смазки выделяется столько, что она почти без перерыва стекает вязкими каплями до самых яиц и пачкает живот Мидории. — Кач-чан, тебе приятно? Мне помогать? — и тут же берется за его пенис, возбуждённый до крайней степени и болезненно, пугающе чувствительный. Бакуго на мгновение давится воздухом, и едва не отказывают напряжённые мышцы ног. Но момент упущен — они всё равно расслабляются чуть-чуть, и этого послабления достаточно для того, чтобы член под воздействием сидящего на нём тела зашел ещё глубже. Бакуго вскрикивает от боли и откатывается к предыдущей позиции. Он весь уже обливается потом, но это неважно. Важно остановить руку Мидории, что уже начал активно двигать кожу на стволе. Он и так уже на грани, и совершенно не собирается заканчивать приключение на середине пути. — Делай только то, что я говорю! — рявкает он на своего робкого партнёра, пребольно хлопая того по запястью. Короткий язычок пламени предупреждающе загорается и тут же гаснет, опалив волоски на предплечье Изуку. Тому не привыкать. Он даже не заметил. — Хорошо. Мне лучше совсем тебя не касаться? — Не в этом месте, — Бакуго надеется, что поганец понял, что против его рук на всём остальном теле он ничего против не имеет. — И жопу свою держи при себе, никаких собачьих толчков в воздух, ты меня порвёшь. Он всё-таки понимает. Его шершавые ладони проскальзывают по напряжённым бедрам, в которых ходуном ходят мышцы, подставляет ладони под ягодицы и пробует помочь ему двигаться, частично принимая на себя его вес. Изуку оказывается на удивление чуток и способен. Его усилия приносят пользу общему делу, а вовсе не мешают. Он отлично чувствует его сбивчивый и непостоянный ритм. Тело, хоть и разморённое неторопливой, но насыщенной стимуляцией, автоматически пытается иногда ускориться. Несмотря на то, что он вовсе не скачет на нём, как ковбой, сердце ведёт себя так, будто на самом деле он скачет. Кажется, беспокойство состоянием Бакуго у Мидории наконец отступает на задний план, и он начинает концентрироваться на собственных ощущениях. Это можно понять хотя бы по тому, как опять увеличивается внутри пенис от толчка прилившей крови. Отрывистые выдохи зажмурившегося от удовольствия Кацуки бьют ему в лицо. Иногда к ним присоединяются упавшие со лба капли горячего пота. Пот также выступает обильной росой в желобке призывно изогнутого позвоночника, и изредка ищущие ладони Изуку размазывают его по лопаткам и спине. — Ох! — вдруг выдаёт Мидория, изумлённо распахивая глаза. — О-о-ооу. — Хватит тут охать, мы не в лесу. И пыхти потише, а то услышат! Изуку поворачивается в профиль, закусывает флангу пальца, чтобы заглушить свои стоны. — Целиком я его в себя засовывать не буду, максимум до середины, ясно? Я первый раз с таким имею дело. Так и не разжимая зубов, впившихся в фаланги, тот судорожно кивает. Судя по выражению его исказившегося от неизведанных ощущений лица, ему и этого было более чем достаточно. Возбуждение становится лишь сильнее, а тело будто теряет вес. Бакуго продолжает насаживаться, постепенно ускоряясь и привыкая, садясь на него всё смелее и умудряясь не подвывать от восторга. Дыхание частое и поверхностное, кружится голова, а мышцы дрожат, не испытывая усталости. Разница между этим сексом и его обычным — шире и глубже, чем Ла-Манш. Только такая толщина затрагивает в нём все нужные точки, возбуждает все его нервы до последнего, самого отдалённого и мельчайшего. Не помнит он, когда последний раз его так трясло от возбуждения. Разобщённые мысли вертятся вокруг того, как не начать ахать и постанывать. Его заднице сейчас так хорошо, как никогда не было. Словно по заказу, из дальних комнат доносится громкий музыкальный каскад. И Бакуго даёт себе небольшую волю: наклонив голову, издаёт глухой полустон-полурык куда-то в плечо Мидории и хищнически прикусывает обнажённую кожу, не пытаясь соизмерять усилия челюстей. Укус, и ещё укус — во всё, что подворачивается, заходясь едва сдерживаемыми стонами и дёргаясь на члене вверх и вниз. — Ах… почему так здорово… Ох, Бакуго…. Ты лучше всех… — причитает Мидория сквозь невнятное мычание в кулак. — Повтори. — Ты… лучше