Грани безумия

      В узком железном шкафчике было почти безопасно. Особенно когда тяжелые шаги очередного психопата затихали в лабиринте тёмных комнат и коридоров. Видеокамера чуть слышно попискивала и подмигивала перечёркнутым значком батарейки на экране. Зря старалась. Заметка в воображаемом блокноте: в следующий раз брать с собой в подобные походы не менее двадцати батареек. А ещё пистолет, парочку гранат и, желательно, батальон спецназа.       В режиме ночного видения бледно-зеленоватое лицо на экране камеры выглядело, как у трупа не первой свежести.       — Меня зовут… — в тишине хриплый голос прозвучал так громко, что, казалось, на звук сбегутся все местные психи. Но прошли томительные секунды, а тишина оставалась всё такой же гнетущей и многообещающей, и голос закончил, уже шёпотом:       — Меня зовут Савада Цунаёши, и у нас всё очень плохо…       — Если ты не заткнёшься, придурок, будет ещё хуже, — прошипел соседний шкафчик. *****       История с самого начала не обещала ничего хорошего. Письмо с фантастической историей об ужасах местной психбольницы, отправитель — десяток цифр-собака-джимейл-точка-ком, адрес более не существует. Задумайся Цуна хоть на минуту, почему именно его, бесполезного Саваду, босс отправил на это дело, — сидел бы сейчас дома с пакетом чипсов перед бормочущим телевизором и не думал бы ни о каких психах и батарейках. Но после года просиживания штанов в редакции и катания статеек про котят на деревьях, кишечную палочку в канализационных стоках и особенности выращивания фасоли в горном климате возьмёшься и не за такое.       Перелезать через решётку и проникать в психушку по дымоходу в лучших традициях шпионских фильмов не пришлось: главные ворота оказались распахнуты настежь, двери выбиты, во дворе — три криво припаркованных микроавтобуса спецназа. Цуна даже приободрился — в случае чего будет кому спасать его трусливую задницу — и достал из рюкзака видеокамеру.       Кишки спецназовцев красивыми гирляндами висели на стенах, разбитых зеркалах и стойке администратора. Цуна, как культурный человек, проблевался в мусорную корзину, где уже плавала в крови чья-то оторванная рука. Где-то в глубине здания кричали люди, им было не до его страданий.       Головы спецназовцев нашлись дальше по коридору, в библиотеке. Перфекционист чудовищной физической силы, отрывавший людям головы, как цыплятам, аккуратно и симметрично расставил их по полочкам. Лица жертв застыли, искорёженные, с беззвучно кричащими ртами, посиневшими языками и вылезшими из орбит глазами. Один экземпляр садисту-перфекционисту понравился больше всех, его коллекционер любовно насадил, как жука, на тонкий штырь арматуры, торчащий из стены. Бедняга ещё дышал, в пробитых лёгких глухо булькала кровь.       — Эй, парень, — окликнул он. — Вали отсюда… пока жив…       — Вы просто читаете мои мысли, — пробормотал Цуна, борясь с очередным приступом тошноты.       К чёрту всё, колотилось в его голове. К чёрту ТВ, к чёрту журналистику, к чёрту этот город — домой, в родной Намимори, сегодня же. Расколотить видеокамеру молотком, кусочки закопать за матушкиным домом или утопить. Развидеть — надежды мало, попробовать нужно. Текила, спайс и бутират — неважные спасители маленьких уютных внутренних мирков, но иногда помогают.       Что-то изменилось, пока Цуна любовался коллекцией маньяка. Крики стихли, навалилось давящее безмолвие. И в безмолвии рождались новые звуки. Дзинь-звяк-шорк. Дзинь-звяк-шорк — будто старый сторож гремел связкой ключей. Дзинь-звяк, дзинь-звяк — зловеще отдавалось от стен, бухало в ушах, всё громче и громче, так, что кровь стыла в висках. Мозг орал о надвигающейся опасности, сердце исступлённо колотилось о рёбра, а пятки, как нарочно, приросли к полу. Заставить их сдвинуться с места смогла только скользнувшая на пол тень. Всё, что отбрасывало тень, могло пырнуть ножом или отделить голову от тела. Цуна метнулся в открытую дверь — дверь комнаты с головами, да какая уже разница, — и съёжился в углу за нагромождением сломанной мебели.       Дзинь-звяк-шорк. Дзинь-звяк-шорк. Дзинь-звяк.       Ужас остановился в дверях, принюхиваясь, — поджарый парнишка-азиат, ненамного старше самого Цуны. У него не было губ и кожи на носу — вырваны полностью, только темное голое мясо жуткой маской на пол-лица. Из одежды — лишь бурые, пропитавшиеся кровью штаны от больничной робы. Кровь пузырилась на обнажённых зубах, текла по обнажённому телу, ручейками сбегала по ногам и застывала следами босых ступней на полу.       Спецназовец, насаженный на штырь, хрипел.       — О, — сказал псих. — Ты ещё жив.       Дзинь-звяк, дзинь-звяк — качнулись цепи на его кандалах в такт шагам. Одна цепь оборванная, вторая — с вывороченным из стены кольцом.       Псих рывком задрал умирающему голову и впился зубами в горло. Брызнуло во все стороны, даже до убежища Цуны долетело несколько горячих капель, и он не сдержал вскрика.       Маньяк медленно обернулся. В зубах он сжимал вырванный хрящ, кровь лилась изо рта тремя струйками.       — Я знаю, что ты здесь, травоядное. Выходи, и я загрызу тебя.       Задыхавшийся бедняга на штыре в последней агонии скрёб пальцами по груди и поливал пол кровью из разорванных артерий. Одной секунды хватило маньяку, чтобы движением руки сорвать его голову с позвоночника. Этой драгоценной секунды хватило Цуне на героический перекат из убежища до сомнительно спасительного коридора. Последовавший забег был величайшим спортивным достижением Цуны, который в школе не мог прыгнуть и на два метра и пробегал стометровку секунд за пятнадцать.       Цуна не заметил, как стихло за спиной громыхание кандалов, как остался позади благоустроенный административный корпус, пока коридоры вокруг не погрузились в кромешную тьму. Он сделал несколько шагов на ощупь, поскользнулся и растянулся в луже, вонявшей канализационными стоками. Фонарика у новоиспечённого репортёра Савады, разумеется, не было, телефон печально пискнул и отключился. Оставалось лишь включить режим ночного видения видеокамеры и искать путь наружу.       Запутанное больничное крыло пугало шорохами и неизвестностью, издалека доносились крики и топот. Пара-тройка сотен психов разгуливали на свободе, и опыт общения с одним из них подсказывал Цуне держаться подальше.       В загаженном сортире было занято — одинокий человек, спеленатый смирительной рубашкой, увлечённо таращился в зеркало. Было на что посмотреть: лицо его, вспучившееся буграми и шишками, как будто вскипятили. По сравнению с ним безгубый псих с цепями был просто красавчиком.       Новый знакомый обернулся, его перекошенное лицо улыбалось.       — Привет. Давай дружить?       Рубашка стягивала его, как мумию бинты, и передвигаться псих мог только мелкими шажками.       — Не почешешь мне спинку, приятель? От этих тряпок всё тело чешется. И животик, да, особенно животик, вот здесь...       Убежать от семенящего, словно гейша в узком кимоно, чесоточного было совсем несложно. Но за следующим поворотом Цуну ждала целая компания.       Один псих вжимал лицом в пол второго, полностью раздетого и избитого в кровь; третий, спустив штаны, пристраивался ко второму сзади, а в спину четвёртого Цуна чуть не впечатался носом.       — Тоже хочется? — оскалился четвёртый.       Бедняга на полу издал душераздирающий вопль, Цуна старательно не смотрел в его сторону.       Четвёртый подался к нему, оттесняя к стене, и шумно втянул воздух:       — Ишь, чистенький... Недавно здесь? Эй, да бросьте уже этот орущий говна кусок, у нас тут целый десерт!       Первый и Третий, похожие, словно близнецы, повернулись к Цуне и синхронно облизнулись. *****       Так Цуна и оказался в пустующем шкафчике медперсонала, спасая самое дорогое — жизнь и достоинство.       — Если ты не заткнёшься, придурок, будет ещё хуже, — прошипел соседний шкафчик.       Цуна шарахнулся, вжимаясь в противоположную стенку. Лёгкий вертикальный шкафчик качнулся от толчка и с диким грохотом рухнул на кафельный пол. Почти сразу где-то совсем близко раздались быстрые шаги — такое не услышать было невозможно. Цуна задёргал дверцы соседних шкафчиков, но все они были безнадёжно заперты. Ему чертовски повезло с прежним укрытием, и надо же было так бездарно всё испортить!       Позади лязгнула дверца. Тонкая ладонь зажала Цуне рот, другой рукой его обхватили поперёк груди и втащили в шкафчик. Дверь захлопнулась, едва не защемив ему нос прорезью вентиляции. Другая прорезь оказалась как раз на уровне глаз, и Цуне оставалось только смотреть, вжимаясь в абсолютной тесноте в тело своего спасителя.       За то время, пока троица знакомых Цуны искала свой ускользнувший десерт, она успела обзавестись битами охранников.       — Чую его запах, — сказал Четвёртый. — Точно был здесь.       Первый (или Третий? Цуна сразу же перестал их различать) принялся простукивать битой запертые шкафчики. Лопатками Цуна чувствовал, как заполошно колотится сердце его соседа. Ладонь, зажимавшая рот, вспотела. У соседа были тонкие пальцы, пахнувшие дешёвыми сигаретами и лекарствами, и выпирающие рёбра, прижиматься к которым было почти больно. В затылок упирался острый подбородок, сдавленное дыхание щекотало макушку. И с каждым мгновением Цуна был всё больше благодарен ладони, которая не давала сорваться с губ ни единому неосторожному звуку.       — Убежал он, — скривился Третий и пнул лежавший шкафчик. — Вон как торопился.       Четвёртый ещё раз пристально посмотрел по сторонам и кивнул.       — От этой беготни только аппетит разыгрался, — проворчал он. — Было там несколько лакомых кусочков по дороге...       Ладонь соседа расслабилась, но Цуна не шевелился до тех пор, пока шаги троицы не затерялись в отдалении.       — Спасибо, — выдохнул он во влажные пальцы.       Сосед отдёрнул руку и вытолкнул его из шкафчика.       Глядя на их укрытие снаружи, Цуна не представлял, как вообще могли поместиться в несчастной металлической коробке двое взрослых мужчин. Сосед, разминавший спину, тоже. Едва ли он был старше Цуны: худощавый парень в больничной робе, с тонкой бледной кожей и пепельными волосами, будто лечебница высосала из него все краски жизни. Только глаза оставались живыми, пронзительными.       — Ты не из врачей, — удовлетворённо констатировал парень. — И на психа не похож. Ты-то мне и нужен.       Маниакальный огонёк интереса в его глазах не сулил ничего хорошего.       — Спинку почесать? Сам дотянешься, — Цуна отступил на пару шагов.       — Эй, я не псих! — воскликнул парень в больничной пижаме. — Меня бросили к психопатам за то, что слишком много знал. Сисадмин я местный. И знаю, как добраться до главного выхода.       — Так чего же по шкафчикам прячешься? Давно бы сбежал.       — Одному опасно, — пожал он плечами. — Тут бродит та банда, Каннибал, Хибари и чёрт знает кто ещё. Вдвоём есть шанс пробиться, по крайней мере, психи-одиночки к нам не сунутся.       — Каннибал, Хибари... — повторил Цуна. — Знаешь, я просто обязан взять у тебя интервью...       Видеокамера укоризненно смотрела безжизненным чёрным экраном. Блеск. С перепугу после падения в шкафчике Цуна забыл выключить режим ночного видения и просадил остаток заряда батарейки в никуда.       — ...но, видимо, не здесь и не сейчас, — грустно закончил он.       Парень таращился на его камеру, как будто впервые в жизни видел.       — Ты что, с телевидения?       — Из газеты.       При упоминании названия его издательства глаза парня-сисадмина округлились ещё больше.       — Что-то не так?       — Н-нет, — он помотал головой, рассыпая пряди отросших волос по щекам. Красивый получился бы кадр, в очередной раз посетовал Цуна на камеру. — Нам... нам надо идти, иначе дождёмся неприятностей. *****       Новый знакомый крался впереди, непостижимым образом ориентируясь в тёмных коридорах — наизусть знал, что ли. Освещённые пространства — те коридоры и залы, где аборигены не смогли дотянуться до лампочек, — он обходил стороной, чтобы не попадаться никому на глаза.       — Вот дерьмо...       Цуна даже припомнил это место. Кажется, через эти некогда стеклянные двери он проскочил, убегая сломя голову от психа с цепями. Вот только сейчас, несколько минут (или часов?) спустя, проход оказался перегорожен баррикадой из кушеток и ломаной больничной мебели.       — Придётся обходить, — решил проводник Цуны и, что-то прикинув в уме, полез в открытую вентиляционную шахту под потолком. Цуне совсем не хотелось лезть за ним — из отверстия шахты свисали чьи-то кишки — но вновь оставаться одному было ещё страшнее. Недолго понаблюдав за его пыхтением и попытками подтянуться, напарник протянул ему руку и втащил в тесную шахту.       Хозяин кишок обнаружился прямо за поворотом вентиляции. Помимо кишок, у него не хватало зверски выдранной руки. Цуна был почти уверен, что угадает вырывателя с первой попытки.       — Хибари, — выдохнул напарник. — Не попадайся ему, не то закончишь так же.       — Я знаю, — кивнул Цуна. — Уже приходилось от него убегать.       Парень посмотрел на него с некоторым уважением.       Стараясь смотреть, куда ставит руки, а не на маячившую впереди задницу, Цуна полз и слушал торопливый шёпот. В эту лечебницу помещали людей с особо тяжёлыми случаями психического расстройства. В их числе был сын одного из боссов якудза.       — Якудза? В нашем городе? — ляпнул Цуна и почувствовал взгляд, полный сарказма, даже через разделявшую их задницу.       Хибари Кёя был прилежным мальчиком, которому с детства прививали любовь к дисциплине, трудолюбию и семейным мафиозным традициям. Дисциплина стала первой и единственной любовью Кёи, и он трудолюбиво устранял в лучших традициях якудза всё, что не соответствовало его собственным внутренним правилам. Семья спускала на тормозах наследнику его маленькие слабости. Но в один прекрасный день Кёя поднял руку на племянника итальянского посла, и буйного молодого человека в тот же день поместили за надёжные стены больницы.       — Над ним ставили опыты, — пояснил парень-сисадмин. — Кололи ему препараты, от которых он окончательно озверел. Докторов калечил, кожу на лице содрал. Держали его в цепях и под капельницей с транквилизаторами с тех пор, как он женское отделение разнёс. Выживших пациенток пришлось в другую больницу отправлять.       — Откуда ты всё это знаешь?       — Камеры видеонаблюдения. Взломал пароль, думал, что никто не узнает.       Только теперь, видя его босые ноги прямо перед собой, Цуна обратил внимание на синяки, уходившие под больничные пижамные штаны. Кожа на лодыжках стёрлась до крови, словно от верёвок или ремней. Вот она, цена любопытства, хоть в учебники вставляй.       Впереди показался свет, пробивавшийся через очередной вентиляционный лаз. Парень выбил закрывавшую его решётку ногой и спрыгнул вниз. Цуна кулем приземлился рядом.       Пыточная — по-другому Цуна не мог назвать место, в котором очутился. Воняло тушами, как на скотобойне, и испражнениями, пол покрывала присохшая кровь. Посередине комнаты на стуле восседал привязанный скелет, обтянутый кожей, — едва ли это можно было назвать человеком. На теле виднелись следы прижиганий. Сисадмин позеленел и зажал себе рот, видимо, не выносил запаха. Цуне тоже стало не по себе, но свой обед он давно уже оставил в приёмной.       Тело открыло глаза и вытаращилось на них, как на демонов из глубин ада.       — Нет! Не-ет! Они пришли за мной!       — Тихо, приятель, спокойно, — попытался успокоить его товарищ Цуны, но тело продолжало голосить:       — Убирайтесь, демоны! Оранжевый человек не получит мою бессмертную душу! Заберите лучше прогнившие душонки местных докторов! Не-е-е-ет, я не хочу умирать!       Деревянная дверь за спиной психа содрогнулась от удара с другой стороны, и у Цуны мигом вылетели из головы все вопросы о неком Оранжевом человеке. Он в панике завертел головой: к счастью, из комнаты был ещё один выход.       — Помогай! — крикнул его спутник. Вместе они навалились на дверь. Поддалась она в тот самый момент, когда позади грохнула первая дверь, слетевшая с петель под натиском преследователей.       И они побежали. Цуна спотыкался, едва не сшибая мебель, парень-сисадмин то и дело подскальзывался босыми пятками на кафеле и матерился. Крепко стиснув руку Цуны, он тащил его за собой, как на буксире. Они ломились напролом через душевые и процедурные, а сзади слышался топот преследователей. На краю одной из ванн в процедурной сидел псих и качал на коленях голову товарища, мирно спавшего в кровавой воде. Псих помахал им рукой и проводил рассеянной улыбкой. Наверное, думал, что они играют в догонялки.       Процедурная, коридор, палата, ещё палата и наконец тупик. Кухня. С кучей ножей, разделочным столиком и прочим инвентарём, подходящим для расчленения людей. И лишь одно место, чтобы спрятаться, — шкаф. Беглецы метнулись к нему, но дверцы шкафа сами разъехались, явив им кабинку кухонного лифта. Видимо, с его помощью готовую еду доставляли на верхние этажи.       — Забирайтесь, если жить хотите! — послышалось из шахты.       Сисадмин едва поместился в кабинке на корточках, но всё равно попытался втащить за собой и Цуну.       — Мы не влезем вдвоём, — мотнул головой тот. — Спасайся сам.       — Нет! — вскрикнул парень, но наверху их нежданный спаситель нажал на пусковую кнопку, и прозрачная заслонка отрезала его от Цуны. Последним, что увидел Цуна во взмывшей вверх кабинке, было его исказившееся от ужаса лицо и прижатые к стеклу ладони.       Преследователей было пятеро: до боли знакомые Первый, Третий и Четвёртый, а также их новые друзья.       — Живым не дамся! — крикнул Цуна и сиганул вниз, в шахту кухонного лифта.       Всего метра через три его ждало мягкое приземление в мусорный бак. Как хорошо, что местные ленивые уборщики позволили скопиться такой здоровой куче отходов! Сверху доносились вопли психопатов, а Цуна болтал ногами и внаглую улыбался торчащим в шахте рожам.       — Я всё равно достану тебя! — взревел Четвёртый, а в следующую секунду в шахту полезли его ноги. Цуна спрыгнул с горы помоев и отбежал подальше, но показавшимися из дыры ногами дело и ограничилось.       — Блядь... застрял, — пропыхтел псих.       Никогда в жизни Цуна так не радовался своему убогому худосочному телу.       Голоса психов, пытавшихся вытащить товарища (или протолкнуть его дальше), стихли, как по команде.       Дзинь-звяк-шорк. Дзинь-звяк-шорк.       Прежде, чем Цуна понял, что звон цепей доносится сверху, он успел занять стратегическую позицию, сжавшись в комок между мусорным баком и стеной, и приготовиться к Ужасу и Страданиям.       — Чего вылупился, — услышал он голос Третьего.       — Ужин закончился. Вы нарушаете дисциплину, — отчеканил Хибари Кёя, как будто эпитафию прочитал.       А дальше были только звуки ударов кулаков о плоть, вопли и хруст переламываемых костей. Четвёртый кричал безостановочно; он сучил ногами в узкой кишке и вертелся ужом, но протиснуться так и не смог. Крик оборвался коротким клокочущим всхрипом, и наступила тишина.       Дзинь-звяк — колыхнулись цепи. По ступням Четвёртого бежали ручейки крови и мочи, с пальцев закапало. Цуна старался не дышать: у Хибари были все шансы протиснуться через шахту кухонного лифта, сумей он избавиться от застрявшего трупа. Наконец наверху раздались шаги.       Дзинь-звяк-шорк. Дзинь-звяк-шорк — удалялась смерть. Неудачник Савада? Как бы ни так, да я же счастливчик, дважды обманувший костлявую, подумал Цуна.       