Ты поверишь мне.

      — Ты гордейка, — шептал Ермолай, опустившись перед ней на колени, — я гордей… Ну же, отдайся мне…       Лунная ночь в Троицу хмелила голову всем, выуживая из туманных дебрей разума самые потаенные желания, те, что запрятаны так глубоко, что не достать, в которых ни за что не признаться. Но сегодня иное время, и гайдук барыни Салтыковой пришел к крыльцу, куда выбежала Настя, ведомая странным желанием узнать происхождение алого зарева на небе, и оказалась поймана, схвачена им, Ермолаем.       Девица стояла, опершись о тоненький ствол березы, стараясь не смотреть на него. Она боялась его, боялась… Ермолай снискал себе славу человека беспринципного, жестокого, продажного. Нет такому веры…       Не сводя с нее взгляда, Ермолай ждал ответа, все так же стоя на коленях. Сам унижается перед нею, перед этой гордячкой, бастардом, которой из милости почивший барин разрешил жить в барском доме. Плевать. Долго он смотрел на нее, против воли искал глазами, находил в ее движениях, улыбке, взгляде что-то необычное. Слушал ее короткие ответы на гнусные речи задир, которые им же и были посланы. Зачем? Ермолай и сам не знал. Сейчас он молил об одном, просил у бога впервые, так горячо, так страстно хотел, чтобы она посмотрела на него. А большего и не надо…       Пожар зарева становился все ярче, все больше разрастался в небесах, грозясь забрать власть у луны, но она продолжала лениво скользить во тьме, ныряя в ветви деревьев, освещая поляны близ реки, в которые девки пускали свои венки, надеясь найти женихов. Серебряные лучи пронизывали ночной воздух, делая все таким таинственным, что поневоле начинаешь верить в русалок, поджидающих молодцов в тихих заводях рек и болот. Тусклый свет коснулся лица Настасьи, медленно подползая к глазам, и в тот же миг что-то блеснуло в голубых омутах. Девица шумно вздохнула и… посмотрела на него.       «Неужели я услышан?..» — подумал Ермолай, замерев всем своим существом, боясь пошевелиться, спугнуть ее. Настасья скользила взглядом по его лицу, подмечая каждую деталь, смотрела так, словно видела впервые, а потом медленно, словно время замедлило свой ход, коснулась ладонью его щеки и едва заметно потянула вверх. Ермолай подчинился, поднялся, осторожно приблизился, заставив ее вплотную прижаться спиной к березе, и наклонился к ее губам, замерев тогда, когда расстояния между ними осталось совсем мало. Секунда, вторая, третья, и она сама подалась вперед, едва-едва коснувшись его, но и этого хватило для того, чтобы Ермолай, пьяный от счастья, припал к ней, целуя со всей нежностью, на которую только был способен. Запоздало спохватившись, Настасья замолотила кулачками по широкой груди, попыталась оттолкнуть его, но теперь уж он не отпустит. Он прижал ее к себе одним резким движением, углубляя поцелуй. Душа Ермолая ликовала, заставляла улыбаться даже сейчас, обострив все ощущения и чувства. Когда воздуха стало слишком мало и пришлось прерваться, стражник увидел, что Настасья смотрит на него ошалелыми глазами, все еще пытаясь вырваться.       — Ну что же ты, голубка, — проговорил Ермолай, убирая выбившуюся прядь волос. — Не бойся меня…       Настасья не верила ему, несмотря на клокочущее сердце в груди, которое заставлял тело трепетать от прикосновений; несмотря на то, что он делал с ней, только посмотрев. И теперь, замерев в стальных объятиях, юная девица боролась с собой. Разум твердил: «Беги!» — сердце настойчиво кричало: «Целуй!». Но кто же знал, что все решится так просто: где-то позади залаяла сторожевая собака, и Настасья, тихонько пискнув, прижалась к салтыковскому гайдуку, который крепче обнял ее, беззвучно рассмеявшись.       — Зубоскалишься?! — вскрикнула девица, встрепенувшись. — А ну, пусти меня, Ермолай! Пусти…       — Не пущу! — рыкнул он, но быстро смягчился, увидев, что в глазах любимой заблестели слезы. Обхватив ее личико ладонями, в которых оно казалось детским, серьезно сказал: — Никуда я тебя не отпущу, милая. Теперь ни на шаг от меня не отойдешь, — и запечатал свои слова поцелуем, закружившим голову пуще вальса.       