всех. — Продолжай… Это музыка для его ушей. — Ну же, в чем я ещё хорош? — Ты… красивый и очень сильный. Кацуки ускоряется, комкает пальцами простыню, сжимает пальцы до боли. Мышцы работают, как сумасшедшие. — Свободный… Сексуальный. Порывистый. Безупречный… Толчок в разрывающуюся от возбуждения простату. Снова и снова, в одну и ту же точку, как и эти глупые восхваления, заставляющие его окончательно потерять голову. — Никто не сравнится с тобой… — О да… О да! О боже! — содрогается Бакуго, уже не в силах остановить рвущийся наружу вопль. Оргазм стискивает рёбра, пробирает до костей, забивается в каждую мышцу невыносимым нервным разрядом. Сперма брызгает на Мидорию, чиркает по прессу и груди, достаёт аж до подбородка и щёки. Осторожно снявшись с члена и повалившись в бок, Кацуки дышит глубоко и быстро, словно всплыв из-под толщи воды. Пот, покрывающий каждый миллиметр его кожи, впитывается во вздыбленное покрывало. Ему требуется несколько минут, чтобы справиться со спазмами, продолжающими подёргивать мускулы. Наконец, приподнявшись на локте около плеч Мидории, Бакуго выдыхает: — А ты… кончил или нет? — Уже несколько раз, — признаётся тот. И тут. Даже тут, блин, умудрился обойти! Бакуго опускает взгляд. Кончик презерватива заполнен белым. Член стоит, как государственный флаг на день независимости. — Твою мать, Мидория. — Прости, Кач-чан, я могу продолжать, чтобы и ты кончил столько, сколько захочешь. Тебе ведь не хватило одного? — Нет, не хватило. У него тоже ничего не опало после одного-то оргазма. Возможно, это единственное смутное преимущество его размера, либо же это всего лишь гормоны, и радоваться ему недолго. У Мидории вообще что-то сродни шокового состояния работает. Запасная резина у них есть, и крем Очаки до сих пор не кончился. Сперму и пот можно вытереть ботанской футболкой с рожей Всемогущего, всё равно она стрёмная. — Продолжаем родео, — отлежавшись и обсохнув, объявляет Бакуго, снова устраиваясь на его бёдрах. На сей раз запихнуть в себя толстый пенис получается куда лучше. И он кончает на нём столько раз, сколько хочет. *** Опустошённая удовлетворённость гнездится в яйцах и душе. После возлияний побаливает голова, во рту пустыня Каракум, но отчаяннее всего тянет и горит несчастный его сфинктер и те места на внутренней стороне бедер, где он ударялся при каждой фрикции об выступающие косточки таза. Сдавленный, пустой тюбик валяется на полу вместе с устряпанной посторонними телесными жидкостями футболкой Мидории. В разворошённую комнату с разворошенной постелью сквозь кисейные шторы вползает серый рассвет. В доме тихо, как в могиле. — Эй, Мидория, ты чего-нибудь помнишь? — расталкивает он дрыхнущую тушу, накрытую покрывалом. Деталей обстановки, как и испорченной футболки, уже не скрыть. Вопрос стремительно превращается в риторический. Также стремительно падает настроение Кацуки. — А должен помнить? — бормочет тот, протирая кулаками заспанные глаза. Разбитая губа запеклась, но крови вокруг неё нет. Бакуго слизал всё вчера в припадке страсти, как блудливый кобель. — Я думаю, не должен, — строго изрекает он, всё взвесив в уме. — Понятно… Тебе понравилось? — Заткнись, полудурок, — огрызается он. — Всё же это был мой первый раз, — мнётся Изуку. — Разве мне не нужно знать? — О господи. Бакуго закатывает глаза и падает обратно на кровать, раскинув руки и долбанув локтём в не успевшую откатиться грудь. Мидория приглушённо хмыкает и, опять же, не возмущается. Приятно быть хозяином положения. Промелькивает безумная мысль оставить этого уникума себе в безраздельное пользование. Конечно, если трахаться в задницу не часто, иначе он так без сфинктера останется. С такими-то характеристиками… Того и гляди эта Урарака схватит его своими ручонками, как собачку, и ошейник нацепит. Кстати, ошейник. Бакуго садится и отстёгивает от своей шеи чёрную полоску кожи, усеянную тупыми конусами квадратных шипов. Задумчиво покачивает в ладони. — Встань, — приказывает он, и Изуку не может не подчиниться. — Лицом ко мне. Он придирчиво оглядывает его голое тело. Плечи оказываются гораздо шире и мускулистее, чем ему думалось. Видимо, вовремя начал