На цокольном этаже было ничуть не светлее, чем наверху, но зато нашлась незапертая комната охраны. На столе валялась брошенная рация и куча канцелярского мусора. Жаль — пистолет и десяток патронов очень сильно облегчили бы жизнь. Без зазрения совести Цуна выковырял из рации пару батареек и вставил в видеокамеру. Камера радостно зажужжала, в режиме ночного видения на экране отобразился петляюший коридор со множеством дверей. Оставалось лишь найти лестницу наверх, не встретив никого по дороге.       — Что бы я делал без тебя, — Цуна нежно погладил камеру и храбро шагнул в уже не такую пугающую темноту.       За несколько стен от него завыла циркулярная пила. *****       Складские помещения цокольного этажа сбивали с толку своим однообразием. Телефон исправно показывал время, но связь или интернет ловить отказывался: то ли из-за того, что находился под землёй, то ли из-за горной местности, то ли местные системы безопасности глушили все внешние сигналы. Пилы Цуна больше не слышал. Через полчаса блужданий он начал подозревать, что в какой-то момент повернул обратно. Зато успел разжиться полными карманами батареек для камеры, которые она трескала, как конфетки. Пережитый страх отступил, сменившись исследовательским интересом. Никто в редакции не поверит в подобную историю, словно списанную с компьютерной игры-ужастика, если не предоставить доказательств. Вот только ничего интересного, кроме батареек, на складах обнаружить не удалось: ни пыточного оборудования, ни расчленённых тел. Но чем дальше Цуна продвигался, тем отчётливее слышалось монотонное гудение. Бойлерная, решил он; возле неё непременно должна быть хоть какая-то связь с цивилизацией.       Отчасти он оказался прав: в следующем коридоре уже горели тусклые голубые лампы, и Цуна зажмурился, успев отвыкнуть от света. Однако заглянув в одну из дверей, он понял, что ошибся: шумел не бойлер. Шумели холодильные установки. Несколько комнат с гигантскими холодильниками, заставленными коробками лекарств и пузырьками с реактивами, и специальное помещение с морозилками, забитыми пробирками с кровью пациентов. Рядом с морозильной комнатой обнаружился уютный кабинет врача-лаборанта. Но даже сюда добрались всеобщие хаос и разруха: на столе в окружении рабочих документов и папок возвышалась гигантская кастрюля, манившая ароматом свежесваренного мясного бульона. Цуна приподнял крышку — в бульоне плавала зелень и чьё-то отрезанное ухо. Почему-то он даже не удивился.       Поборов тошноту, Цуна плюхнулся в кресло и взял папки с историями болезни. Наконец-то ему удалось отыскать хоть что-то интересное, что могло бы послужить реальным доказательством жестокого обращения с пациентами.       Первая папка была совсем тоненькой. «Пациент №12006: Занзас», — прочёл Цуна на обложке. Внутри обнаружился лишь наскоро заполненный бланк, официальная бумага из полиции и фото. Мужчина, европеец, на вид лет тридцать-тридцать пять, сильно загоревший, мускулистый, но при этом крайне исхудавший. Цуна мельком пробежал глазами записи. Занзас — прозвище, которым пациент сам себя называет, настоящее имя неизвестно, все документы утеряны. По-японски говорит плохо. Предварительный диагноз: помутнение сознания, шизоидный психоз, нервная анорексия. Внизу страницы была пометка: «Отказывается ото всей еды. Не смогли подобрать то, что он может есть. Внутривенное кормление?»       В приложенном отчёте полиции сообщалось, что пациента подобрало рыбацкое судно в море, где он дрейфовал на самодельном плоту в течение многих дней, если не недель. На плоту нашли вещи нескольких людей. Для установления личностей пропавших и выжившего полиция отправила запросы в полицию и в министерство иностранных дел, но ответа пока не получила. Накормить Занзаса они тоже не смогли, потому и отправили в клинику.       Цуна сунул папку под куртку — в ней не было ни слова о местных ужасах, но история робинзона заслуживала отдельной статьи.       «Пациент №10196: Рокудо Мукуро». На фотографии, приложенной к делу, был запечатлён молодой человек с лицом фотомодели. Лицо показалось Цуне знакомым, но он никак не мог припомнить, где именно видел его раньше.       Поступил месяц назад, предварительный диагноз — маниакально-депрессивный психоз, расстройство личности. На учёте ранее не состоял, члены семьи — тоже. А вот выдержка из личного дела и протокол полицейского расследования были куда интереснее. Парень по имени Рокудо Мукуро был идеальным сыном для родителей и любящим братом для младшей сестры Хром. Он говорил, что Хром — самая лучшая девушка на всём белом свете, на других женщин он даже не смотрел. Родители считали, что их сын — гей, пока тот насиловал собственную младшую сестру изо дня в день на протяжении нескольких лет. Он запугивал бедняжку, шантажировал её откровенными фотографиями, и она молчала, боясь осуждения, ведь брат говорил, что ей всё равно никто не поверит. В конце концов Хром забеременела. Живя в постоянном страхе, она даже не решилась обратиться в больницу. Но носить ребёнка брата было для неё невыносимым позором, и когда никого не было дома, она ножом вскрыла себе живот, пытаясь вырезать ненавистный плод. Родители обнаружили плачущего сына, пытавшегося затолкать её внутренние органы на место. Потеря сестры стала для него ударом и послужила причиной обострения его психического расстройства.       Теперь Цуна вспомнил. Это случилось около полугода назад, не более, прямо в доме напротив его офиса. Вся редакция вышла наружу поглазеть, как полицейские волокли в машину маньяка-сенсацию. В какой-то момент молодой маньяк исхитрился, вырвался из их рук и рванулся прямо к газетчикам. Руками, закованными в наручники, он схватил Цуну за плечи и завыл:       — Почему? Почему она оставила меня? Я не знаю, как дальше жить без неё, помоги мне!       Но подоспевшие полицейские скрутили его и впихнули в машину. Когда всё закончилось, босс, предпочитавший пользоваться псевдонимом Реборн, потрепал Цуну по голове и сказал: «С боевым крещением, Савада», и даже не назвал бесполезным.       Немудрено, что Цуна не узнал того маньяка по фото: за месяцы, проведённые в заключении, пока продолжалось расследование, тот сильно осунулся, в потухших глазах не отражалось ничего, кроме отчаяния. После проведения психиатрической экспертизы парня признали невменяемым и отправили в эту клинику. Что ж… Цуна считал, что он заслужил.       Далее шли медицинские записи: результаты анализов, записи с ежедневного осмотра. Если верить врачам, состояние маньяка оценивалось как стабильное. Ни единого рецидива со дня поступления. Примерное поведение и вежливость. Усиливающиеся ночные кошмары. Попадались также записи о неком «морфогенетическом кондиционировании». Цуна понятия не имел, что это значит, но у Рокудо Мукуро оно продвигалось неважно. Однако сам Мукуро утверждал, что во время этого самого кондиционирования слышит голос Оранжевого человека. Тот псих из пыточной кричал что-то про демонов и того самого человека… это местное божество? В этой клинике существовала секта? Возможно ли, что доктора использовали пациентов для того, чтобы достучаться до своего бога?       Последняя запись в карте датировалась вчерашним днём и называлась «Пробуждение». Почерк был быстрым, едва разборчивым. Цуна понял лишь ключевые слова.       «Пробуждение: провал».       «Перемещение: пациент вошёл в контакт».       «Отторжение».       «Пациент №00100: дестабилизация, угроза выхода из-под контроля».       «Повторный эксперимент по перемещению — ?»       «Карцер, особое наблюдение».       Вот оно, подумал Цуна. Неудачный эксперимент, из-за которого начался весь этот кошмар. Пациент номер сто, вышедший из-под контроля — Хибари Кёя, ужас, отделяющий головы от тела. Признаться, Цуна ожидал, что последняя история болезни окажется как раз его.       «Пациент №11207: Гокудера Хаято».       У этого парня даже не было фото, сделанного при поступлении. Зато была другая фотография — глянцевая, цветная, из мира за стенами психушки. Светловолосого сисадмина из шкафчика обнимали с двух сторон дети — мальчики, оба темноволосые и зеленоглазые, одному лет пять, второй на год или два младше. Сисадмин недовольно морщился, хмурил брови, глядя в объектив камеры, но глаза его сияли.       Дрогнувшей рукой Цуна потянулся за картой. Возраст — двадцать два года, ровесник. Диагноз — шизофрения, параноидальный бред, эмоциональная нестабильность. В карте — единственная запись: направление на морфогенетическое кондиционирование.       К карте прилагался печатный бланк согласия: «Я, нижеподписавшийся, подаю в отставку по причине собственной нетрудоспособности и даю согласие на осуществление в моём отношении всех необходимых для восстановления моего здоровья терапевтических процедур». Неровные иероглифы имени, поверх — размашистый росчерк другой рукой: «В расход» и несколько маленьких бурых брызг в углу. На обороте бланка согласия было выведено ещё несколько строк тем же размашистым властным почерком.       «Д-ру Шамалу.       Мальчишка слишком много дёргался, поручаю его тебе. Можешь делать с ним, что хочешь, но он не должен покинуть пределы больницы. Юристы уже занимаются улаживанием дел с роднёй, они не станут оспаривать дело, иначе страховку признают недействительной, а мы предъявим им крупный счёт за лечение. Полагаюсь на тебя, ты лучше всех умеешь извлекать из подобного дерьма пользу.       Гамма».       Цуна откинулся на спинку кресла и потёр переносицу. В какой-то момент чтения он почти поверил, что его недавний знакомый оказался всамделишным психом. Стало немножечко стыдно, что усомнился. Кто такой этот Гамма? И что такого ты выведал, Гокудера Хаято, что тебя пустили в расход? Как смог сбежать? В голове крутилось столько вопросов после прочитанного, что в ушах застучало.       Нет… это стучало не в ушах. Кто-то ходил в соседнем помещении, там, где Цуна ещё не успел побывать. Кто-то приближался. Цуна быстро сунул фотографию Гокудеры с детьми в карман и нырнул под стол.       Из дверного проёма показались босые волосатые ноги и протопали прямо к столу. Звякнула крышка, раздался прихлёбывающий звук и одобрительное рычание. Внутри всё сжалось: если хозяину кастрюли вздумается присесть за стол отобедать, он неминуемо обнаружит Цуну, а Цуне очень не хотелось, чтобы из его ушей тоже сварили суп. Но, к его счастью, каннибал хлебал варево прямо из кастрюли, чавкая и урча, как животное, только его мясницкий фартук покачивался перед обективом камеры, да поскрипывал стол.       Внезапно чавканье прекратилось. Каннибал потоптался на месте, втягивая воздух, будто принюхиваясь.       — Свежатинкой пахнет, — пробормотал он по-итальянски.       От его мягкого баса у Цуны волосы на затылке зашевелились. Он знал итальянский — спасибо дедушке и школьным каникулам на Сицилии. Но успел крепко пожалеть об этом в считанные секунды.       — Вкусное, свежее мяско… Где же ты? От меня не спрячешься, я чую твой запах!       «Да что ж вы тут все нюхачи такие! Ничем от меня не пахнет, я каждый день моюсь!», — мысленно возопил Цуна. Он лихорадочно пытался сообразить, чем можно отбиться от психа, если тот полезет к нему под стол, но под рукой была только камера, а камера была казённая. Сердце колотилось, как припадочное.       — Чую… Ты пошёл туда. Глупое, вкусное мяско...       Волосатые ноги прошлёпали в сторону холодильников, где совсем недавно плутал Цуна. Коротко взвизгнула циркулярная пила, и Цуна, едва высунувшись из своего убежища, в ужасе забился обратно и просидел там до тех пор, пока не стихли шаги каннибала.       С огромным трудом он уговорил себя вылезти наружу: если этот мужик действительно чует его по запаху, то очень скоро поймёт свою ошибку и повернёт обратно, оставаться на месте было небезопасно. Где-то на складах псих играл с циркулярной пилой, включая и тут же останавливая её, и каждый раз сердце Цуны бухалось куда-то в подполье. Собравшись с силами, он выполз из-под стола и шмыгнул в соседнюю комнату, где ещё не успел побывать.       По лаборатории словно пронёсся ураган. Порубленная мебель валялась вперемешку с фрагментами тел в белых халатах, повсюду блестели осколки стекла. На уцелевшем столе остывала слабенькая лабораторная электроплитка, рядом, подвешенный над пламенем газовой горелки, медленно обугливался кусок мяса на лопатке и уже начинал попахивать. Водяная баня вовсю кипела и пускала кровавые пузыри. «Да у него обед из трёх блюд, — подумал Цуна. — А я — на десерт». Воображение немедленно нарисовало в красках, как огромный волосатый каннибал, почему-то похожий на орангутанга, щедро покрывает его взбитыми сливками из баллончика и украшает клубничками. Цуну передёрнуло от отвращения; камера заплясала в похолодевших пальцах.       Пила завыла снова, на этот раз угрожающе близко, почти за спиной, и Цуна метнулся вперёд, к освещённому коридору на другом конце лаборатории. Под ногами захрустели битые пробирки и колбы, выдавая его со всеми потрохами. Животный ужас, от которого хотелось орать во всё горло, растекался по телу и гнал вперёд, Нет страха древнее и сильнее, чем ужас добычи, убегающей от хищника.       Коридор. Развилка. Тяжёлая поступь, хруст стекла и итальянские ругательства за спиной.       Снова раздевалка. Чёртовы металлические шкафчики.       И… электрический щиток с сорванным замком. Лампочки, тумблеры, рубильники, снабжающие весь цокольный этаж.       Цуна рванул все переключатели без разбора в положение «выкл». *****       Дверь распахнулась под аккомпанемент циркулярки, и Цуна наконец-то увидел каннибала. Режим ночного видения камеры всех превращал в зеленокожих зомби, но робинзона Занзаса с фотографии из папки он узнал. Итальянец Занзас был бы огромен, с его-то ростом под два метра, если бы не был так истощён. Анатомическое пособие, обтянутое кожей, под которой можно было различить каждую кость и каждый пучок мышц, прохромало мимо укрытия. Как этот псих настолько хорошо ориентировался в темноте, Цуна решительно не понимал. Зато понимал, насколько сильно тот, должно быть, проголодался. Вдоль позвоночника покатились капли холодного пота, одна за другой.       Каннибал остановился посреди раздевалки, светя в объектив камеры голой задницей, такой тощей, что, казалось, вогнутой. Радовало, что хотя бы спереди тело было прикрыто мясницким фартуком. В правой руке он держал совсем маленькую циркулярную пилу. Судя по тому, с какой лёгкостью эта ручная крошка крушила двери, лучшей вещи для разделки человечины представить было сложно.       — Ты думаешь, я тупой? Не найду тебя в этих ящиках?       С грохотом и лязгом каннибал принялся вскрывать один шкафчик за другим. Обмирая от ужаса и дурея от собственной смелости одновременно, Цуна выскользнул из-под скамьи и пополз на четвереньках прочь. От спасительного коридора его отделяло не больше пары метров — самых длинных метров в его жизни.       Юркнув за дверной косяк, Цуна медленно выпрямился, распластываясь по стене, и наконец позволил себе снова дышать. В полном неведении о его манёврах Занзас продолжал громить шкафы. На цыпочках, вжимаясь всем телом в стену, Цуна двинулся вдоль коридора на ощупь. Сколько времени у него есть, пока психопат не осмотрит последний шкафчик и не поймёт, что его провели? Минута, две? А сколько времени до того, как тот решит, что со светом искать удобнее?       Коридор упёрся в решётку. Нащупав дверные петли и приоткрытую дверцу, Цуна втянул всё, что можно, и протиснулся в щель. От мыслей о том, что от неосторожного движения или толчка металлическая конструкция может заскрипеть, окатывало волной страха, словно ведром ледяной воды. Но всё обошлось: решётка не заскрипела, Занзас по-прежнему бесновался в раздевалке. Цуна снова поднял камеру, чтобы оглядеться. И чуть не завопил от радости — за решёткой оказалась комната с лифтом.       Наплевав на осторожность, Цуна бросился к лифту и вдавил кнопку вызова. Но прошло мгновение, другое, и ничего не происходило. Он нажал ещё раз, ещё, ещё, стукнул по кнопке кулаком, но лифт не подавал признаков жизни.       Цуна плюхнулся на пол, закрыл лицо руками и беззвучно засмеялся.       Он сам отрезал себе путь к спасению, вырубив электричество. Идиота кусок. Глупое мяско.       Свет зажёгся так неожиданно и ярко, что на несколько секунд Цуна ослеп и потерял способность соображать. Торжествующе завыла циркулярка. Цуна заметался, всё ещё вслепую. На ощупь он нашёл кнопку лифта и вдавил что было сил всей ладонью. Где-то там, наверху, лифт дрогнул и поехал. Никакой уверенности в том, что он не превратится в фарш, пока спускается лифт, у Цуны не было. Он приоткрыл слезящиеся глаза и увидел ещё один коридор, также перекрытый решёткой. Решётка не поддавалась. Цуна опустил взгляд и с ужасом увидел замок и цепь, намотанную на него в несколько оборотов. Повиснув на решётке всем телом, Цуна в отчаянии затряс тонкие на вид прутья. Не было шкафчиков, не было сисадмина Гокудеры Хаято, чтобы спасти его никчёмную задницу. В голове не осталось ничего, кроме панического желания не быть съеденным.       Его сгребли за шиворот и рывком развернули, шарахнув спиной об решётку. На свету каннибал выглядел ещё страшнее, чем зелёный зомби в темноте. Шрамы опоясывали всё тело, будто змеи, ползли по вытянутой руке, держащей Цуну за куртку, сплетались на осунувшемся лице.       — Мяско, — с вожделением выдохнул Занзас, шаря по добыче безумным взглядом. Зрачки его были расширены, изо рта бежала слюна.       За спиной Занзаса дзинькнул лифт, створки разъехались в стороны. И Цуна забился из последних сил. Случайно или нет, ему удалось попасть ногой ублюдку по яйцам, и на короткий миг он оказался на свободе и рванулся к лифту. Но лишь на миг — рука каннибала схватила его за лодыжку, и Цуна растянулся на полу плашмя. Его проволокло по драному линолеуму, стирая к чертям локти и колени об одежду, и Занзас подмял его под себя — не шелохнуться. Подёргавшись ещё немного, Цуна не выдержал и завыл от бессилия. Каннибал уткнулся носом ему в шею и шумно задышал:       — Вкуснятинка…       «Сейчас перекусит шею — и с концами! — замер Цуна. — Или циркуляркой перережет, вжик! — и всё. Ну хотя бы умру быстро…»       Но тот, очевидно, не собирался дарить ему такую роскошь, как быстрая смерть. Длинный язык прошёлся снизу вверх по шее Цуны до самого затылка, оставляя на коже и волосах влажную дорожку. Цуну выгнуло, вдоль тела пробежала волна мурашек. Вместо скулежа он коротко вскрикнул и испуганно затих — вышло слишком… эротично? А потом Занзас всосал его ушную раковину, облизывая по краю, и всё стало совсем плохо.       Лифт захлопнулся и поехал обратно. Цуна лежал лицом в пол и старался не стонать от того, как двухметровый мужик, который собирался его сожрать, творил с его ухом невероятные вещи. Получалось отвратительно.       — Не могу удержаться… — прорычал Занзас и впился в ухо зубами, возвращая Цуну в реальность. Что-то мягко хрустнуло, и вся правая часть головы превратилась в сгусток боли, заныли даже зубы. Цуна заорал, на глаза снова навернулись слёзы. Он, домашний ребёнок, ни разу серьёзно не болевший, и представить не мог, что в жизни бывает так больно.       