Где-то вдали раздавались крики, топот копыт и ржание коней. Все это доносилось до Настасьи с Ермолаем будто сквозь воду. Девица попыталась снова оттолкнуть настойчивого и словно напрочь потерявшего голову парня, но тот был непоколебим, и казалось, что все ее слабые протесты только распаляют его. «Ах, зачем, зачем я коснулась его! Нужно было бежать без оглядки», — пронеслось у Настасьи в голове. Когда он оторвался от нее, давая возможность вдохнуть ночного воздуха с привкусом гари, то вынул шпильку из ее волос, распустив шелк цвета льна по хрупким плечам, припадая к тонкой белоснежной шее, шепча, будто в горячке: «Не отпущу… моя… никуда не отпущу».       Он лишь усмехнулся, когда, едва внятно промямлив его имя, Настасья начала сползать по стволу на землю. Ермолай рывком потянул ее на себя, и в следующее мгновение девица лежала на сильном, предельно довольном собой стражнике и не понимала, почему ей начинает это нравиться. Крепкие ладони сомкнулись на девичьей талии, и в следующее мгновение Ермолай споро подмял ее под себя.       — Давай, — шептал парень, переходя на рычание, заметив, что попавшая в его объятия мышка увиливает от предлагаемых ласк. — Скажи, насколько тебе это противно. Говори же, ну!       Она вдруг улыбнулась открыто и тепло, заставив бесстрашного стража застыть, недоуменно взирая. Он не понимал, с чего вдруг такие перемены, да и она, признаться, тоже: Настасья будто бы смотрела за всем со стороны, видела, как обвивают ее руки шею Ермолая, как притягивают к себе и как она сама тянется к нему…       Кафтан полетел прочь, и совсем рядом жалобно хрустнули ветки куста, на чье счастье прилетела не нужная хозяину вещь. Не отрываясь от губ возмущенной до предела девицы, стражник принялся высвобождать ее из платья. Оно не желало поддаваться, но в конце концов он порвал его, обнажив небольшую девичью грудь.       Теперь, когда столь желанная красавица дрожала от страха в его объятиях, Ермолай понял, что и в самом деле не хочет отпускать ее. Не допустит он, чтобы она улыбалась другому, не позволит никому обидеть ее, не отдаст… Забыв обо всем на этом свете, гайдук, ведомый страстью, покрывал хрупкое тельце поцелуями-укусами, довольно ухмыляясь, видя, как Настасья закусывает нижнюю губу, силясь скрыть стоны, вырывающееся без просу. Ее телу нравилось все, осталось только убедить разум, осталось сказать ей о том, что говорило его сердце.       Настасья забилась пуще прежнего, когда Ермолай с силой раздвинул ее колени и задрал платье, попутно поглаживая нежную кожу на бедрах. Стражник не хотел причинить лишнюю боль, но не было мочи терпеть, и он рывком взял ее, утопив девичий крик в долгом поцелуе. Она перестала брыкаться, оглушенная болью. «Случилось… — думала Настасья, беззвучно плача от злобы, раздирающей ее душу. — Он сделал это». Она не хотела, видит бог, не хотела допустить этого. Но вот, лежит под этим мерзким человеком, осознавая, что теперь принадлежит ему.       — Ненавидишь меня? — хрипло, не своим голосом проговорил Ермолай, качнувшись вперед, тем самым вырвав сдавленный стон. — Теперь ты моя … моя…       Девица потеряла голову от накрывших ее ощущений, забыла, где и с кем находится. В голове набатом звучало «Моя…», и ей нравилось… Она выгибалась под тяжестью сильного тела, разгораясь от настойчивых прикосновений, желала, чтобы сладкая пытка не заканчивалось, молила бога, чтобы это длилось вечно. Настасья сама подавалась ему навстречу, искала его губы, царапала его спину, бессвязно шепча что-то, отдаваясь и наслаждаясь всем, что он творит с нею.       Упиваясь ощущениями, ловя каждый вырванный стон, Ермолай поймал взгляд девицы… В нем была лютая ненависть, обида и то, что тонуло в слезах, но упрямо карабкалось вверх. Стражник был зол на себя, за то, что не смог сдержаться, злился на нее, потому что она не верила ему. Движения становились быстрыми, рваными, а стоны бесстыдно громкими, и, отыскав губы любимой, Ермолай подарил ей самый головокружительный поцелуй за мгновенье до того, как обоих накрыло волной непередаваемого наслаждения.       — Плевать… — говорил стражник, тяжело дыша. — Плевать на то, что ты не веришь мне… Я докажу тебе, гордячка, что люблю тебя, докажу, что нуждаюсь не только в твоем теле… Ты нужна мне вся, вся без остатка!