заниматься, чтобы нагрузки пошли впрок и изменили в процессе роста его бывший хилый скелет. И, конечно, пресс у него тоже будь здоров, и довольно-таки крупные сиськи, за которые вполне можно подержаться… — Теперь повернись. Мышечный рельеф есть и на спине, едва ли не более развитый, чем спереди. А ещё в наследство от родителей ему досталась круглая стоячая задница, теперь ещё и доработанная усиленными тренировками. Сочные полукружья выглядит неожиданно соблазнительно, и Бакуго не удерживается от размашистого шлепка. Упругие ягодицы дёргаются и поджимаются, а их носитель издаёт приглушённый то ли стон, то ли всхлип. — Тебе что, нравится, когда тебя бьют? — чуть приподнимает брови Кацуки. Тот отмалчивается, опустив лохматую голову на грудь. — Отвечай мне честно. — До определённого предела. И если это ты, Бакуго… — Ах ты маленький мазохист, — заключает он беззлобно, удивляясь самому себе и паскудно усмехаясь. — Повернись ко мне. Хватает Изуку за чёлку, заставляя сесть и подобраться к себе ближе, путаясь в соскользнувшем на пол покрывале. Застёгивает ошейник на его в кровь искусанной — когда он вчера успел?! — шее, ловя растерянные, непонимающие взгляды. Прищуривается. — Больше никому это не показывай, кроме меня. Понял? — и тыкает пальцем в его нежный на ощупь, пока мягкий член. — И ничего никому не говори про мой. А то я уж расстараюсь, чтоб ты сдох в корчах. — Хорошо, — соглашается тот. Но любопытство его не оставляет, и он спрашивает с детским недоумением: — А что с ним не так? Ведь его, наверное, так удобно сосать… Будут очень сильные ощущения. И, сука, натурально облизывается, таращась прямо на его несерьёзный член. Наверное, в другой раз Бакуго ударил бы его, не задумываясь, но он отчётливо слышит в его голосе мечтательность и видит, как на мгновение затуманивается зелёный взгляд. Огромный пенис снова начинает набухать с впечатляющей скоростью, под тонкой кожей проступают причудливым узором толстые вены. Такую странную реакцию на самого себя Бакуго видит едва ли не впервые. Кажется, только что ему изящно удалось обратить чужое преимущество себе на пользу, безраздельную и определённую. В общем, ясно одно: Изуку — стопроцентный гей даже по трезваку. Вдобавок ничего не понимающий в этой жизни. Оно и к лучшему, что ему невдомёк про чужие комплексы… И он явно жаждет продолжения, словно и не существовало никогда долгих лет безответной ненависти Бакуго к нему. — Или ты больше не хочешь? — на веснушчатом лице мелькает плохо скрываемый испуг. Он никогда не мог полностью предсказать его действия и мысли, поэтому так сильно сомневается. — Ты идиот, Помидория, — угрюмо резюмирует Бакуго, продевая палец под ошейник и дёргая на себя, оказываясь с ним лицом к лицу. — …если думаешь, что я раздаю свои драгоценные цацки кому попало. В ответ ему достаётся неуверенная улыбка. И она почему-то не так сильно бесит, как должна бы. И да, Изуку настолько глуп, чтобы потянуться и ткнуться в его губы неумелым поцелуем. *** — Спасибо, что присмотрел за Мидорией. Ему, кажется, было очень плохо от выпивки… — Иди в жопу. — Спасибо, что не спалил тут ничего, кроме стратегических бокалов с абсентом. — И ты иди в жопу. — Спасибо, что запер наши сумки и я не смогла добраться до своей! — Ты тоже иди. — Вы там что, всю ночь дрались, как варвары? У него губа разбита, и он весь покусан. — Ага. На кулачках боролись. Ну, и ты знаешь, куда тебе. — У него болит голова, его тошнит, он злой и поэтому всех посылает в… в общем, туда, — поясняет Мидория. — Ща посидит, выпьет водички, полегчает. Ну, предположим, в основном болит у него не голова, а физически строго противоположное, причём сильнее, чем при пробуждении. Теперь неделю сидеть нормально не получится. Слава богу, следы им удалось замести до того, как все проснулись. Правда, футболка Мидории до сих пор сырая, и он дефилирует по кухне совершенно топлесс. — Вот, держи, таблетка обезболивающего. Бакуго поднимает на него тяжёлый звериный взгляд от стакана с минеральной водой, но… не посылает в ужасное междуножное далёко. Мало ли. Возьмёт и отправится, а его саднящее далёко к этому категорически не готово. Пока что.