По щеке и шее бежали горячие ручейки. Над средоточием боли раздавалось чавканье — каннибал наслаждался частичкой Цуны. И собирался насладиться каждой частичкой его тела. Цуна дёрнулся, пытаясь вырваться, прикрыть лицо, сделать хоть что-нибудь, но его схватили за запястья и грубо перевернули на спину. Горячий язык снова коснулся уха — по новой порции страданий Цуна определил, что оно у него ещё есть — и прошёлся по щеке, слизывая кровь. задумчиво завис над ним, смакуя вкус; по вдохновенному выражению лица Цуна понял, что его сожрут прямо здесь и сейчас. Или изнасилуют, а потом сожрут. Или совместят приятное с полезным. А он ничегошеньки не сможет сделать — силёнок не хватит. И никто не придёт на помощь. Слёзы сами покатились по щекам.       — Всё-таки жаркое, — пробормотал Занзас и ударил его в живот.       Воздух вышибло из лёгких, и Цуна мелко закашлялся, пытаясь вдохнуть. Перед глазами плясали точки. Будто сквозь сон он почувствовал, как его перекинули через плечо и куда-то понесли. Лёгкие словно огнём жгло, дышать получалось с трудом. Кажется, он пускал слюни и скрёб пальцами по груди, хватая ртом воздух, словно выброшенная на берег рыба.       Каннибал швырнул его на пол, и в теле что-то встало на место. Цуна жадно вдохнул и чуть не захлебнулся воздухом. Воздух пах горелой плотью. Но отдышаться Занзас не дал — дёрнул за ремень и вытряхнул из джинсов, как ребёнка. Не успев опомниться, Цуна остался и без куртки, рубашку Занзас попросту разорвал. «Точно изнасилует», — обречённо подумал Цуна и приготовился к последней обороне тылов. А психопат поднял циркулярку.       — Ай-я-а-а-а-у-у!       Собственный крик Цуна услышал даже сквозь оглушительный визг пилы. Но каннибал держал за волосы крепко. Лезвие вращалось с бешеной скоростью у самой щеки Цуны. Казалось, ещё полмиллиметра — и щека треснет, как кожица у персика.       Всё закончилось так же внезапно, как и началось — Занзас выключил пилу и отложил в сторону, даже волосы оставил в покое. Передумал? Нет, Цуна больше не верил в милосердие. Он наконец-то смог оглядеться, и увиденное ему крайне не понравилось. Полутёмная комната без следов отделки, — голый кирпич, — освещалась лишь пламенем печи. Справа виднелись ещё три печки, закрытые заслонками. В совокупности с запахом больше всего напоминало крематорий. По стенам метнулись жуткие тени — каннибал закончил колдовать над огнём и снова сгрёб волосы Цуны в кулак.       — Целиком сочнее.       Занзас вздёрнул его на колени и подтолкнул к печи. И слова «крематорий» и «жаркое» наконец-то сложились в голове Цуны в одну мучительную смерть.       Он цеплялся за каждый миллиметр жизни, упирался в стенки печи руками и ногами — поленья стреляли, обдавая его жаром и облаками искр. Пару раз Цуна даже укусил каннибала. Это вывело его из себя, и Цуна влетел в пекло головой вперёд от сильного пинка под зад. Следом в огонь полетели шмотки.       — Жарься как следует, маленькое мяско, я очень проголодался, — проурчал Занзас. Погребальным колоколом звякнула опустившаяся заслонка.       А ведь можно было умереть быстро и легко. Зачем, зачем он так убегал от Хибари, жалел Цуна. Ну оторвали бы ему голову, ну потерпел бы пару секунд боли. Быстро и нестрашно. Уж точно лучше, чем гореть заживо минута за минутой, чувствуя, как тело покрывается пузырями, как вскипает подкожный жир, как лопаются глаза, как обугливаются кости. Не сгорит — так задохнётся в дыму, раздирая в агонии кожу на груди.       Цуна не сразу понял, как ему повезло: от горящих поленьев его отделяла решётка. На дровах дешёвые кроссовки вспыхнули бы моментально. Тем не менее, раскалённый металл жёг даже сквозь подошву, и Цуна запрыгал по решётке. От нестерпимого жара плавились мозги, а кожа, казалось, вот-вот зашкворчит. Цуна накинул уже начавшую тлеть куртку, чтобы хоть как-то защититься, отсрочить неизбежное. И увидел.       В задней стенке печи недоставало половины кирпича. От черневшей дыры по кладке ползли трещины. Видимо, Цуна был далеко не первым, кого сжигали здесь заживо, и этому кому-то почти удалось спастись. Из дыры несло адским зловонием. Для Цуны это был запах надежды. Он навалился на стену что было сил. Раскалённый кирпич обжигал, как утюг. Пришлось сменить тактику.       Рыча, словно раненый зверь, Цуна таранил плечом стену, чувствуя, как поддаётся кирпич. Плечо жгло, ступни жгло, глаза разъедало, а лёгкие, казалось, высыхали и покрывались изнутри корочкой. Но раз за разом Цуна врубался в проклятую преграду между жизнью и смертью, исступлённо крича.       Кирпичи поддались все разом, Цуна кулем вывалился в расширившуюся дыру и рухнул во что-то мягкое и мокрое. Его даже не волновало, во что: он лежал, глядя в едва освещаемый пламенем потолок, и дышал, дышал, дышал застоявшимся, пропахшим трупами воздухом свободы.       Как только в голове прояснилось, Цуна запустил руку в карман куртки. Камера была на месте и ни капельки не пострадала. Главный редактор Реборн дерьма у себя не держит. Джинсы нашлись в печи, на них уже плясали язычки пламени. Цуна вытащил их и потушил, как мог. Пусть и прожжённые в нескольких местах, они всё ещё были пригодны. К тому же, «порванные» джинсы с грубыми прорезями в этом сезоне были в моде. Ноги, по ощущениям, вплавились в кроссовки; Цуна стянул обувь и осмотрел нестерпимо нывшие стопы. На пятках и у самых пальцев наливались пузыри. Очень скоро, подозревал Цуна, он будет ходить, как Русалочка.       Вечера у камина уже никогда не будут романтичными.       В печке весело потрескивали дровишки. С той стороны заслонки не доносилось ни звука. То, как Цуна ломал стену, не могло остаться неуслышанным. Но то ли Занзас куда-то отошёл, то ли решил, что мяско сдалось и теперь превращается во вкусный прожаренный десертик. Кажется, Цуна снова сорвал джек-пот. Если выберется из психушки живым, потребует отпуск и махнёт в Лас-Вегас, пообещал он себе.       От запаха уже начинало подташнивать. Воняли товарищи, которым повезло куда меньше, чем Цуне. Мягкое и мокрое, на котором он лежал, оказалось трупом в самом разгаре гниения. Вернее, целой горой трупов, освещаемой полыхающей печью. Голые и с остатками больничной одежды, изувеченные и не очень, окровавленные и осклизлые бывшие люди. Цуну всё-таки вывернуло. Совсем не так он представлял себе помещение для ожидающих кремирования… хотя нет. Никак он его не представлял. Но уж точно не ожидал увидеть братскую могилу. Цуна прикинул количество тел и их состояние — в лучшем случае здесь убирались раз в неделю. Пьяненький санитар пригонял каталку, звенел ключами и вывозил накопившееся в соседнюю комнату для плановой утилизации.       Дверь в импровизированный морг была не заперта. Выйти и попытаться добежать до лифта? Цуна не был готов снова столкнуться с каннибалом Занзасом и его громкой ручной подружкой. Второй раз пощады не будет. Словно в подтверждение по-новой заныло несчастное ухо. Как будто мало было Цуне ожогов.       Он присел на корточки и брезгливо отбросил в сторону чью-то руку. На почти чёрном бетонном полу, пропитавшемся кровью и трупной жидкостью, тускло поблёскивал канализационный люк.       «Спасибо, — едва не прослезился Цуна. — Спасибо тебе, современная медицина, за то, что даёшь возможность имбецилам, проектирущим внутри здания люк, доживать до зрелого возраста и получать образование!»       Очень хотелось показать Занзасу фак на прощание.       Но вместо этого Цуна очень осторожно закрыл за собой крышку люка. *****       Цуне было хорошо. Вода приятно охлаждала ноги, а плечо, замотанное куском мокрой джинсовой ткани, наконец унялось. И никто больше не пытался его сожрать. Хотелось пить, но хлебать сточные воды он не рискнул, только умылся от души. Высота потолков вполне позволяла идти в полный рост. Мимо проплывали фрагменты тел, но Цуна уже привык. Он шёл по течению, развлекая себя циничными мыслями. «Если я не найду выхода наверх, я построю здесь домик и буду в нём жить. Вон и еда сама плывёт», — провожал он взглядом чью-то ногу.       По пути ему попалась пара колодцев, но оба они были запаяны решётками и располагались слишком высоко. В любом случае, канализация не могла замыкаться сама на себя. Или она каким-то образом сообщалась с городской системой, или же, что более вероятно, оканчивалась в реке. Цуну устраивало и то, и другое.       Камера запищала, требуя подзарядки, и Цуна понял, что у него снова проблемы. Через две батарейки он останется в полной темноте.       Но удача благоволила ему: впереди снова забрезжил свет колодца. «Пусть это будет улица. Пусть это будет солнце», — молил Цуна. Но это был всего лишь очередной люк от старого знакомого архитектора-имбецила. Распахнутый люк, из которого спускалась приставная лестница. Выбор Цуны был предрешён — без батареек в темноте у него не было шансов.       Из технического помещения с люком — для сантехников, что ли? — выход был только один — вверх по резервной лестнице. Руку приятно холодил металлический прут, позаимствованный из кучи хлама и инструментов. Если ещё хоть одна тварь покусится на неприкосновенность Цуниной задницы или ушей, у него найдётся, чем её угостить.       Подумать только, а в четырнадцать лет он до усрачки боялся соседского пекинеса.       Взбежав по лестнице, Цуна уткнулся в наглухо запертую железную дверь. Этажом выше проход перекрывала решётка и замок на ржавой цепи. Двух ударов хватило, чтобы сбить прутом замок. Цуна даже не беспокоился о том шуме, который он при этом произвёл: демонстрация собственной силы придавала уверенности. Задача была предельно проста: спуститься на первый этаж и найти вестибюль. Если бы только у него был хоть какой-то план этажа… Но местная администрация плевать хотела на противопожарную безопасность и не утруждалась какими-то там планами и картами в коридорах.       На этаже стоял стойкий запах лекарств с привычным уже оттенком крови. Двери были открыты настежь, коридор наполняли стоны больных. Всё это напоминало госпитали времён Второй мировой войны из старого кино. В палатах корчились изувеченные психи. У многих пузырились лица, прямо как у того чесоточного из сортира на первом этаже. Камера фиксировала всё, Цуна старался только, чтобы руки не дрожали. Ни лестницы, ни выхода — очередной лабиринт.       В бывшей операционной безостановочно скулил примотанный ремнями к койке человек. Вверх-вниз, на подушку и обратно моталась его голова, словно маятник. Он был похож на Франкенштейна — столько на его теле было грубых, гноящихся швов.       — Прикончи меня, — простонал он. — Прикончи, или я позову этого чёртового доктора. Трагер! ТРАГЕР!!! — заорал безумец во всю глотку.       Кто-то затопал по коридору. Цуна занял позицию сбоку от двери, приготовившись гасить входящего железякой по шее. Но этот кто-то промчался мимо, загнанно дыша. А за ним послышался топот ещё одних ног и металлический лязг.       — Надо было сразу подрезать тебе сухожилия, что-то я совсем заработался, — рассуждал на бегу второй. — Ничего, никуда ты не сбежишь, ключи есть только у меня!       Шаги затихли в глубине стационара, затерявшись среди стонов больных, а франкенштейн всё ещё хрипел: «Тра… гер…»       — Никому ты здесь не сдался, дружище, — пробормотал Цуна. Психопат рухнул на койку и затих, жуя угол подушки.       По линолеуму расползались свежие бордовые кляксы, на стенах виднелись смазанные отпечатки ладоней. Первой мыслью было развернуться и пойти в противоположную сторону, подальше от очередного маньяка. Какая разница, кого он там ловит, главное, что не Цуну. Но его слова про ключи, сказанные абсолютно уверенным тоном, не давали покоя. Не может быть, чтобы такая важная часть лечебницы, как стационар, сообщалась с внешним миром через единственную дверь. На худой конец, можно было выбраться через окно. С тоскою Цуна посмотрел вниз: второй этаж, совсем невысоко. Он бы спрыгнул, если бы не решётки со стороны улицы. Снаружи, словно издеваясь, ярко светило солнце, начинавшее клониться к горизонту.       С каждым шагом жертв безумного доктора становилось всё больше. Каталки с пациентами стояли прямо в коридорах, оставляя лишь узенький проход. Истощённые, обескровленные, обезображенные люди тянули свои руки, будто в мольбе, хватали за одежду, мешали пройти. Цуна демонстративно поднял железный прут, и живое море расступилось.       К лифту Цуна вырулил совершенно неожиданно для себя. Лифт ждал, такой прекрасный и желанный. Кто-то желал его настолько сильно, что оставил на створках несколько царапин и вмятин. Панели вызова повезло меньше: она печально покачивалась на одних проводках. Потыкав кнопочки, Цуна получил разряд тока и окончательно уверился в том, что местный лифт его ненавидит.       Обстоятельства не оставляли выбора: или вернуться в канализацию, или идти знакомиться с местным маньяком и пытаться добыть ключи. Совсем необязательно ведь было вступать с ним в драку — проследить по-тихому, выяснить, где его тайник, а там…       По коридору снова бежали. Не иначе как маньяк сам пожаловал в гости. Будто специально дожидался, пока Цуна окажется на открытой площадке без единого укрытия. Единственное, что Цуна смог придумать — затаиться у стены около арки, из которой вот-вот должны были появиться бегуны. Если не будут оборачиваться, авось и не заметят.       Из коридора вылетел псих и затормозил посреди комнаты, дыша рвано, со всхлипываниями. Он панически заозирался, покачивая слипшимися пепельными прядями, глядя то на лифт, то на противоположный коридор. У Цуны сжалось сердце — он узнал эту спину и эти пряди. Из коридора донеслось уже знакомое лязганье, и с новым страдальческим всхлипом сисадмин Гокудера Хаято рванулся вперёд. Он обернулся на бегу, чтобы оценить расстояние до своего преследователя — и увидел Цуну. Кажется, что-то в нём сломалось: Гокудера затормозил так резко, что не устоял на ногах и грохнулся на пол с застывшим на лице удивлением.       Маньяк не вбежал — выплыл из арки, лязгая огромными хирургическими ножницами. Именно так Цуна представлял себе стоматологов вплоть до средней школы: дядьками в пропитавшихся кровью (кровь невинных детишек, конечно же) халатах, с жуткими улыбками и страшным инструментом в руках. Гокудера, не в силах больше встать, захрипел и вскинул руки в бесполезной попытке защититься. Руки, только что заметил Цуна, были по локоть в крови.       — Жаль, что я не выколол тебе глаза, — прошипел доктор, нависая над ним. — Но сейчас мы это исправим.       Череп хрустнул, как старая штукатурка от удара молотком. Оказывается, это так легко — когда тормозов больше нет, так просто — размахнуться и ударить, и вот твой враг уже шатается и оседает на пол, захлёбываясь собственными мозгами. Цуна занёс окровавленный прут и ударил ещё раз – контрольный. На этот раз вошло мягко, как в глину.       Тело доктора рухнуло под ноги Цуне, кровь хлестала из проломленной головы, стекая по светлым волосам. На лице теперь уже навечно застыла безумная полуудивлённая улыбка.       Гокудера приоткрыл зажмуренные глаза и изумлённо вытаращился на тело рядом с собой, не опуская рук. Его всё ещё колотило крупной дрожью, он громко, прерывисто дышал. Загнанный, запуганный… и, возможно, раненый, раз под конец не мог бежать.       — Ты цел?       Он медленно поднял голову, с трудом фокусируя взгляд на Цуне. У него задрожали губы, а меж сведённых бровей пролегла страдальческая складочка, как будто он сейчас расплачется. И Цуна наконец-то увидел.       Бескровное лицо.       Наливающийся на скуле синяк.       Изжёванные губы со следами укусов.       Руки, по которым всё бежала и бежала кровь.       На левой руке недоставало безымянного пальца, на правой — указательного. Только острые косточки торчали.       Стены качнулись, потемнело в глазах. Комната поплыла и сделала вокруг Гокудеры Хаято несколько оборотов.       Всю свою жизнь Цуна думал, что не боится крови.       Чёрта с два.       Гокудера снова зажмурился и закусил истерзанную нижнюю губу, давя стоны, но они всё равно вырывались, жалкие, полные отчаяния. И Цуна с нарастающим ужасом начал осознавать, насколько легко он отделался от каннибала. *****       Он втащил Гокудеру в туалет и выкрутил краны, тот сам подставил руки под струю. Раковина немедленно окрасилась кровью. Гокудера стоически терпел, откинув голову Цуне на плечо, часто и глубоко дышал.       — Надо дезинфицировать, — пробормотал Цуна.       — Кровь вначале останови… не могу сам.       Если бы только на Цуне была его рубашка… Пригодилась бы и перевязать, и жгут наложить. Пришлось снова драть джинсы, правой штанины недоставало уже по колено. Прикасаться к рукам Гокудеры было страшно — Цуна боялся сделать ещё больнее.       — Да смелее ты, — выдохнул Гокудера. — Туже затяни.       Вода в раковине наконец-то посветлела.       — Пусти, сам пойду…       При виде них старый знакомый франкенштейн снова заёрзал и начал орать: «Трагер! Трагер, мать твою, где тебя носит?!»       — Нет больше твоего Трагера, — раздражённо бросил Цуна. — Украшает мозгами пол.       На пару секунд франкенштейн замолк, а потом снова завыл, жалобно, надрывно.       Цуна перевернул всё вверх дном, но в этой чёртовой операционной не было нихрена вообще, только несколько скальпелей и металлический лоток с инструментами. Больных, видимо, резали наживую и отпускали: авось срастётся, небось выживет. В соседней операционной ему повезло чуть больше.       — Перекиси нет. Только спирт.       Гокудера протянул руки и зажмурился.       От пронзительного ора у Цуны заложило уши, даже завывавший из соседней двери франкенштейн наконец-то заткнулся. Гокудера утирал выступившие слёзы, злобно шипел и тряс обожжёнными руками.       — Медицинским? Девяностопятипроцентным? Ты совсем ёбнулся?!       — Попробуй тут не ёбнись! — огрызнулся Цуна. От жгучего стыда за собственную неопытность заполыхали щёки.       Гокудера дул на пальцы. Красивые они у него всё-таки были, длинные. Каждый раз при взгляде на эти пальцы у Цуны жалостливо сжималось сердце. Надо быть полным отморозком, чтобы покуситься на такое.       — Перевяжешь меня?       — Чем?       Рассеянно оглядев комнату и распотрошённые шкафчики, Гокудера задержал взгляд на своём больничном одеянии и вопросительно посмотрел на Цуну.       Ткань была тонкой, мягкой — сгодится для перевязки. Цуна поддел нижний край рубахи скальпелем, Гокудера чуть отклонился назад, чтобы ему было удобнее. И отчего-то сразу стало неловко. Было в этом что-то… приглашающее?       — Т-ты уверен? — зачем-то уточнил Цуна. Голос всё-таки дрогнул.       Стоять так близко и резать на Гокудере одежду. Медленно, неуверенно, боясь поранить скальпелем. В этом было что-то интимное. Словно бережно раздевать девушку. Цуне ещё не доводилось раздевать девушек, но от навязчивой ассоциации отделаться никак не удавалось. Лоскут за лоскутом исчезали, обнажая бледный плоский живот со следами синяков. Цуна всё-таки дотронулся, не надавливая.       — Болит?       — Н-не очень. И хватит уже, ты меня совсем раздеть, что ли, решил?       На бескровном лице Гокудеры ярко розовели щёки. Кажется, у него тоже были свои ассоциации на этот счёт.       Цуна бережно обматывал его руки, стараясь, чтобы ткань не цеплялась за торчащие косточки. От любого неосторожного движения Гокудера вздрагивал и тихо шипел сквозь зубы.       — Это Трагер так тебя отделал? Тот доктор? — спросил Цуна, чтобы хоть как-то его отвлечь.       — Сука злопамятная он…       — Что ты ему сделал?       — Отказался ставить на его рабочий компьютер игры.       Доктор Бельфегор Трагер, по сути, лечащим врачом не являлся. Он, блестящий выпускник самого престижного медицинского университета в стране, работал в психушке патологоанатомом, потому что его интересовала лишь материальная сторона профессии, а вовсе не спасение жизней. Говорили, что он и раньше был странным. А в окружении трупов и их зловония крышечку у Трагера сорвало окончательно. Что он творил с трупами и почему его всё ещё держали в клинике, Гокудера не знал и знать не хотел.       Трагер вытащил его из кухонного лифта и оглушил ударом рукояти ножниц. Караулил новых наивных психов для опытов, а поймал Гокудеру. Втолкнул его в инвалидную коляску и пристегнул ремнями. Очнулся Гокудера уже в одной из бывших операционных. Доктор Трагер светил ему в лицо хирургической лампой и приговаривал: «Пришла пора платить за своё упрямство, маленькое самовлюблённое говно». А потом всё и случилось. «Чувствуешь, чувствуешь, за что страдаешь? — кричал доктор, примеряясь ко второй руке. — Это только начало!»       Потом он куда-то умчался. Гокудера сумел освободиться — кровь послужила смазкой, руки выскользнули из ремней. Но Трагер выследил его по кровавому следу, пришлось убегать. А потом его нашёл Цуна. И спас.       Затянув последний узел, Цуна поднял на него глаза. Всё хорошо? Он справился?       — Спасибо, — пробормотал Гокудера и вдруг улыбнулся, слабо, болезненно, но искренне. Похоже, начинал понемногу возвращаться к жизни.       — Ты тоже меня спас тогда, в раздевалке, так что мы квиты.       Гокудера почему-то смутился и отвёл глаза.       — Тебя как зовут-то? — пробормотал он куда-то в стену.       — Савада Цунаёши.       — Я Гокудера Хаято.       — Я знаю. Нашёл твою историю болезни там, внизу.       — Внизу? Ты что, был у… — Гокудера вздрогнул и побледнел. — Это что, кровь? Ты ранен?       — Так, ерунда, — отмахнулся Цуна и потрогал многострадальное ухо. Волосы вокруг слиплись от засохшей крови. Само ухо больше не кровоточило, но на каждое прикосновение отвечало разрядом боли, отдававшимся в нижней челюсти. Не хватало трети ушной раковины.       — Надо тоже обработать! Начнётся сепсис — голову, как руку или ногу, не отрежешь!       Гокудера был настолько осторожен, насколько это возможно с его неловкими, напряжёнными пальцами. Но Цуна всё равно орал, как резаный, спирт жёг больнее огня.       — Часто приходится детям коленки мазать? — спросил он, отдышавшись. И, спохватившись, пояснил: — Я тут нашёл кое-что…       Фотография, прошедшая вместе с курткой огонь, воду и канализацию, поистрепалась и смялась, но Гокудера смотрел на неё, как на бесценное сокровище. Аккуратно сложенная, она отправилась в карман больничных штанов. Глаза Гокудеры блестели, как два огромных зелёных омута.       — Ты… ну ты и… Ты просто мой ангел-хранитель, Савада, — наконец выпалил он и развёл руками.       «Ангел-хранитель заплатил за эту фотографию куском уха и миллионом потраченных нервных клеток», — горько усмехнулся про себя Цуна, но вслух сказал совсем другое:       — Отсюда есть выход?       — Трагер сломал лифт, но у него есть ключ-карта от этажа.       Ключ-карта. А ведь Цуна всё время представлял себе обычный металлический ключ с резьбой и, возможно, брелоком. Вот завалил бы он Трагера в одиночку и что бы делал, найдя лишь пластиковую карточку? Полез бы обратно в канализацию и сдох там в темноте в зубах какой-нибудь твари? Кто ещё здесь для кого ангел-хранитель…       Тело доктора Трагера лежало в той же позе, в которой они его оставили, рядом валялось орудие убийства. Заветная карта нашлась в кармане халата. Цуна думал, что не сможет не то что прикоснуться к телу убитого им человека — даже взглянуть. Думал, что будет противно, мерзко, гадко, что его загрызёт совесть.       — У, мразь, — пробормотал Гокудера и от души пнул тело.       Но мерзко не было, и совесть молчала. Если бы Цуне снова предоставили выбор, он бы убил не раздумывая. Потому что люди со вскипячёнными лицами, потому что полные палаты умирающих, потому что четырёхпалые искалеченные руки Гокудеры. Но и праздновать эту победу ему не хотелось. Убийство — не повод для гордости. *****       Оказалось, что Цуна несколько раз проходил мимо выхода и сам того не подозревал. За неприметной металлической дверью его ждали… новые коридоры и палаты, уже намного больше походившие на место, где лечат людей. Чистенькие, почти уютные.       — Сюда пускали проверки, — пояснил Гокудера. Цуна шёл впереди, на всякий случай держа наготове безотказный железный прут, а он следовал за спиной, подсказывая, куда идти дальше.       Переход к административному корпусу был завален, рядом с баррикадой трое психов пытались затолкать шприц для промывания ушей в задний проход ещё живому доктору. Пришлось возвращаться и спускаться по лестнице.       Сначала Цуна подумал, что у него галлюцинации. По полутёмному первому этажу плыла едва различимая музыка. Тихая, плавная и неуловимо знакомая мелодия, наверное, что-то из классики. Слышать музыку здесь, посреди филиала ада на земле, казалось абсолютным безумием. Или это Цуна сходил с ума. Ох, не зря Гокудера беспокоился о сепсисе.       Цуна обернулся, чтобы поделиться своими опасениями: застыв на ступенях, Гокудера тоже вслушивался. Значит, не галлюцинации. Значит, ещё поживёт немного.       Музыка доносилась из-за занавеса в конце коридора. Из приоткрытых дверных створок лился неяркий свет. Осторожно заглянув внутрь, Цуна смог разглядеть только то, что помещение за дверьми было огромным.       Гокудера всё ещё стоял на лестнице, заворожённо уставившись в пространство. Может, он слышал вовсе не музыку, и они всё-таки оба сошли с ума?..       — Что это за место?       — Актовый зал, — отстранённо пробормотал Гокудера. Цуна достал камеру и нажал на запись.       Зал был погружён в уютный полумрак, единственная тусклая лампа освещала импровизированную сцену. В темноту уходили ряды простеньких кресел, как в деревенских кинотеатрах. Живая музыка лилась из пианино, торжественно стоявшего в круге света, будто в настоящем концертном зале. Играл здоровяк в больничной робе, вдохновенно прикрыв глаза. Вокруг него стояли пятеро психов и зачарованно слушали, словно безмолвные статуи. Ещё трое сидели чуть поодаль, раскачиваясь в такт мелодии. Один из них, сцепив пальцы на уровне груди, шевелил губами — молился. Почему-то Цуне тоже захотелось помолиться — такая благоговейная тишина царила вокруг, нарушаемая лишь звенящей музыкой.       Съёмка этого тихого безумия, величественного и даже прекрасного, настолько захватила Цуну, что он не сразу заметил, как дрожит рука Гокудеры. Его трясло, взгляд метался с одной перебинтованной руки на другую. Из-за расширенных зрачков глаза казались почти чёрными, как у самого настоящего психа.       — Эй, ты чего? — потряс его Цуна за плечо.       — Я… больше никогда не смогу… вот так… играть…       — Ты раньше играл на пианино? — глупо переспросил Цуна. Вот ведь идиот, а. Слепой идиот. Не бывает у простых смертных таких красивых пальцев!       — Высшее… консерватория…       — Тшшш! — обиженно зашикал на них один из психов, приложив палец к губам, остальные только кидали укоризненные взгляды. Как можно — повышать голос в этом храме музыки!       Зрачки Гокудеры то сужались, то снова расширялись, он то и дело сгибал и разгибал пальцы, все вместе и вразнобой, словно деревянная марионетка. Прежде притуплённое страхом, осознание собственной неполноценности накрыло его с головой. Цуна перепугался. Мало того, что от бурной жестикуляции могло снова открыться кровотечение, так ведь единственный нормальный человек в этой психушке сходил с ума у него на глазах. Он взял Гокудеру за плечи и хорошенько встряхнул:       — Ты что это тут, крест на себе ставить собрался? — зло зашептал Цуна. — Безногие и безрукие инвалиды по всему миру живут, работают, женятся, заводят детей! Сходишь в клинику, сделают тебе протезы!       Играть протезированными пальцами Гокудера, конечно, сумеет вряд ли. Но он и сейчас вроде не музыкой на хлеб зарабатывает, верно?       — У тебя же семья, дети! — продолжал мотивировать Цуна. — Твои дети любят тебя не за то, что у тебя десять пальцев, и не за то, что ты играешь на пианино, а потому что ты их папка!       Гокудера вздрогнул и поднял глаза, прекратив терзать свои несчастные руки.       — Я им не папка! — удивлённо и немного обиженно воскликнул он. — Это племяшки мои! *****       В семнадцать лет перед тобой открыты все дороги.       В семнадцать заканчивается старшая школа и начинается настоящая, почти взрослая жизнь.       В семнадцать хочется развлекаться и любить.       В семнадцать Гокудера Хаято поступил в токийскую консерваторию, как и мечтал.       А через месяц после поступления старшая сестра преподнесла ему сюрприз.       Гокудера Бьянки всегда была девушкой ветреной. Она обожала европейцев, а высоким обеспеченным брюнетам так и вовсе вешалась на шею. Довешалась — залетела. Её ухажёр не пожелал в двадцать лет становиться папочкой и свалил обратно в свои европы. Аборт сестрица считала равносильным детоубийству, поэтому доносила ребёнка положенный срок и подбросила, как кукушка, Хаято. А сама отправилась на поиски новых приключений. И через год опять залетела от нового хахаля. Миллионы женщин по всему миру плакали по ночам в подушку оттого, что не могли иметь детей — сестра Гокудеры ходила в декретный отпуск, как на работу. Новый хахаль оказался порядочнее предыдущего — хотя бы не сбежал. Их роман продолжался до сих пор и всё никак не заканчивался свадьбой. А забота о ребёнке по традиции легла на плечи Хаято. Иногда приезжал хахаль — нерегулярно, раз в месяц или реже — и совал пачку денег. Без него Гокудера точно не потянул бы учёбу и двоих нахлебников. Деньги были главной проблемой. Накормить и одеть мелких — на это уходила вся стипендия Хаято, и этого было чертовски мало, сам он жил впроголодь. Тогда-то он и начал подрабатывать администрированием и программированием — увлекался компьютерами ещё в школе, помимо музыки. Пришлось, правда, закончить вечерние курсы. Музыка не приносила доходов, а возня с компьютерами — ещё как.       А потом, сразу после окончания учёбы, Хаято подвернулась вакансия системного администратора с таким огромным окладом, что он отправил резюме, не задумываясь. Ну и пусть в психбольнице, ну и пусть далеко за чертой города. Деньги есть деньги.       Всё это ссутулившийся Гокудера рассказывал своим забинтованным рукам. Цуна слушал тихий, безэмоциональный голос и считал трещинки на паркете, глядя меж коленей. В груди тяжело ворочался мокрый, противный ком, смесь жалости и отчаяния. Интересно, как часто Гокудера изливал душу? Ни разу за последние пять лет? Он был похож на несчастного уличного котёнка из тех, что сидят в лужице под дождём и уже даже не мяукают. Цуна умел и любил возиться с котятами, но с тем, что касалось людей, имел некоторые сложности. Вот он, Гокудера Хаято, сгорбленный, сломленный, раздавленный, сидит рядом, варится в своей боли. Протяни руку, погладь, пожалей, обними, не будь скотиной. Это поможет котёнку — но поможет ли Гокудере? Не станет ли только хуже?       Поначалу шипевшие на них психи смотрели грустно, с сочувствием. Даже пианист проникся и играл что-то невыразимо печальное.       Напряжённая спина Гокудеры дёрнулась от прикосновения.       — Прости, — прошептал Цуна, осторожно погладив вдоль позвоночника. Правда же котёнок. Мягкий, тёплый и все косточки прощупываются.       — Ты-то за что извиняешься… — прежним безразличным тоном отозвался Гокудера.       — За то, что не умею утешать, — ответил Цуна, подумав.       Гокудера повернулся, его глаза опасно блестели.       — Ты? Меня? Утешать? — с долей истерики в голосе переспросил он и тихо засмеялся. — Савада… ты даже не представляешь…       — Не представляю что? Не хочу я ничего представлять! Я просто хочу отсюда выбраться, и для этого мне нужен ты! Что мне сделать, чтобы ты перестал сидеть и жалеть себя?!       На полном серьёзе Гокудера задумался.       — Курить хочу.       И слабо улыбнулся, глядя, как вытягивается лицо Цуны.       — Извини, я просто… — запнулся он, — не привык, чтобы за меня кто-то переживал.       Гокудера провёл ладонями по лицу, — будто прячась, подумал Цуна, — машинально запустил в волосы пальцы и тихо выругался от боли.       — Мне правда надо покурить, — издал он сухой смешок. — Больше суток сигарет в руках не держал, нервы ни к чёрту, не могу без них.       — Эй, мужики, — тихонько окликнул Цуна психов. — Есть курить?       Психи вразнобой покачали головами. Двое или трое тихонько вздохнули, видать, тоже хотелось.       Цуна легонько сжал плечо Гокудеры.       — Выберемся отсюда — все сигареты Японии твои. Пойдём уже, а?       Гокудера фыркнул и тяжело оторвал задницу от пола. Это была маленькая Цунина победа. *****       Уходить действительно не хотелось — это означало снова красться, прятаться и убегать с риском быть убитым, съеденным и изнасилованным в любой комбинации. Рано или поздно за ними придут. Рано или поздно их спасут: полиция, силы самообороны, разведка, шиноби — неважно. Вопрос только в том, опередят ли спасители маньяка Хибари, каннибала Занзаса, и мало ли кто там ещё в недрах психушки обитает. Спасение утопающих — дело рук самих утопающих, ну или что там у них вместо рук осталось.       Двери актового зала распахнулись и, с грохотом шарахнув об стены, слетели с петель. Под фальшивый, ломаный аккорд кроваво-красной ковровой дорожкой занавес осел у ног Хибари Кёи, с вожделением оглядывавшего зал.       — Сколько любителей нарушать дисциплину после отбоя, — проговорил Хибари, растягивая гласные, и облизнулся. Под его взглядом психи застыли, как кролики перед удавом, один лишь Гокудера медленно отступал к пианино. Дрожащими руками Цуна схватил свой прут и выставил перед собой.       — Вао, — присвистнул Хибари. — Маленькое травоядное решило показать зубки? Надо их проредить.       И пошёл прямо на него, звеня цепями, потирая покрытые, как бронёй, корками засохшей крови руки.       Цуна закричал и ударил, целясь в основание шеи. Остатками благоразумия он понимал, что его попытка обречена на провал — всё же этот конченый псих там, в приёмной, положил отряд спецназовцев с огнестрелами. Хибари мог увернуться, мог поймать железяку на лету и вырвать из рук. Но металлический прут толщиной в пару сантиметров согнулся от удара, будто проволочный.       — А… — только и смог сказать Цуна. Вся его смелость растаяла без следа и стекла куда-то в стопы, намертво припечатывая к полу.       Хибари Кёя, грёбаный мутант со шкурой твёрже металла, потёр шею, морщась, будто от укуса назойливого насекомого.       — Беги, придурок! — раздался истеричный вопль Гокудеры.       А потом в Хибари полетела табуретка пианиста. И вслед за ней — кресла из зрительного зала. Хорошими ребятами оказались эти психи — вступились за новых друзей. Мебель разлеталась об Хибари Кёю, как об камень, а он всё шире, всё более жутко улыбался.       Белой молнией Гокудера метнулся к Цуне, схватил за руку и потащил к выходу. Хибари даже не посмотрел в их сторону — карать и убивать сопротивляющихся нарушителей явно было куда проще и приятнее, чем гоняться за ними по всем этажам. За спиной послышались первые крики. Хруст дерева, хруст костей. Жалобный стон проламываемого пианино. Цуна обернулся, чтобы увидеть, как громила-пианист ломает об чудовище выдранный из пола ряд кресел. А в следующую секунду чудовище уже сжимало в кулаке выдранное сердце бедняги с оборванными трубками сосудов. Сердце лопнуло в его поднятой над головой руке, словно резиновая игрушка, окатив Хибари кровью. Он стоял, сверкая побуревшими от крови зубами в безгубом рту, и слизывал бегущие с волос алые струйки, безумный, непобедимый. Трое выживших психов пытались отползти. Цуна не строил иллюзий на их счёт.       — Да шевелись же! — бросил через плечо Гокудера, хотя Цуна изо всех сил старался не отставать. — Выход совсем рядом! Снаружи он нас уже не достанет!       «Выход, выход», — забилось в голове Цуны, замигало красными буквами поверх поля зрения. Кажется, ничего в жизни он так сильно не хотел, как увидеть этот выход.       И он увидел — распахнутую настежь дверь.       И почувствовал — порыв холодного ветра и чистый воздух, ворвавшийся снаружи.       И затормозил — за порогом начиналась кромешная темень. Пока он Гокудеру спасал да концерт слушал, наступила ночь.       А ведь это был не главный выход. На двери, если подумать, вообще не было никаких табличек или указателей.       — Куда ты нас привёл?       — Двор для прогулок.       По словам Гокудеры, площадка, где особо хорошо ведущим себя психам разрешалось гулять пару часов в день, была огорожена обычной металлической сеткой. За выгулом всегда следили санитары и охрана, но сейчас тем, кого ещё не порешили Хибари и озлобленные психи, было явно не до того. Перелезть через сетку и свалить на все четыре стороны — таков был план.       Как бы ни была хороша видеокамера Цуны, но даже её ночной режим не давал видимости дальше, чем на три метра. А без неё он едва мог разглядеть Гокудеру на расстоянии вытянутой руки. Редкие тускло светящиеся окна, выходившие во дворик, ни капельки не облегчали положение. Цуна давно не видел таких тёмных ночей — в мегаполисах свет окон, прожекторов, фонарей и неоновых вывесок проникал повсюду, затмевая даже звёзды в небе. Над психбольницей же небо было всё усыпано звёздами, словно алмазной пылью. Только по ним и можно было определить, где заканчивалось небо и начиналась земля.       Через несколько десятков шагов на экранчике камеры проступила ограда — натянутая между столбами металлическая сетка с крупными дырами, в которые легко можно было бы просунуть ногу и забраться наверх.       Слишком просто, подумал Цуна.       — Погоди, — придержал он Гокудеру за локоть.       В руке всё ещё покоился согнувшийся в дугу прут. Размахнувшись, Цуна швырнул его в ограждение. Сетка заискрила, как новогодняя гирлянда, бело-голубыми электрическими разрядами; тяжело шлёпнувшись на землю, прут, потрескивая, выпустил в забор длинную тонкую молнию.       — «Обычная сетка», — передразнил Цуна. — «Перелезть и свалить на все четыре стороны». Отличная у вас тут служба безопасности, между прочим.       Гокудера буркнул «Заткнись» и продолжил материться.       Они обошли площадку по периметру. Безопасность была действительно на высоте — ни единой прорехи в заборе, ни единого деревца, по которому можно было бы перелезть, — только низенькие хлипкие кустики. Неужели придётся возвращаться туда, где ходит Хибари Кёя и жаждет отделить их головы от тел? Нет, нет, нет, заметался Цуна.       — Можно попробовать пройти через мужское отделение, — неуверенно предложил Гокудера, будто прочитав его мысли. — Пока Хибари разносит главный корпус, нам там делать нечего.       — Мне не нравится это «попробовать».       — Там полные палаты психов. А также полные клетки и карцеры. И большая часть из них открыта. Я выбрался одним из первых, еле ноги унёс. Не представляю, что там творится сейчас.       Нужно было выбирать — у них оставалось ровно полбатарейки в камере до наступления полной темноты. Да и потряхивать начинало — ночи в горах были холодными.       — Пойдём через мужское, — решил Цуна. — Психи тебя за своего вроде как считают, может, и не тронут.       Удача снова благоволила ему. Или всё, или ничего, считала эта капризная женщина. За первым же поворотом коридора обнаружился труп охранника со свёрнутой шеей, у него была разбитая рация и целая упаковка батареек к ней. Темноты снова можно было не бояться. А в другом кармане нашлась вскрытая пачка сигарет и зажигалка.       — О-о-о, — простонал Гокудера в экстазе.       Он героически выудил из пачки сигарету, но вот прикурить сам уже не смог.       — Мудила Трагер, последней радости в жизни лишил… — с ненавистью выплюнул Гокудера. — Чтоб его черти в аду во все дыры жарили…       Цуна держал зажигалку, пока он, пытаясь зажать сигарету между средним и безымянным пальцами правой руки, неловко прикуривал. Курево оказалось полной дрянью. С непривычки Цуна закашлялся, и полегчало ему только на улице.       Во дворе по-прежнему было всё спокойно, никто, кроме них двоих, не изъявлял желания гулять по ночам. Гокудера с наслаждением курил на пороге, затягиваясь так, что, казалось, у него вот-вот дым из ушей пойдёт. Звёзды затянуло тучами, начинал накрапывать дождик, где-то очень далеко громыхала гроза. Из мужского отделения то и дело доносились отдалённые вопли и беготня, и Цуне его собственное решение нравилось всё меньше и меньше.       Наверху послышался топот и лязг: кто-то забегал по крыше, гремя металлочерепицей. Раздался вопль «Я лечу! Я Баттерфри!», и прямо перед ними шмякнулось тело психа лицом в грунт.       — Сука!!! — заорал Гокудера. С перепугу он выронил недокуренную сигарету.       Тело признаков жизни не подавало, так и лежало звездой, раскинув изломанные конечности. Всмятку. Цуна высунулся на улицу и навёл камеру вверх. Увидеть крышу режим ночного видения так и не позволил, но в здании точно было этажа четыре. Неудачно упал…       — Дай ещё огоньку, — попросил Гокудера. — Никаких нервов с этими покемоноёбами не хватит…       — Насчёт покемонов, — усмехнулся своим мыслям Цуна, поднося зажигалку, — был у меня один случай…       Однажды на втором курсе журфака его группе дали домашнее задание — в течение недели посетить какое-нибудь общественное мероприятие: концерт, выставку, ярмарку, конференцию — неважно, — и написать об этом статью на две тысячи слов. Небогатый студент Савада Цунаёши не мог позволить себе билеты на концерт или в театр, поэтому пошёл на отаку-фестиваль. Как и многие сверстники, он смотрел аниме и читал мангу, но в фанатское море окунулся впервые. На фестивале было очень много косплея, таких случайных попаданцев-цивилов, как Цуна, можно было пересчитать по пальцам. К нему сразу же приклеилась девчонка в костюме Пикачу. Называла кавайной няшкой и моэ, вешалась на шею, тёрлась твёрдыми сосками. Через полчаса она скакала на Цуне в подсобке, запрокинув голову и громко постанывая: «Хахи… хахи…». Жёлтый косплейный комбинезон девчонка расстегнула до самой промежности, и в вырезе, словно воздушные шарики, наполненные водой, прыгали сиськи. Она кончала, крича: «Пи… кааа… чуууу!»       — А на следующий день я узнал, что ей сорок два года и она моя соседка по лестничной площадке, — закончил Цуна. — Пришлось искать другую съёмную квартиру.       — И зачем ты мне всё это рассказывал? — едко поинтересовался Гокудера.       — Да просто… в тему пришлось, — смутился Цуна. — А вдруг я тут умру, и…       — И ты решил, что мне-то уж точно будут интересны подробности твоей половой жизни. Секс-гигант, блядь. Ну уж извини, что не могу ответить тебе такой же охуительной историей.       Цуна уже и сам был не рад, что разоткровенничался. Никому из университетских товарищей и тем более коллег он не рассказывал эту историю — боялся, что засмеют. Но так хотелось хоть одной живой душе похвастаться, что бесполезный Цуна — мужик, что у него была живая женщина…       — Ты девственник, что ли? — осенило Цуну.       Гокудера медленно поднял глаза. Блики от тлеющей сигареты плясали в них искорками ярости.       — Просто иди нахуй, Савада.       Вот так. От «ты мой ангел-хранитель» до «иди нахуй» — одно попадание по больному месту. И Цуна — чёртов снайпер. Вот поэтому у него до сих пор и не было девушки, да и с друзьями было неважно. Всё из-за неумения держать язык за зубами. Цуна ничего не мог с собой поделать — неудобные слова вылетали сами собой, и каждый раз в точку. Сколько отношений закончилось, не успев перерасти в полноценную дружбу или влюблённость, сколько номеров он стёр из своей телефонной книжки из-за банального неуместного вопроса или реплики. Главного редактора Реборна почему-то очень занимал этот его недостаток с тех самых пор, как Цуна брякнул, не тяжёлые ли его завитые смешными спиральками пейсы. «Ты будешь славным интервьюером», — ухмыльнулся тогда Реборн. Но корреспондентов в штате хватало. И лишь когда один из них отправился в отпуск на юга, Цуне вручили камеру и отправили на первое задание.       Мрачный Гокудера молча докуривал, глядя в темноту на усиливавшийся дождь. Цуна буравил взглядом траву под ногами и не понимал, как можно было при такой внешности не замутить ни с одной девчонкой. Это сейчас у Гокудеры были грязные волосы, синячище на полщеки под левым глазом и ссадины по всему телу. Но, насколько мог Цуна судить о мужской красоте, на фотографии с племянниками он был весьма недурён собой. Да, конечно, вместо нормальной студенческой юности ему пришлось проводить время с детьми. Вместо девчонок — племянники, вместо пьянок — походы в магазин за подгузниками и молоком, вместо дискотек — чтение сказок на ночь, вместо свиданий — очереди в поликлинике с орущими детьми на руках, да-да, Цуна всё понимал. Но поверить всё равно не мог. Исходя из логики слабого пола, Гокудера был привлекателен со всех сторон: красивый, неженатый, несчастный, практически отец-одиночка. Неужели не нашлось и для него своей Пикачухи?       — Чего притих? — бросил объект его размышлений.       «Ну как тебе сказать, думал о том, с кем и когда ты мог бы потрахаться», — чуть не выдал Цуна.       — Ты же меня послал, вот, стараюсь не нарываться.       Под ноги Цуне приземлился окурок.       — Савада… — как-то растерянно проговорил Гокудера. — Ну ты…       Его слова потонули в оглушительном раскате грома. Испуганный Цуна выглянул наружу. Небо загрохотало снова, рассечённое напополам ослепительной молнией. На краткий миг молния осветила всё: и прихожую мужского отделения, и дворик, оказавшийся совсем небольшим, и все корпуса больницы. Но не это заставило Цуну вскрикнуть. Посреди дворика стоял горящий человек. «Молния попала!» — пронеслось в голове Цуны. Задержись они с Гокудерой во дворике, один из них вполне мог оказаться на месте этого бедняги! Всё его тело было объято огнём; он не кричал, не стонал, просто стоял, глядя в льющееся на землю небо.       На вскрик человек повернул голову, и Цуна увидел его глаза — раскосые треугольники из жидкого пламени. Человек медленно двинулся навстречу. Цуна навёл на него камеру и не сдержал нового вопля — на экране в режиме ночного видения среди мертвенно-зелёного окружающего мира человек горел всё тем же жутким оранжевым пламенем.       — Эй, эй, Савада, что с тобой, чего ты там увидел? — затряс его Гокудера за плечи. Он что, не видел этой жести? Столько времени пялился во двор — и не видел?!       А потом пальцы Гокудеры застыли — он тоже посмотрел на экранчик.       — Ебать…       И Цуна был согласен с ним на все сто.       — Это же он… Оранжевый человек, — обмирая, прошептал Гокудера. — Он настоящий!       Неведомое огненное нечто приблизилось достаточно, чтобы Цуна мог разглядеть: никакого человека, живого или мёртвого, там и в помине не было. Чистое пламя, повторяющее очертания человеческого тела, плыло над землёй, оставляя за собой тлеющие оранжевые отпечатки голых ступней. Проливной дождь был ему нипочём — он испарялся, не касаясь языков пламени.       Кажется, Гокудера говорил что-то ещё, что-то кричал, потом подхватил Цуну под руки и оттащил в коридор. Но горящие треугольные глаза слишком завораживали, чтобы воспринимать хоть что-то в этом мире, кроме них. Только они — и оранжевое пламя.       На пороге мужского отделения огненный человек остановился, будто налетел на невидимую стену. Он нерешительно поднял руки, ощупывая не пускавшую его преграду. И Цуна вдруг почувствовал, что в своей голове он больше не один.       — Ты видишь меня? — услышал он незнакомый голос, который, казалось, звучал сразу отовсюду. Это говорил он? Огненный человек?       — Вижу, — осторожно ответил Цуна.       — Ты интересный, — отозвалось пытающее нечто после короткого молчания. — Я не могу долго здесь находиться, это мой предел. Но мне нужно поговорить с тобой ещё. Найди меня внизу, в белых коридорах.       — А ты кто вообще такой?       Но живое пламя уже истаивало в воздухе, и на экране видеокамеры тоже.       Со лба градом катился пот. Цуна глубоко дышал, пытаясь успокоить колотящееся, как у птички, сердце. Вокруг его груди всё ещё смыкались чужие руки.       — Ты разговаривал… с ним? — выдохнул Гокудера ему в ухо, первым нарушив молчание.       — Д-да… Ч-ч-то это вообще т-та-акое? — пролепетал Цуна срывающимся голосом, глядя, как медленно исчезают оранжевые следы на пороге.       — Оранжевый человек. Супер-оружие, которое местные учёные призвали из преисподней. Он же сама смерть, как тебе удалось с ним договориться?       — Он с-сказал, что не может здесь долго находиться. Звал к себе в какие-то ко-оридоры… Да какой нормальный человек вообще пойдёт его искать?!       Гокудера замолчал.       — Похоже, он не может далеко уходить от своего тела, — сказал он, прикинув что-то в уме. — Ну и пусть сидит в своей лаборатории, крыс гоняет, пока не сдохнет. А с тобой мне всё-таки повезло. Если бы не твоя камера, он бы нас точно убил.       Что? Он больше не злился?       — Наверное, это должно означать, что я не иду нахуй.       — Только знаешь что… — проигнорировал Гокудера подкол. Правда, что ли, не злился? Это было что-то новенькое. — У меня для тебя плохие новости.       — Что может быть хуже разумной огненной херни, которая положила на меня глаз?!       — Оранжевого человека могут слышать только психи. *****       — Рассказывай всё, что знаешь, — тихо произнёс Цуна.       Гокудера Хаято вздохнул, неловко переминаясь под прицелом объектива видеокамеры.       — Идём… и покажу, и расскажу.       За месяц работы ему удалось выведать многое. Почитывал документы и протоколы исследований, проглядывал записи с камер наблюдения. Целый штат докторов, санитаров и обслуги лечебницы вертелся вокруг кучки военных, подконтрольных им безумных учёных и их не менее безумных идей. Целью военных было то самое живое пламя, которое они называли Оранжевым человеком. Из какой преисподней они решили достать это существо, было совершенно неважно. Важно было то, что для этого использовали живых людей. Их собирались превратить в живое оружие, разрушительное и беспощадное, слив с живым пламенем воедино. Однако не каждый оказался способным войти в контакт с Оранжевым человеком. Только те, чьё сознание было повреждено, только люди с нестабильной психикой могли услышать его голос, говорить с ним, принять его существование.       Почему из всей Японии выбрали именно эту больницу? Да потому что в неё, так уж исторически сложилось, свозили самых буйных психов, которых боялись держать другие клиники, самых безнадёжных, у которых не осталось шанса на выздоровление, а также психов-одиночек, близкие которых умерли либо отказались от них. Чем сильнее помешательство, тем шире дорога от сознания к преисподней, считали учёные. Правда, попадались в клинике и здоровые люди — конченые мрази, серийные убийцы, предатели родины. Руками местных врачей правительство и полиция избавлялись от неугодных и отбросов общества. И здоровыми они оставались недолго. Глупо просто сидеть и ждать, пока судьба не подбросит не отягощённый разумом самородок. Почему бы не делать бриллианты самим? Для этого существовало то, что местные врачи называли «терапией». Кто-то из психов мирно галлюцинировал в камерах на седативных, кто-то — бесновался на стимуляторах в одиночке. Но всех без исключения подвергали морфогенетическому кондиционированию.       Вокруг не было ни души. То ли психи угомонились и легли спать, то ли разбежались. Опустевшие палаты зияли по обе стороны коридора чёрными провалами. Не палаты — тюремные камеры с распахнутыми настежь ржавыми решётками. Вместо постели — куча тряпья, вместо унитаза — дыра в полу, целься, как хочешь. Вспомнилось, как Гокудера рассказывал о женском отделении, которое разнёс Хибари Кёя. Неужели слабых женщин держали в таких же клетках, как животных?..       Гокудера остановился перед массивной дверью с застеклённым окошком. Он ощутимо нервничал, то и дело переступал с ноги на ногу. Рядом валялся мёртвый охранник со связкой ключей, вернее, то, что от него осталось. Вытянутые из тела кишки, размазанные по полу лёгкие, — судя по всему, его рвали голыми руками.       — Смотри, — кивнул Гокудера в сторону окошка. Комната за стеклом напоминала крохотный конференц-зал: натянутый на полстены экран, видеопроектор и пять стульев с фиксаторами на ручках и передних ножках. Почему-то Цуна был уверен, что фиксаторы точь-в-точь совпадут с ссадинами на лодыжках Гокудеры.       — Здесь проводили сеансы морфогенетического кондиционирования. По сути — обыкновенного гипноза. Показывали анимированные картинки, похожие на пятна, как в тесте Роршаха. После них психов отправляли спать, и им снились жуткие кошмары. Так и сходили с ума. Раз в неделю их расспрашивали про сны и голоса. Тех, кто слышал голоса, таскали на гипноз каждый день. Особо отличившихся водили к Трагеру… — Гокудеру передёрнуло.       — Я видел запись в твоей карточке, — осторожно вставил Цуна. — Тебе тоже проводили гипноз?       — Один раз успели, — поморщился он. — До сих пор иногда вижу чёртовы пятна, когда закрываю глаза. Вначале смотришь на них — и ничего особенного. А потом всё начинает плыть, и… В общем, я очнулся, держа за горло психа, с которым меня затолкали на терапию. Я задушил его своими руками и даже не помню, как. И как открыл наручники — тоже не помню.       Гокудера сделал драматичную паузу.       — Но никаких голосов я не слышал.       «В отличие от тебя», — Гокудера не говорил этого, но слова будто сами повисли в воздухе. «Ты псих, Савада, ты попал по адресу». Гокудера констатировал это как свершившийся факт, но, что было весьма интересно, не осуждал.       Цуна затряс головой.       — Послушай. Мы оба видели Оранжевого человека. Они существуют. Получается, что «терапия» всё же работала? Сколько же их здесь таких бродит?       — Насколько мне известно — один, — успокоил его Гокудера. — Больше никто из пациентов не смог…       Пациент номер сто, Джессо Бьякуран, поначалу не обладал никакими сверхъестественными талантами. Был безродным сиротой, стал тихим шизофреником — никто не грустил, когда за ним закрылись двери лечебницы. Он был одним из первых, на ком отрабатывалось морфогенетическое кондиционирование. И невнятные гипнотические пятна дали в его подсознании, щедро удобренном шизофренией, отличные всходы. Бьякуран грезил о параллельных вселенных, в которых он захватывал мир и уничтожал его к херам, просто потому, что мог. В реальном мире его кидало из агрессии в апатию, он галлюцинировал наяву, и успокаивала его только боль. Протокол гласил, что в одном из миров своих сновидений, превращённом в пылающую преисподнюю, он и встретил Оранжевого человека. И привёл его с собой.       Бьякурана поместили в специальную капсулу, где исследовали двадцать четыре часа в сутки. Оранжевый человек обитал в его теле, лишь изредка покидая его и являя свою силу. Гокудера уже работал в клинике, когда одним лишь прикосновением Бьякуран вместе с Оранжевым человеком исцелил рак руководителя учёной группы. Какие возможности открывались перед гибридом человека и живого пламени! Созидатель и разрушитель, ручной бог на службе вооружённых сил Японии. Все силы были брошены на создание новых богов. Но люди страдали, люди доходили до дна безумия, люди умирали, а повторить успех пациента номер сто не мог никто.       Тем временем выяснилось, что новый бог вовсе не бессмертен. Присутствие Оранжевого человека создавало во внутренних органах его хозяина плотные новообразования из неизвестного науке металла. Да, человек из пламени мог лечить многое; но этот побочный эффект даже ему был не под силу. Бьякуран медленно умирал. Он больше не покидал свою капсулу, не показывал фокусы, только о чём-то разговаривал со своим огненным другом, пока не впал в кому. Нельзя было допустить потерю Оранжевого человека: а вдруг он умрёт вместе с телом-носителем? Ударными темпами была разработана экспериментальная технология по перемещению жидкого пламени из одного тела в другое.       Для переселения выбрали двух самых поехавших отморозков. Первым был, конечно же, Хибари Кёя, в которого вливали транквилизаторы литрами, и всё равно он умудрялся рвать железные цепи менее сантиметра толщиной. Вторым кандидатом стал…       — Рокудо Мукуро? — догадался Цуна. А вот и эксперимент, о котором он читал в истории болезни. Отторжение и дестабилизация, было написано в карточке. Это же случилось только вчера!       Сисадмина Гокудеру Хаято выдернули прямо с обеда и вызвали в святая святых — главную лабораторию на минус первом этаже. Было недопустимо, чтобы сложная аппаратура или программный комплекс отказали в самый ответственный момент. Тогда-то Гокудера впервые увидел Бьякурана воочию. По базе данных ему было двадцать пять. Измождённому человеку в капсуле можно было дать и пятьдесят.       — Сначала всё было отлично. Машины работали, вокруг бегали мужики в белых халатах, радостные такие. Я понятия не имею, чего они там видели в своей программе, но процесс переноса, видимо, шёл успешно. А потом тот парень, Мукуро, заорал, выломал стальные крепления и пошёл всё ломать. Программа не сбоила, компьютеры тоже. Я уже решил было, что провал операции свалят на меня, но врачи были убеждены, что это Оранжевый человек отверг новое тело. Парня накачали и уволокли, вызвали техников. Вроде собирались повторить, когда всё починят.       — С Хибари Кёей?       — Угу.       — И тогда произошло… вот это всё. Да?       — Скорее всего. Точно не знаю, — покачал Гокудера головой. — Меня взяли сразу же, как вернулся из лаборатории, прямо в кабинете. Официально, — как я и думал, за халатность и провал важнейшего и дорогостоящего научного эксперимента. Так что начало веселья я пропустил.       Ясно, понятно. Видимо, всей правды о том, почему вырвался Оранжевый человек, Цуна не узнает уже никогда. Придётся или довольствоваться догадками, или спуститься на минус первый этаж и спросить лично. И лучше он будет гадать. Например, жив ли пациент номер сто? Почему он, Савада Цунаёши, видит Оранжевого человека без всяких приборов и программ и может с ним говорить? И кто и зачем выпустил всех психов?       — Сердобольные охранники, — Гокудера кивнул в сторону растащенного на органы бедняги с ключами. — Думаю, во время эксперимента Оранжевый человек вступил с Хибари в контакт и поделился силой или что-то вроде того, другого объяснения его неуязвимости я не вижу. От этого Хибари ёбнулся окончательно и пошёл разносить всё, что нарушает его дисциплину. Вот этот мужик, охранник, бегал и отпирал все камеры, чтобы психи могли спастись бегством. И меня из комнаты с проектором выпустил. Не все из местной службы безопасности были мразями и садистами.       — Как Гамма? — наугад спросил Цуна.       Гокудера побледнел, хотя, казалось, куда уж дальше.       — Откуда…       — Видел бумагу, которую тебя заставили подписать.       К лёгкому недоумению Цуны, Гокудера слегка расслабился.       — Начальник службы безопасности. Полный мудак. Оторвал свою жопу от кресла, чтобы лично посмотреть, как меня бросят к психам за решётку.       — А почему Гамма?       — Позывной у него такой когда-то был, так и повелось.       Вот любили эти власть имущие псевдонимами называться. Что Реборн, что этот Гамма.       — Идём отсюда, — Гокудера нервно повёл плечами. — Кроет меня что-то. Куда ни посмотрю — бабочки Роршаха перед глазами.       «И после этого я псих, угу», — едва удержался Цуна от ехидства. Но, видимо, выражение его лица было достаточно красноречивым, потому что Гокудера скривился. *****       Мимо снова тянулись бесконечные камеры. В некоторых валялись трупы или вырванные кишки. В одной из клеток, скорчившись в самом тёмном углу в позе эмбриона, прятался выживший. Своими водянистыми глазами он таращился на Цуну и Гокудеру, будто они были адскими чудищами, и трясся от ужаса.       — Эй, — сжалился над ним Цуна. — Не бойся, идём с нами. Но псих замотал головой, громко мыча, и пришлось оставить его в покое. Оставалось только надеяться, что напугавшая его тварь им не встретится, будь то Хибари или кто-то другой.       Как же, кто-то другой, усмехнулся про себя Цуна, когда они дошли до поста дежурных врачей. Вернее, поста там больше не было: поверх стола и прочей мебели возвышалась до потолка куча изуродованных тел. Всю дорогу Цуна удивлялся, почему в мужском отделении их никто не встречает — да потому что больше было некому. Все были здесь: и психи, и охрана, и медбратья. Изломанные, перемешанные в один цельный ком из человеческой плоти машиной для убийств по имени Хибари Кёя. Единые в своей смерти. Было в этом что-то впечатляющее. Хибари вообще умел впечатлять своими коллекциями, чего только стоили те оторванные головы в библиотеке.       Под ногами хлюпала натёкшая кровь. Гокудера, обходя кучу, брезгливо жался к стене и зажимал нос. Цуна рассеянно снимал кровавое месиво на камеру, пока в объектив не попала рука, стиснувшая пистолет.       — Ох ты, — выдохнул он и потянулся к куче.       Гокудера издал странный булькающий звук. Но Цуну после канализации и братской могилы в крематории уже сложно было чем-то пронять. Минуты три он пытался разжать одеревеневшие пальцы, и ему это даже удалось. Вот только патронов в пистолете не было.       — Вот чёрт…       — Забей, — выдавил Гокудера сквозь зубы. — С такой шкурой Хибари выстрелы, как слону дробины.       «А если психи нападут?» — хотел было возразить Цуна, но передумал. В конце концов, стрелять он всё равно не умел. Это ж не палкой махать. Не хватало ещё отстрелить себе ногу по неопытности.       Натёкшая с кучи человечины, по неровному полу ползла кровавая лужа и заливалась под шлюзовые двери в конце короткого коридора.       — Вот так я попал в административный корпус, — Гокудера кивнул на сканер отпечатков пальцев у дверей. — Меня не успели стереть из базы сотрудников, и я прошёл. Надеюсь, ничего не поменялось.       Он осторожно приложил искалеченную правую ладонь к сканеру, тот подумал и протестующе запищал.       — Чего пищишь? Работай, гад!       Но сканер продолжал попискивать, игнорируя ругательства.       — Только не говори, что ты не пустишь меня из-за того, что у меня нет пальца! Хорош пищать! — не выдержал Гокудера и в сердцах саданул по сканеру кулаком. Правда, тут же взвыл от боли:       — Сука такая…       На светло-бежевой мягкой ткани на месте указательного пальца расплывалось алое пятно. Пришлось снова накладывать жгут. Гокудера понемногу успокаивался, а Цуну, наоборот, потряхивало от злости.       — Придурок, — всё-таки высказал он. — Совсем себя не бережёшь.       Бледно-пунцовый Гокудера сделал вид, что изучает потолок.       — Есть идея, — вдруг посмотрел он на Цуну, а потом выразительно покосился на произведение искусства авторства Хибари.       Вытащить хоть одно тело из кучи оказалось практически невозможно — она не только издалека казалась единым целым. Пришлось разгребать завал голыми руками. Попадались отдельные руки, отдельные ноги, даже отдельные головы, но все они, увы, принадлежали пациентам. Гокудера не принимал участия, даже старался не смотреть. Наконец, когда рукава успели пропитаться кровью по локоть, Цуне повезло. Лицо медбрата было превращено в кровавую жижу, глаза плавали в ней, словно кусочки редиса в супе. Но сейчас Цуну больше интересовала его искалеченная рука. Предплечье повисло на одной мышце, остальная плоть была изодрана в лоскуты острыми краями костей. Но оторвать его оказалось не так-то просто. Пришлось разбить окно — там, за решёткой, по-прежнему грохотала непогода, — и резать мясо куском стекла, как ножом.       Сканеру было всё равно, мёртв сотрудник или нет, датчик тепла в него встроить никто не догадался. Радостно пискнув, табло замигало зелёными лампочками, и двери медленно разъехались в стороны. Из проёма немедленно раздался вопль.       — Что-то я уже перехотел, — поёжился Цуна.       Но Гокудера бесстрашно попёр на крик.       Со стороны административного корпуса шлюз предваряла раздевалка медперсонала. В центре раздевалки столпилось человек семь психов. Четверо прижимали к сдвинутым лавкам чьи-то ноги в строгих брюках и руки, один работал молотком, загоняя в ладонь пленника толстый ржавый гвоздь. Каждый удар сопровождался новым криком, несчастного подбрасывало и выгибало. Один из бездействовавших психов заметил чужаков, одно его тихое слово — и на Цуну с Гокудерой уставилось семь пар глаз.       — Новенькие? — спросил он и криво ухмыльнулся. — Присоединяйтесь, у нас тут весело. Да, доктор?       Доктор в ошмётках белого халата завыл и забился, как под электротоком. В свете единственной тусклой лампы Цуна наконец-то смог разглядеть, что его вторая рука и ноги также были прибиты гвоздями. Раздробленные кости, кровоточащие дыры — всё во имя искупления страданий, причинённых пациентам. Он был распят — но не как христианский бог. Креста такие «доктора» недостойны, даже психи это понимали.       Мужики, державшие ноги жертвы, расступились перед Гокудерой, и при одном лишь взгляде на него доктор умолк. В его глазах мелькнуло удивление, сменившееся ужасом.       — Кажется, он тебя узнал, — хрипло хохотнул лидер. — Что у тебя с руками? Эй, глядите-ка! Похоже, парню неплохо досталось от этого докторишки!       Его заросшие, грязные, измождённые, но тем не менее целые и не изуродованные соучастники одобрительно загудели. Вспоминая всех встреченных им психов, Цуна мог с уверенностью сказать, что этой компании с лечащим врачом ещё повезло. И с Трагером они познакомиться не успели.       — Ты заслужил право первой ночи, — лидер протянул Гокудере скальпель. — Сможешь держать?       Цуне стало не по себе — с таким мрачным превосходством смотрел его товарищ на доктора сверху вниз. Тонкое блестящее лезвие чуть подрагивало в изящных пальцах.       — Я изо всех сил стараюсь не смеяться, Шамал.       Цуна помнил это имя: кажется, так звали доктора, который должен был «позаботиться» о Гокудере. И Шамал определённо позаботился. Что ж, он не будет осуждать Гокудеру, если тому захочется крови.       — А ты у нас мстительная шлюшка, — прошамкал доктор кровоточащим ртом с редкими невыбитыми зубами. — Давай уже, кончай всё это. Или кишка тонка?       — Хочешь, посмотрим, насколько тонка кишка у тебя?       Сосредоточенно-задумчивый Гокудера провёл скальпелем плашмя по перечёркнутому несколькими порезами животу. В районе паха его напряжённые пальцы дрогнули, и вслед за лезвием потянулись капельки крови. Гокудера разжал ладонь.       — Руки марать об такую мразину не хочется, — с отвращением выдавил он и отступил на шаг.       — Эй, ты чего? — нахмурился главный псих. — Давай, зарежь его, парень!       — Я с удовольствием посмотрю, как вы заставите его страдать, поверь.       — Ты что, доктора пожалел? — зашипел лидер и попёр на Гокудеру, угрожающе разминая кулаки. — Твой друг что-то тоже не очень похож на нашего. Кто не с нами — тот против нас!       Цуна отлип от стены.       — Спокойно, мужики, — постарался он вложить в голос максимум уверенности. Перемотанное с одной стороны тряпкой стекло в его руке смотрелось, по мнению Цуны, как минимум травмоопасно.       Психи переглянулись, и в руке каждого из них блеснуло по ножу.       — Спо-кой-но, — повторил Цуна.       И, подхватив Гокудеру под локоть, швырнул стекло под ноги, осыпая пол осколками. Занзаса задержало — а этих задержит и подавно.       К счастью, шлюз работал по принципу «всех впускать, никого не выпускать», поэтому двери дружелюбно разъехались перед беглецами сами. Босые пятки зашлёпали по кровавой реке, даже Гокудере с его брезгливостью было сейчас плевать, главное — не запнуться о чьи-то ноги, руки или о саму Хибарину Кучу. Насколько реально было затеряться в коридорах мужского отделения из одинаковых загаженных клеток? Цуна не знал, но лучшей стратегией было не останавливаться. Благо преследователи приотстали, впечатлившись Кучей.       На развилке Цуна притормозил:       — Куда?       — Без понятия, — мотнул головой Гокудера. — Обратно во двор. В темноте они нас не найдут!       Это казалось вполне разумным. Если не считать того, что во дворе их снова мог поджидать человек из пламени.       Дзинь… дзинь…       Цуна застыл и прислушался. Что, что вот это сейчас были за звуки, едва различимые сквозь голоса и топот позади?       Дзинь…       Дзинь...       Дзинь-звяк, дзинь-звяк…       Дзинь-звяк-шорк…       Ноги сами свернули в боковой коридор, за спиной раздалось тихое «…мммать» — кажется, Гокудера чем-то приложился о косяк — неважно, неважно, всё неважно, когда спереди и сзади смерть! Бежать и не оглядываться! Было бы просто идеально, если бы эти две смерти, одна со шкурой Халка и цепями, вторая — многорукая и со скальпелями, убились друг об друга. Хотя Хибари лишь пополнил бы теми психами свою местную коллекцию. Не стать частью Кучи. Только не в Кучу — всё, чего хотелось Цуне.       Коридор заканчивался обычной узкой подъездной лестницей. Лестница? Прекрасно! Да хоть ковёр-самолёт — неважно, вверх, выше, подальше от разъярённой погони.       — Нахождение вне палаты после отбоя нарушает дисциплину! — донеслось уже снизу. И звон цепей потонул в криках.       Цуна позволил себе остановиться и перевести дыхание только на площадке самого верхнего этажа.       — Здесь есть… переход… как из медблока? — еле выговорил он. Накрывала не столько усталость, сколько отходняк от ужаса перед Хибари.       Вместо ответа Гокудера зажал ему рот и оттащил обратно к ступеням, но было поздно — их заметили. Аборигенов было двое, и парочка из них вышла чертовски странная. Первый был так огромен, что даже сидя был почти одного роста с вытянувшимся Цуной, и страшно волосат. Курчавая густая поросль покрывала грудь, живот, руки, ноги и даже спину, а борода и вовсе торчала во все стороны, как старая алюминиевая мочалка. С таким мехом и одежда не нужна. Её и не было, как и у второго психа. Вместо одежды у второго были татуировки… нет, не татуировки — кровавые узоры по всему телу. Он лениво поглаживал по ягодицам голый обезглавленный труп. И делал это с таким обыденным выражением лица, как будто выносил мусор или смывал за собой в сортире. Головой трупа играл волосатый — кидал её об стену полуразрушенного холла, словно мячик, и каждый раз в ней что-то с хрустом ломалось.       — Медвежонок мой, — лениво протянул некрофил, не отрываясь от своего занятия. — Смотри, какие зайчики к нам пожаловали. Беленький как раз в твоём вкусе, м?       Изучающий взгляд маленьких чёрных глазок «медвежонка» без особого интереса скользнул по Цуне и задержался на попытавшемся скрыться за его спиной Гокудере. Поднявшись на дыбы, словно настоящий хозяин континентальных лесов, медведище оскалило пасть в безумной улыбке. Брошенная голова шлёпнулась и откатилась в угол.       Дзинь-звяк, дзинь-звяк, — неотвратимо приближалось снизу. Хибари Кёя не любил спешку.       От толчка Гокудеры в спину Цуна едва не влетел лбом в приставную чердачную лестницу.       — Лезь наверх! Быстро! Дождь снаружи перестал, но и без него мокрая металлочерепица ужасно скользила. Будь крыша чуть более крутой, Цуна имел бы все шансы разделить судьбу психа-Баттерфри. Более выносливый Гокудера бежал впереди, и вместе они создавали такой грохот, что, кажется, всполошили всю местную нечисть даже в соседних корпусах.       У края крыши Гокудера резко затормозил. Сзади доносилось рычание и отборный мат — кажется, «медвежонок» застрял в люке, и его друг-некрофил пытался его вытолкнуть снизу. А впереди чернело восхитительное ничего. Тупик.       — Блядь… да что ж за непруха-то такая, — в отчаянии простонал Гокудера.       Этажом ниже тускло светилось одно-единственное окно, и лишь благодаря ему Цуна смог разглядеть край крыши соседнего корпуса. Он даже навёл камеру — до спасительной крыши было метра четыре или пять. В темноте между зданиями смутно угадывались очертания наваленного строительного мусора. Нереально. На что вообще рассчитывал Гокудера, когда проталкивал его по чердачной лестнице?! Невозможно, непреодолимо! Они не олимпийские прыгуны, не Морфеус и Нео! В панике Цуна забегал по крыше в поисках второго люка, но выхода не было. Или прыжок с четвёртого этажа в неизвестность, или позор и смерть.       Его белобрысый светлокожий Морфеус взобрался на конёк крыши и решительно сделал несколько шагов назад. Он что, серьёзно собрался прыгать?!       — Убьёшься, — неверяще покачал головой Цуна.       — Мне нечего терять.       — Как это…       Со стороны люка донесся стон облегчения, как после долгого мучительного запора — человек-растительность протиснулся в люк и вывалился из него счастливым кулем.       Гокудера взял разбег.       Ему почти удалось. Он сдавленно охнул, вписавшись в острый край крыши животом, но тут же отчаянно полез наверх, не щадя рук. «Выбрался!» — не верил Цуна своим глазам.       — Что? Только один остался? — услышал он за спиной манерный голос расписанного психа. — Как же мы будем его делить? Хочешь его, медвежонок? Мне достаточно и тебя одного…       В этот прыжок Цуна вложил всего себя, и кажется, в нём что-то надорвалось. Психушка помогла ему раскрыть в себе такие таланты к лёгкой атлетике, о которых он даже не подозревал. Страх и желание жить — лучшие тренеры по системе Рокки. Выжить в печи крематория и сдохнуть под парой извращенцев или от банального падения с высоты? На это Цуна был категорически не согласен.       Он не долетел. Ладони Цуны мазнули по мокрой металлочерепице и неумолимо заскользили, не оставляя шансов зацепиться. С полустоном-полувскриком Гокудера подхватил его в последнее мгновение перед падением, и по рукам Цуны побежали горячие струйки.       — Са-ва-да… — простонал Гокудера, корчась от боли. — Давай… тянись…       Цуна попытался опереться ногами об стену, чтобы оттолкнуться, но не достал, всё-таки ноги у него были короче, чем у Гокудеры. От рывка его запястья опасно заскользили в мокрых от крови ладонях. Каждой новой попыткой подтянуться он делал только хуже.       — Нет, нет, нет, — выл Гокудера. — Не отпущу!       С отвратительным мясным звуком ладони Цуны выскользнули, буквально на секунду они с Гокудерой переплелись пальцами, вымазанные одной кровью на двоих. А потом Цуна полетел вниз. И темнота расступилась перед ним с пронзительным воплем:       — Савада!!! *****       Пролетев пару этажей, Цуна, успев мысленно попрощаться со всеми родственниками, рухнул спиной на натянутую навесом металлическую сетку. Сетка спружинила, чуть не впечатав его в стену. Хрустнули, не выдержав, деревянные опоры, и вся конструкция обрушилась вместе с Цуной. Скатившись по сетке, он плюхнулся лицом в кучу ветоши и обмяк, пытаясь осознать, что с ним только что произошло.       — Савада! Савада!! — продолжал голосить Гокудера где-то наверху. — Цунаёши!..       Цуна со стоном перевернулся. Кажется, он несильно ушиб спину. Хотелось смеяться, — наверное, он и правда псих. Для полёта с четвёртого этажа он неприлично легко отделался. Даже камера оказалась целёхонька.       — Ой-ой, кажется, наш сладкий мальчик убился…       Над головой сквозь дыру в обрушившемся потолке поблёскивал звёздами маленький клочок неба, и парочку извращенцев на его фоне было не различить. Но Цуна представил, как псих в кровавых узорах, свесившись с крыши, высматривает его в темноте, и на всякий случай затаился. Что, если у этих поехавших хватит ума прыгнуть вслед за ним?..       — От этой погони только аппетит разыгрался, — проворчал густой бас, видимо, принадлежавший волосатому.       — Не переживай, медвежонок, мамочка о тебе позаботится… Когда они наконец-то угрохотали обратно в своё логово, до Цуны донёсся слабый всхлип, а следом у самой кромки крыши он разглядел коротко вспыхнувший огонёк, как от зажигалки.       — Гокудера, — осторожно позвал он.       Судя по раздавшемуся шипению, Гокудера прижёг пальцы и снова чуть не выронил сигарету.       — Цунаёши! — столько счастья было в его голосе, что Цуна невольно расплылся в улыбке, а в груди поднялась волна сладкого смущения. — Ты цел?       — Почти…       — Подожди меня там, я спущусь за тобой, слышишь? Ты снаружи?       — Кажется, нет, — неуверенно ответил Цуна, обводя вокруг себя камерой. — Тут какая-то пристройка на первом этаже… На склады похоже.       — Жди меня! Никуда не уходи! — повторил Гокудера, и тлевший огонёк его сигареты пропал.       «Легко сказать — никуда не уходи», — проворчал Цуна про себя. Такая самоотверженность ему, конечно, льстила. Но Гокудера разбередил себе все руки, ему нужна была помощь. Он же попросту не дойдёт — свалится где-нибудь по дороге от кровопотери. И кому ещё кого искать придётся. А хотя, может, и не придётся — сама судьба толкала их навстречу друг другу, как прибой на скалы.       Ему показалось, что где-то в отдалении скрипнули доски. Ничего в этом зловещем месте не случалось просто так, уяснил для себя Цуна. Он скатился с вороха тряпья и прислушался. Кто-то точно ходил по дощатому полу, и разумнее всего было бы не попадаться ему на глаза. Дверь в чуланчике, куда Цуна так удачно свалился, отсутствовала напрочь, только петли торчали — и не скроешься. А полы скрипели всё ближе и ближе.       — Нет тут никого, — раздалось прямо из прохода.       «Правильно, уходи… Тебе послышалось… — посылал ему Цуна мысленные сигналы из-под кучи ветоши. — Свали уже в туман, дышать нечем…»       Старые тряпки воняли сыростью и псиной.       — Не может быть! — нервно отозвался второй. — Ты же сам слышал, как кто-то кричал! И потом, я чую его! Здесь точно был чужак!       Как же вы задолбали, гады, у каждого второго нюх, как у собаки, и самомнения дохера много, с раздражением подумал Цуна. Было уже не страшно, даже почти смешно. Ну давай, попробуй учуять меня в этой вонище, грёбаный нюхач. Лишь бы психам не пришло в голову покопаться в тряпье…       — Значит, успел сбежать, — снова заговорил первый, безразличный голос. — Далеко не ушёл. Ищи его, Кен, пока не выбрался.       Пока не выбрался — Цуне это понравилось. Значит, существовал выход из этого корпуса, незапертый, незаваленный и, возможно, даже не во дворик. Стоило попробовать обойти тех парней. Только как же быть с Гокудерой? Ждать или не ждать? Вряд ли он с такими руками сможет отбиться от двоих мужиков в одиночку…       Дождавшись, пока скрип половиц станет едва различим, Цуна выкопался из тряпок, подполз к дверному проёму и осторожно выглянул. В смежном зале было куда светлее, чем ему казалось. Невдалеке горело несколько слабых лампочек, разгонявших тьму метра на три вокруг себя, всё остальное терялось в полумраке. А помещение было огромным. Мимо тянулись многометровые стеллажи, то тут, то там виднелось то, что осталось от внутренних стен. Будто весь этаж наспех превратили в один громадный склад для ненужного хлама, только чтобы не делать ремонт. Коробки, мешки, сломанная мебель меж стеллажей — кругом одно бесполезное старьё. Но отличная возможность, чтобы спрятаться, что Цуна и сделал, нырнув под стеллаж. Он пополз, стараясь как можно меньше скрипеть и придерживаться стены — рано или поздно он точно упрётся в выход.       Полы скрипели далеко, за несколько проходов от Цуны — психопаты патрулировали склад.       — Да не парься ты, найду я этого парня, как два пальца обоссать, — вещал нюхач с другого конца склада.       — Так ищи, а не болтай. Достал. Давно надо было попросить у хозяина ключ, чтобы не заниматься этой беготнёй. Бесит.       «Никакой конспирации», — не удержался Цуна и возложил ладонь на лицо.       — Ты чего такой нудный, а?       — А тебе не приходило в твою тупую голову, что он нас слышит?       Спокойный псих заслуживал сочувствия. Зачем он вообще таскался с этим бесящим фриком? Будь спокойный один, тихо и зловеще бродящий по складу, проблем у Цуны точно прибавилось бы. Но стоило ли вообще искать логику и мотивацию в поступках психов?..       — Ну и пусть слышит и боится. Ухх, как же я хочу его загрызть!       — Даже не смей. Хозяину не нужны мёртвые.       — Хотя бы пальчик! Ну хоть кусочек бёдрышка!       — Заткнитесь, вы, оба! — неожиданно рявкнул низкий женский голос.       Женский?!       Но Гокудера говорил, что всех пациенток отправили в другую клинику. Пациентка или же свихнувшийся доктор?.. Распираемый любопытством, Цуна высунулся из-за кучи коробок. Он выбрал очень удачный момент — один из психов показался на свет. Тощий, с угловатыми подростковыми жестами, он казался бы совсем неопасным, если бы не увесистая дубинка в руке. Почему-то Цуна решил, что это Спокойный.       — Заткните свои пасти и ищите, если не хотите, чтобы хозяин сделал из вас невест! — прошипел псих тем самым женским голосом. Его плечи резко обмякли, спина ссутулилась, и Цуна услышал голос Спокойного:       — Мы не в его вкусе, сучка тупая.       Психа снова с хрустом распрямило, почти подбросило в воздух.       — Что-о-о-о?!       И тут же швырнуло на четвереньки, на исказившемся лице проступил звериный оскал:       — Сама-то, небось, спишь и видишь себя его невестушкой, — мерзко захихикал нюхач Кен. — Хочешь лечь под него, а, М.М.?       Вот так и сказал: «Эм Эм». И продолжил ругаться сам с собой на разные голоса. Стараясь ничего не пропустить, Цуна снимал психа, затаив дыхание. Выглядело жутко и завораживающе. Как могли в одном человеке существовать одновременно мужчина, женщина и зверь — целое семейство? Да ещё и общаться друг с другом, словно воплотившиеся в реальность голоса в голове, словно головы многоглавого чудовища? То, что наблюдал Цуна, больше походило на одержимость демонами, чем на болезнь, хоть он и не разбирался в медицине.       Учёные, врачи… Вы же заканчивали университеты, чтобы спасать людей… Что же вы натворили с несчастными, безответными психами, каких ещё чудовищ насоздавали…       Был во всём этом один очевидный плюс: вместо трёх ходячих неприятностей осталась всего одна. Уж от одного-то человека на этих складах можно прятаться хоть целую вечность, подумал Цуна, отползая обратно в спасительную темноту, и… задел ногою ведро. Жестяное ведро опрокинулось и загрохотало на весь этаж.       — Вон он! — взвизгнула М.М. — Не дайте ему сбежать!       Хорошо, что их разделяло несколько стеллажей. Проклиная свою неловкость, Цуна лавировал между полками и перепрыгивал через упавшие мешки и коробки. Каким-то образом нужно было снова затеряться в темноте. Цуна устремился туда, где не горели лампы, пытаясь достать камеру на бегу. Ничего не видя перед собой, он пару раз не вписался в поворот, больно налетев плечом на железный стеллаж. На полу валялись какие-то верёвки, он запутался в них ногой и растянулся. Шаги раздавались совсем близко, и Цуна снова пополз под стеллажами.       — Где ты, маленькая крыса, — рычал Кен где-то за спиной.       Камера выхватила из темноты кусок коридора и потухла. Батарейка! В самый неподходящий момент! — чуть не взвыл Цуна. Но менять её в темноте и на бегу? Он же не супермен, в конце-то концов!       Под ногой хрустнуло, и доска, на которую Цуна только что наступил, треснула посередине. Ступня провалилась, а вместе с ней рухнул и он сам, потеряв равновесие. Он неловко взмахнул руками и шлёпнулся на задницу, и остальные, не менее старые доски тоже не выдержали. С ужасающим треском Цуна пролетел метра три и шмякнулся вместе с обломками половиц прямо на бетонный пол, подняв кучу пыли. Лучше бы он снова полетал с четвёртого этажа.       — Вот ваша новая невеста, хозяин, — донёсся безразличный голос Спокойного сверху. — Наслаждайтесь. *****       Постанывая и потирая ушибленный зад, Цуна медленно поднялся на ноги. Кажется, он подвернул ногу: лодыжка ныла, но вполне терпимо. Под скрип удалявшихся шагов мистера три-в-одном Цуна на ощупь наконец-то заменил в камере батарейки. Батарейки снова заканчивались, а новых трупов охранников вокруг не наблюдалось. Откровенно говоря, вокруг не наблюдалось вообще ничего, кроме обломков потолка — пустой сырой подвал с осклизлыми стенами. Ну почему, возопил про себя Цуна. Ну почему я всегда оказываюсь где-то под землёй и в темноте. То цокольный этаж, то подвал…       У него похолодело внутри. А что, если этот подвал каким-то образом сообщался с тем лабиринтом, по которому за ним гонялся Занзас? Тут склады — и там склады, объединить их в одну сеть помещений было бы весьма удобно для больницы. Но очень нежелательно для Цуны. Впрочем, циркулярки он пока не слышал. Возможно, за это снова стоило поблагодарить старого знакомого архитектора-имбецила. Незамутнённой фантазии человек.       Подхватив одну из сломанных досок, Цуна шагнул к единственной двери, ведущей из его каменного мешка. Даже если за дверью он встретит Хибари Кёю и доска сломается об его титановую шкуру, всегда можно воткнуть острый конец неприятелю в глаз. Это остудит любого… если, конечно, его роговица тоже не окажется титановой.       Но за дверью было безлюдно, тихо и даже чуточку светлее — где-то далеко по коридору горела одинокая лампочка. Выходить на свет у Цуны не было никакого желания. Где свет, там люди; где люди, там большие проблемы. Так что стоило исследовать тёмную часть этажа, пока у него ещё были батарейки и ночной режим. «И смотреть под ноги, придурок», — мысленно отругал себя Цуна. На тёмную часть вело несколько дверей, зиявших чёрными застеклёнными окошками. Палаты? Нет, всего лишь комнаты для морфогенетического кондиционирования, понял Цуна, заглянув с камерой в одно из окошек. Точно такие же, как в мужском отделении, только давно заброшенные и с дополнительным выходом на противоположной стороне. Наверное, через те двери заводили пациентов, а сквозь окошки за ними следила охрана или медбратья.       По щеке Цуны сползла холодная капля пота. Кажется, он оказался в легендарном женском отделении. Это объясняло всё: и окружавшую его разруху, и сантиметровые слои пыли, и отсутствие стен этажом выше. Хибари Кёя мог, да… мутант грёбаный.       Где же ты, Гокудера.       Заброшенный корпус — это хорошо, это значит, что желающих поживиться Цуниным телом в том или ином смысле в нём быть не должно. Но какого тогда чёрта здесь делал тот псих с одним телом на троих? И, минуточку… что он там бормотал про хозяина?       Цуна потёр переносицу, пытаясь вспомнить, и рассеянно поднял глаза. Из окошка на него смотрело лицо с красным, как светодиоды у Терминатора, мерцающим в темноте правым глазом, и жутко улыбалось.       Заорав, Цуна отшатнулся от двери и плюхнулся на многострадальную отбитую задницу. Лицо, подсвеченное пылающим глазом, тут же приняло крайне обеспокоенный вид.       — О, пожалуйста, прости! Прости, что напугал тебя, моя милая Хром!       Цуна хотел возразить, что никакая он не милая, и чтобы псих протёр свой прожектор, и много чего ещё, но язык словно пристыл к нёбу. Тронутый его молчанием психопат нежно покачал головой.       — Подожди ещё чуть-чуть, милая Хром, всего полминуты — и мы с тобой снова будем вместе! — прозвучал из-за двери его мягкий бархатный голос. На мгновение псих коснулся стекла, а потом его горящий глаз исчез, и где-то в недрах темноты хлопнула дверь.       Что это, что это, мать его, такое было, колотилось в голове у Цуны. От одного лишь взгляда этого глаза-фонаря между сердцем и грудиной вспухал комок необъяснимой паники, давящий на лёгкие изнутри, не дающий дышать. Этот красный свет — он ведь не почудился Цуне? Он ведь не сумасшедший… не сумасшедший… пожалуйста…       — Я иду, моя милая Хром! Я уже здесь! — раздалось из освещённого коридора одновременно с отзвуками неторопливых шагов.       Цуна запоздало завертел камерой в поисках пути к спасению — убегать, как загнанный зверь, успело стать его главным рефлексом. Но бежать было некуда, прятаться — тоже. Вся комната была одним большим открытым пространством, лишь по углам высились кучи металлолома из покорёженных железных кроватей. Но под ними не поместился бы даже ребёнок. Кинувшись к дверям, Цуна изо всех сил задёргал ручки. Крайняя комната оказалась не заперта, и он прошмыгнул в комнату для гипноза, едва не плача от счастья. Очень вовремя — обладатель жуткого глаза уже вышагивал из-за поворота коридора. Он не слишком-то спешил, грациозно ступая по отбитой плитке, будто европейский дворянин времён позапрошлого века. Видно, был на все двести процентов уверен, что его ждут с распростёртыми объятьями.       — Где же ты, моя дорогая?       Местный мутант уверенно шёл по тёмному залу к предполагаемой цели. Да он же видит в темноте своим фонарём, как кошка, с содроганием подумал Цуна и отшатнулся от наблюдательного окошка. Но если у психа собственное ночное зрение, то почему же он считает Цуну девушкой? Неужели не отличает? Хотя… несколько месяцев, проведённых в окружении одних мужиков, могли сказаться. Не он один здесь был такой озабоченный. Даже Цуну дважды чуть не пустили по кругу, страшно представить, что было бы, окажись сейчас на его месте красивый Гокудера.       — Ах, моя милая Хром, ты решила поиграть со мной, как в детстве? Это так очаровательно. Конечно же, я поиграю с тобой. Разлука только добавляет радости встрече!       От его вкрадчивого голоса невозможно было избавиться. Он растекался во тьме, затекал сквозь малейшие щели, леденя кровь в жилах. Цуна на цыпочках попятился к противоположной двери.       — Куда же ты спряталась, моя малышка? Может быть, сюда?       Из холла раздался скрежет металла, а за ним — такой грохот, что даже пол немного тряхнуло, и Цуна с трудом подавил в себе порыв забить на осторожность и бежать-бежать-бежать без оглядки. Грохот повторился. Кажется, красноглазый терминатор приподнимал груды железных кроватей и швырял обратно, никого под ними не обнаружив. Цуна проскользнул в спасительную дверь и сполз по стене — колени дрожали и подгибались. Единственное его оружие, деревяшка, вонзалось в ладонь занозами. Совершенно бесполезное — ведь за ним охотился самый настоящий терминатор, такой же, как Хибари Кёя. Только немногословный Кёя был моделью Т-800, которая умела отрывать головы и не отрывать головы, а этот псих с его ночным зрением и незатыкающимся фонтаном, пожалуй, сошёл бы за Т-1000. Главное, чтобы в жидкий металл не превращался, Цуне и без того проблем хватало.       — Ах, какая же ты у меня затейница, — донеслось из холла, а следом раздался треск ломаемой двери. Кажется, время бежать-бежать-бежать без оглядки настало.       Пофиг на тьму и свет, думал Цуна, петляя по длинному запутанному коридору. Темнота больше не скрывала его от врага, и продолжать двигаться по приборам было бессмысленно. Он не слышал, бежал ли за ним Т-1000, но жуткий голос следовал по пятам, проникая сквозь стены.       — Почему ты бежишь от меня, глупенькая? Я так сильно тебя напугал? О, умоляю, прости своего несдержанного брата. Я так долго ждал того дня, когда снова тебя увижу, моя милая Хром, что совсем потерял голову.       Брата? Что-то это Цуне напоминало. Что-то совсем недавнее…       — Сколько времени прошло с тех пор, как ты меня покинула? Месяцы? Годы? Мне кажется, целая вечность. Без тебя я совсем потерял ход времени. И вот наконец мы снова вместе — а ты убегаешь!       «Почему? Почему она оставила меня?» — вспомнил Цуна голос из прошлого. И наконец-то вспомнил его обладателя.       Всё вставало на свои места. После провала своего эксперимента Рокудо Мукуро, если верить его истории болезни, был изолирован в карцере, но во время всеобщей неразберихи каким-то образом выбрался и попал в женское отделение. До эксперимента он не обладал никакими сверхсилами, иначе никогда бы не сдался копам. Кроме того, об этих силах наверняка знали бы врачи и написали об этом в карте. И был бы он местной звездой изолятора наравне с Хибари. А ведь и Хибари Кёя, догадывался Цуна, был обычным человеком до встречи с Оранжевым человеком. Ебанутым и натренировавшимся убивать мудаком, но всё же из плоти и крови, как нормальные люди, уязвимый и несовершенный. Оранжевый человек вошёл в контакт с телами обоих подопытных и изменил их, навсегда или временно, поделился частичкой своих сил, за которыми так охотились учёные. А в случае Мукуро живое пламя, пытаясь, видимо, освоить его тело, задело и мозг. Как результат — пылающий глаз и окончательно съехавшая крыша. Бедная девушка Хром… этот псих был настолько одержим ей, что готов был видеть её даже в Цуне.       На протяжении всего кишкообразного коридора Цуне попалось всего несколько дверей. Прятаться в палатах значило лишь отсрочить неизбежное, и он продвигался всё дальше и дальше по кишке, гонимый страхом. Если бы Цуну спросили, от чего он бежит, ответить он бы не смог. То ли от страха быть разодранным на части, как поступил бы с ним Хибари Кёя. То ли от мыслей о том, что мог сотворить после долгой разлуки Мукуро со своей «любимой сестрёнкой». То ли от ужаса перед неизвестностью — кто знает, что ещё мог выкинуть этот псих. От него и его голоса несло жутью за десятки метров, никогда ещё Цуна так беспричинно не пугался.       Коридор сделал петлю и выплюнул его на свет, прямо к лифтовой шахте, снабжённой резервными лампами. Но внимание Цуны приковало вовсе не чёрное жерло раскрытой шахты. Демонтированные двери лифта валялись в углу, на них возлежало обнажённое женское тело, впридачу обезглавленное. Именно возлежало, раскинув в стороны руки и согнутые в коленях кривые ноги и демонстрируя себя всем желающим. Низ опасно ввалившегося живота и истерзанную промежность прикрывала оторванная мужская голова. Небольшие груди были очерчены грубыми красными шрамами с кое-как наложенными швами, словно их отрезали, а затем пришили обратно. Завершающим штрихом композиции стала окровавленная подвязка невесты на обрубке шеи женщины. В силу своей профессии Цуна знавал некоторых современных деятелей «искусства», которым охотно посоветовал бы сделать полную стерилизацию во имя спасения человечества от распространения подобных «гениев», но автор этого шедевра заткнул за пояс их всех. Пытался ли Мукуро своим творением показать чудо рождения, которого его лишила сестрёнка, или же просто пытал пойманную медсестру и выпотрошил её из ревности вместе с беднягой, который попытался её спасти, — Цуна не знал и знать не хотел. Но теперь у его страха появилась совершенно конкретная форма. Если уж Рокудо Мукуро считал его женщиной — Цуна не хотел закончить так же, как эта несчастная.       Шахта лифта, вопреки всем чаяньям, вела не вверх, к свободе, а куда-то под землю. Наверное, в те засекреченные лаборатории, где держали Оранжевого человека. Кабинка зависла внизу между этажами. Кто-то пытался её починить: из шахты торчала приставная лестница, спускавшаяся прямо на крышу кабины.       — Почему ты всегда убегаешь, — раздалось совсем близко, вместо нежности в голосе Мукуро зазвучали нотки обиды и раздражения. — Почему вы всегда бросаете меня одного…       Этажом ниже в стене лифтовой шахты чернел ещё один проход. «Второй ярус подвала?» — мимолётно удивился Цуна. И, перемахнув через край шахты, ступил на лестницу. Хоть второй, хоть сто второй — лишь бы не разбиться. Металлическая приставная лестница опасно скрипела и покачивалась, с трудом выдерживая даже его небольшой вес. Кажется, Цуна понимал, почему лифт в своё время так и не починили…       Он не успел спуститься и наполовину, когда над краем шахты показалось лицо с красным глазом-прожектором. То, что увидел Цуна, напоминало отчаявшегося сумасшедшего Рокудо Мукуро лишь отдалённо. Ни молодой обаятельный красавчик из воспоминаний, ни отчаявшийся псих с потухшими глазами с больничной фотографии не имели ничего общего с этим уверенным в своей силе и власти человеком (человеком ли?) с застывшей на лице улыбкой маньяка. Отросшие патлы свисали грязными сосульками, пряди на затылке сбились в колтун и торчали из него в разные стороны, лишь добавляя хозяину безумия.       — Милая! — торжествующе воскликнул Мукуро.       Сердце Цуны рухнуло куда-то к центру земли, но он упрямо поставил ногу на ступеньку ниже.       — Не волнуйся, милая Хром, я вытащу тебя оттуда! Сейчас, сейчас!       Лестница резко дёрнулась вверх, едва не сбросив Цуну. Удерживая её на вытянутых руках вместе с немалым довеском, Мукуро попытался втащить всю конструкцию наверх.       — Ты тяжелее, чем кажешься, милая Хром, — процедил он сквозь зубы.       От очередного рывка лестницу снова тряхнуло, и хлипкие ступеньки, просто вставленные в полые железные трубки-опоры и никак не закреплённые, не выдержали и посыпались. Цуна успел поймать лишь одну из трубок, ухватившись за неё, как за соломинку, но соломинка выскользнула из ладони, устремляясь вверх, к его мучителю. Ему остались лишь ступеньки — уже падающие, словно в замедленной съёмке, тонкие металлические стержни…       — Дорогая! — воскликнул Мукуро с неподдельным ужасом. — Ты не ушиблась?       Цуна не мог, да и не собирался отвечать — падение на кучу металлолома выбило весь воздух из лёгких, а в правой голени стремительно вспухала острая боль. Он попытался пошевелить ногой и заорал в голос. Ногу будто разрывало на части изнутри, больно, бесконечно больно. Цуна нашёл в себе силы приподняться на локтях и посмотреть, и сердце его пропустило удар, а кровь отхлынула от лица. Из правой ноги, на которой до колена не хватало штанины, выступал остро спиленный окровавленный конец полого металлического штыря. Он торчал из груды остатков лестницы и прочего мусора, валявшегося на крыше лифта, и будто ждал, пока на него упадёт какой-нибудь бесполезный Цуна и насадится сам под весом собственного тела. Это могло быть и плечо, и шея, и печень, и лёгкое, и сердце, но вот повезло — нога. Повезло, ха-ха, в тот самый момент, когда ноги Цуне были нужны как никогда. Лучше умереть от железного кола в сердце, чем сдаться на поругание психопату Рокудо Мукуро и стать очередным его «произведением искусства».       — Боже мой, у тебя кровь! Милая Хром, как ты могла быть такой неосторожной! Это ведь и моё тело тоже! Своим безрассудством ты разбиваешь мне сердце! Или же… — голос Мукуро прервался, чтобы наполниться гневом. — Ты же не сделала это нарочно? Ты что же, предпочла бы умереть, нежели быть счастливой со мной?       — Как и настоящая Хром, — простонал Цуна. — Она себя убила… из-за тебя, урод…       Перед глазами плыло, и выражение лица склонившегося над шахтой Мукуро с такого расстояния различить было невозможно, но красное свечение его дьявольского глаза приобрело явственный кровавый оттенок.       — Ты действительно предпочла бы умереть? Ну так умри, шлюха!! — выкрикнул Мукуро так, что уши заложило. — Умри так, как ты этого заслуживаешь!       С него сталось бы метнуть в Цуну остатки лестницы. С такой силищей они пронзили бы беспомощную тушку, как копья. Но вместо этого глубоко внизу загудел подъёмный механизм. Кабинка лифта дрогнула и медленно поехала вверх. «Ну охренеть, он работал», — отстранённо подумал Цуна. Увидев открытую шахту, он даже не удосужился это проверить, уверенный в том, что местные лифты его ненавидят. Мог бы спокойно прокатиться донизу в гости к Оранжевому человеку, даже этот неведомый паранормальный хрен по сравнению с Рокудо Мукуро казался куда более дружелюбным парнем. Если, конечно, Мукуро не оборвал бы трос и не угробил кабинку вместе с пассажиром.       А лифт понемногу ускорялся, и стало ясно, что если Цуна так и останется лежать и страдать, его попросту расплющит о потолок. Лезть в люк было бы глупо: доехав до точки вызова, лифт откроется, и Мукуро возьмёт добычу тёпленькой и готовенькой, и бегать никуда не нужно. С трудом перевернувшись на живот, на одних руках Цуна подполз к краю кабинки. Нога превратилась в один пульсирующий сгусток боли. Он и сам не знал, почему продолжал цепляться за жизнь. А может, и знал, только вот не мог себе признаться в собственной трусости. Можно было сколько угодно рассуждать о том, как привлекательна смерть по сравнению с будущими мучениями. Но стоило возникнуть прямой непосредственной угрозе жизни, Цуне становилось страшно, и он прикладывал все усилия, чтобы избежать смерти. Он всегда был жалким трусом. Может быть, именно поэтому он был до сих пор жив.       Оттолкнувшись здоровой ногой что было сил, Цуна бросился с кабинки и вывалился в раскрытые двери второго яруса подвала, куда рассчитывал спуститься по лестнице и на целых ногах.       — Ах вот ты как, — донеслось из шахты сквозь гул механизма. — Что ж… продолжим, милая.       На минус втором этаже царила абсолютная темнота. Вскрикивая от каждого движения, Цуна пополз вперёд на ощупь, подтягивая себя руками и помогая левой ногой. Край арматурины корябал поверхность, отдаваясь взрывами боли и ледяными волнами паники, прокатывавшимися по всему телу. Спрятаться, укрыться где угодно, быстрее — Мукуро уже шёл за ним.       Через несколько метров, показавшихся Цуне бесконечными, как предпраздничная пятница, он нащупал впереди что-то холодное и твёрдое. Это что-то радостно звенело от постукивания и имело дверцу. Старый добрый металлический шкафчик, невероятная удача. Закусив куртку, чтобы не орать слишком громко, Цуна втащил себя в узкий железный саркофаг, захлопнул за собой дверцу, и по щекам побежали жгучие слёзы, сдерживать их не было ни сил, ни смысла. Больно, больно, больно — всё его существование сократилось до одного-единственного слова.       «Я умру здесь, — обречённо подумал Цуна. — Вот прямо здесь, в этом шкафчике. На этот раз точно умру». От кровопотери и боли кружилась голова, в ноге, вокруг железки, всё пульсировало и горело. Но вытаскивать её было немыслимо: Цуна понимал, что даже если у него получится, он немедленно истечёт кровью и сам похоронит себя в железном ящике. Всё, на что его хватило, — надорвать по шву остаток штанины, завязать её узлом повыше колена и свернуться калачиком в ожидании своей судьбы, плача от боли, собственного бессилия и жалости к себе. У него не было ни малейшего шанса. С таким зрением Мукуро не составит труда разглядеть тянущийся от лифта кровавый след. А уж всхлипывающий шкафчик Цуна и сам бы нашёл с завязанными глазами. Но сил на борьбу у него больше не осталось.       Когда вдалеке раздались гулкие шаги, Цуна всё же притих, зажав себе рот обеими руками и чувствуя привкус крови, свежей своей и засохшей — Гокудеры. Мукуро не спешил, он вообще никогда не спешил, не теряя своего мрачного достоинства. Медленно и неотвратимо он шёл прямо к шкафчику, как будто его вели указатели или персональный навигатор.       Его лицо, подсвеченное кроваво-красным, возникло за прорезями в дверце шкафчика, как всегда, внезапно, и Цуна, будучи морально готовым, всё равно вздрогнул и отпрянул.       — Нашёл, — игриво улыбнулся Мукуро и распахнул шкафчик.       Он рассматривал свой приз жадным раздевающим взглядом, полным вожделения. Так сильно Цуну ещё никто не хотел, даже его первая сексуальная партнёрша. В слабом свете, исходящем от глаза Мукуро, можно было разглядеть его одежду, и это были вовсе не больничные тряпки. Заляпанная кровью рубашка, брюки и пиджак не по размеру — видно, повезло снять с кого-то из управленцев. Будь с освещением получше, Цуна был уверен — увидел бы на его ногах начищенные туфли. Мукуро походил на жениха, дорвавшегося наконец до тела своей новобрачной. «Пожалуйста, пусть он побрезгует, пожалуйста», — молил съёжившийся под его похотливым взглядом Цуна. Нечем было дать отпор, нечего было воткнуть в этот ненавистный глаз — он даже не помнил, где в панике посеял свою доску.       — Что же сделали с тобой эти врачи, — покачал головой Мукуро. — Бедная, бедная моя Хром… Не волнуйся, я знаю, как тебе помочь. Клянусь, что исправлю твоё тело! И тогда мы с тобой наконец-то снова станем семьёй!       Он захлопнул дверцу, а в следующую секунду шкафчик оторвался от пола, и Цуну куда-то понесли. «Я исправлю твоё тело», — всё ещё звучал в голове голос Мукуро. Исправит что? Отрежет голову, как той женщине у лифта?       Цуну пробило крупной дрожью. Если подумать, у той женщины были кривые и довольно волосатые ноги и не менее волосатые руки. Голова мужчины, прикрывавшая её искромсанную промежность… что, если тело принадлежало ему, тому мужику? Впалый живот, в котором явно не хватало органов; изуродованные груди, которые не просто отрезали и пришили обратно, а ещё и набили чем-то изнутри, словно мягкие игрушки… Абсолютно всё в Цуне сжалось от ужаса, а сердце, по ощущениям — крохотный напёрсточек, заколотилось как сумасшедшее. Его несли на ритуал, который был чудовищнее всего, что только Цуна мог себе вообразить. Он отчаянно завыл, чувствуя, как на глаза наворачиваются новые бессильные слёзы.       Мукуро бережно поставил шкафчик на пол и заглянул внутрь.       — Моя бедная девочка, — сочувственно погладил он Цуну по щеке холодными пальцами. — Потерпи, милая, скоро всё закончится. Ну же, не плачь.       Он утёр Цуне слёзы и медленно, смакуя, облизал пальцы.       — Ты правда так сильно страдаешь? Обещаю, я избавлю тебя от этого искалеченного тела, как только смогу. Но пока я могу лишь облегчить твою боль. Не могу смотреть, как ты плачешь…       Вынув из кармана платок, Мукуро крепко прижал его к лицу Цуны. Влажная тряпка источала едкий сладковатый запах, от которого запершило в горле. «Хлороформ!» — успел подумать Цуна, и его повело. Сознание стремительно ускользало, ниточка за ниточкой, одна за другой рвались связи с реальностью, его укачивало и кружило. Глаза закрылись сами собой, и Цуна погрузился в забытие окончательно. *****       Цуну качало на волнах между сном и реальностью. Время от времени он выплывал на поверхность, и тогда возвращалась боль.       …В первый раз его потревожил свет, бивший в глаза сквозь прорези шкафчика. С трудом приоткрыв один глаз, Цуна увидел ярко освещённую комнату и окровавленный стол. Вот и мастерская Мукуро, подумал он. Но хлороформ снова брал верх, тёмные волны подхватили Цуну и потащили обратно в глубину…       …В следующий раз из сонного оцепенения его выдернул страдальческий крик, перешедший в скулёж. Оравший псих корчился на том самом столе и пытался запихнуть кишки в своё распоротое брюхо. Встревоженный Мукуро скакал вокруг стола, сжимая в кулаке что-то подозрительно напоминавшее гениталии, и пытался ему помешать.       — Нет-нет-нет, милая Хром! Не сомневайся, так и должно быть! Теперь у тебя снова есть вместилище для того, чтобы носить моих детей!..       …Когда Цуна снова ненадолго пришёл в себя, вместо того психа к столу был привязан какой-то бородатый толстяк. Бородач верещал, как сирена, не затыкаясь ни на миг. Как тут не верещать, когда твою грудь фаршируют твоей же селезёнкой и зашивают наживую.       — Терпи, моя девочка, — наставительно приговаривал Мукуро, орудуя иглой и длинным широким скальпелем. — За любовь и счастье нужно бороться!..       …Противно визжала циркулярка. «О, Занзас, давно не виделись», — с усилием подумал Цуна, разлепляя веки. Большой диск циркулярной пилы вращался, встроенный в поверхность стола, который вовсе и не столом оказался, а деревообрабатывающим станком, таким древним, что даже деревянным. Завывавший чуть потише, чем циркулярка, очередной псих пытался отползти. Но Мукуро схватил его за шею и подтолкнул к пиле.       — Как ты могла отказаться от нашей любви! Сука неблагодарная! Гори в аду, шлюха!       С этими словами он вздёрнул очередную «Хром» за волосы и швырнул прямо на диск. Кровь брызнула во все стороны фонтаном, и последним, что увидел Цуна перед новой отключкой, стала ровно спиленная половинка головы с розовеющим мозгом…       …Мукуро громко и душераздирающе рыдал над расчленённым трупом.       — Не-ет, — выл он, размазывая слёзы по щекам. — Только не снова! Не покидай меня, Хром, моя драгоценная Хром, умоляю тебя! Я же всё для тебя сделал, так почему, почему?!..       …Тело со срезанными ягодицами и грубыми нашлёпками на груди перевернулось в воздухе и шмякнулось со стола.       — Увы, милая Хром, этот мир слишком жесток. И любовь в нём не для всех…       … Резкими толчками Мукуро двигался меж раздвинутых ног, тошнотворно хлюпая кровью.       — Да, да, моя девочка, наконец-то мы вместе! Вот он я, чувствуешь, как я проникаю в тебя? Я наполню тебя хорошенько, у нас будут самые прекрасные детки на свете!       Ещё живое тело истекало кровью из всех дыр и уже не кричало, только сдавленно хрипело, закатив глаза. Мукуро загнал поглубже и кончил с выражением неземного блаженства на лице, запрокинув голову.       — Милая Хром... моя… только моя…       «Я не хочу больше просыпаться, — отчётливо подумал Цуна. — Пусть всё случится во сне. Я просто не выдержу…»       … Яркий свет бил в привыкшие к полумраку глаза — шкафчика больше не было. Цуна заморгал, пытаясь прогнать с глаз пелену.       — Проснись, моя красавица, дай мне взглянуть на тебя, — прорвался сквозь остатки дурмана ласковый голос Мукуро.       Его пальцы смахнули с глаз Цуны непослушную чёлку, прошлись по щеке. Тело ощущалось ватным, почти чужим, между ним и внешним миром словно проложили одеяло.       — Не бойся, милая Хром, это совсем не страшно. Всего несколько надрезов здесь, — Мукуро огладил его голую грудь и медленно провёл всей ладонью вниз по животу, — и здесь…       От опасной близости его руки к самому сокровенному Цуна инстинктивно дёрнулся и попытался отодвинуться, но обнаружил, что привязан. Распят на станке, словно доктор, который мучил Гокудеру, с той только разницей, что не прибит гвоздями, а примотан толстыми верёвками. Он был полностью раздет, Мукуро избавился даже от трусов. Лучше б ты от арматурины избавился, скотина, подумал Цуна — железка торчала на своём месте, нога пульсировала болью. Его бросило в дрожь.       — Ты тоже трепещешь в предвкушении? — истолковал это по-своему Мукуро. — Я так рад, моя милая. Скоро, скоро мы с тобой пойдём под венец. Посмотри, какой прекрасный наряд я сшил для тебя.       Цуна невольно скосил глаза. Справа от одинокого распахнутого металлического шкафчика — его шкафчика! — стоял манекен, неизвестно откуда взявшийся в этой психушке, облачённый в пышное белое платье. Не везде, правда, белое: часть кружев на лифе и юбка носили красно-бурые следы крови людей, на которых их пытались натянуть. Откуда в заброшенном корпусе психбольницы Мукуро достал кружева, было загадкой, но, подумав, Цуна решил, что он попросту оборвал занавески с верхних этажей. Удивительно, что голова вообще способна думать о чём-то, кроме того, что жить ей осталось считанные минуты.       — Будет немного больно, но ты ведь знаешь: без боли нет и радости. Ах, как же ты прекрасна! Ты самая прекрасная на свете! Давай же скорее приступим!       Жестом фокусника Мукуро дёрнул за рычаг, и где-то в ногах у Цуны завизжала циркулярка. Не в ногах, в ужасе понял он, опустив глаза. Между ног, аккурат посередине, раскручивался окровавленный зубчатый диск и медленно, миллиметр за миллиметром, приближался, нацеленный прямо в промежность.       Откуда ни возьмись появились силы, и Цуна забился в верёвках. Только не пополам. Хотя бы не снизу! С головы тоже больно, но зато с невредимым мужским достоинством! И недолго! Деревянные столбики, к которым был привязан Цуна, не выглядели крепкими, он задёргал руками, пытаясь сломать или выдернуть деревяшки. Сквозная рана на ноге снова закровоточила.       — Ш-ш-ш, — успокаивающе погладил его по бедру Мукуро. — Я с тобой, моя милая Хром. Я с тобой. Всё будет хорошо.       А лезвие неумолимо приближалось, издавая всё более и более высокий, зловещий визг, неотвратимое, как цунами. Цуна почувствовал, как поджимаются яйца, и завыл от безысходного ужаса. Это же не пальцы, и не ухо, и не нога, это ж навсегда! Пусть даже это навсегда продлится какие-то несколько минут! Почему, почему Мукуро не сделал это, пока он валялся в отключке, грёбаный садист!       — Ты же мужик, — прохныкал Цуна. — Как ты можешь так… с другими мужиками…       Но Мукуро его не слышал, любуясь подошедшим почти вплотную лезвием и рассеянно поглаживая Цуну по внутренней стороне бедра.       — У тебя всё такая же шелковистая кожа. Как я счастлив, моя милая Хром, как я счастлив…       Цуна зажмурился и заорал, теряя голову от паники.       Кто-нибудь, пожалуйста...       Я не хочу умирать, не надо, только не это!       Мама, отец, Реборн, кто-нибудь…       Нет, нет, нет, нет, не надо, убери, выключи!       Мой собственный член разрежут вдоль, как сосиску, а яйца превратятся в рагу…       Пожалуйста, пожалуйста, спасите меня!       Я что угодно сделаю, взорву Пентагон, убью президента, начну ядерную войну…       Хочешь, я отсосу тебе?       Я не умею, но буду очень стараться!       Пожалуйста…       Кажется, всё это он выкрикивал вслух. Кажется, Мукуро это не понравилось — его рука исчезла. А потом сквозь собственные вопли Цуна услышал грохот и рискнул приоткрыть глаза.       Остановленная циркулярка по инерции докручивала обороты в сантиметре от его яиц. Мукуро валялся поперёк станка лицом вниз и не подавал признаков жизни. Над ним, сжимая в забинтованных руках доску, возвышался Гокудера, и выражение его лица было совершенно жуткое.       — Го… ку… — позвал Цуна и судорожно всхлипнул. Глаза мгновенно переполнились слезами, и по щекам снова потекло.       Гокудера бросился к нему быстрее, чем бежит мамаша к своему ребёнку.       Что происходило с ним потом, Цуна помнил обрывочно: слишком много адреналина, слишком много хлороформа. Гокудера стаскивал с него верёвки, неловко орудуя пальцами и не замолкая ни на минуту. Потоки мата чередовались с бездумным, почти автоматическим: «Всё закончилось… всё будет хорошо». Хлороформ не успел до конца выветриться из головы, Цуну шатало даже в положении сидя. Гокудера набросил на его трясущиеся плечи куртку.       — Вот, выпей-ка это, станет легче.       В рот толкнулись горячие пальцы и пропихнули пару округлых таблеток.       — Обезболивающее, —Гокудера потряс гремящей пластиковой баночкой. — Нашёл наверху.       Он подставил плечо, и Цуна повис на нём, слабо шепча:       — Пойдём скорее отсюда…       Коридоры, заброшенные палаты и снова коридоры — очень скоро Цуна потерял им счёт, полностью полагаясь на Гокудеру. Боль не ушла, лишь ослабла, напоминая о ране при каждом движении, но и эта передышка была бесценна. Медленно расслаблялись сжавшиеся в комочек нервы, унималась дрожь. А вот Гокудеру всё не отпускало, его рука на талии мелко подрагивала. Он тащил Цуну и говорил, говорил, извинялся и снова говорил. Прости, что так долго, Цунаёши, на крыше не было спуска, пришлось возвращаться к тем уродам. Прости, я немного заблудился, пришлось побегать от тех извращенцев, чуть не изнасиловали, честное слово. Здесь есть проход через второй этаж, мы выберемся, обещаю тебе, клянусь. Я нашёл наверху бинты и таблетки, представляешь? Прости, что так долго искал тебя, всё здание обошёл, этот псих просто ёбнутый ублюдок, я думал, что уже не найду тебя, Цунаёши, прости, прости…       — Спасибо, что дошёл. Просто спасибо. Ты не представляешь… — пробормотал Цуна и обнял его за шею покрепче. Он чувствовал себя уязвимым, как никогда, в груди тянуло от мокрого тоскливого желания близости, защищённости, чтобы кто-то родной прижал, как в детстве, к груди, погладил по голове, и сразу стало хорошо и легко. К Гокудере влекло, как магнитом, словно он был единственным гарантом безопасности во всём белом свете. В этом маленьком аду уж точно…       За окнами посерело. «Неужели уже утро?» — поразился Цуна. Сколько же он провалялся без сознания? Полночи? А Гокудера не спал, искал его, неуклюжее ходячее бедствие Саваду. А теперь ещё и пёр его на себе, четырёхпалый и больной.       Он даже не сразу узнал первый этаж: в утренних сумерках склад оказался далеко не таким огромным и захламлённым. Возле самой лестницы валялся ещё свежий труп парня с растроением личности, из его правого виска торчали два толстых изогнутых гвоздя. Дыра, в которую провалился Цуна, находилась до обидного близко — в темноте он не добежал до лестницы каких-то четыре метра. От одного взгляда на дыру снова начало трясти.       Гокудера устало пыхтел и останавливался перевести дух на каждой площадке, хоть Цуна и пытался помогать, прыгая на здоровой ноге и хватаясь за стены. Вцепившись друг в друга, они взбирались всё выше.       — Ты же говорил что-то о проходе на втором этаже, — уточнил Цуна.       — Какой тебе ещё проход. Просто заткнись уже и перестань геройствовать. Пожалуйста, Цунаёши…       — Лучше просто Цуна.       Гокудера запнулся на половине фразы и потрясённо замолчал.       Из последних сил он втащил Цуну в какую-то подсобку с крохотным окошком под потолком, сдёрнул с плеч куртку, швырнул её на пол вместо подстилки и помог улечься. Мебели в комнатушке не было совсем, только пыльные картонные коробки.       Наложив первым делом свежий жгут, Гокудера помог распрямить больную ногу и осторожно ощупал кожу вокруг раны.       — Надо доставать.       Поколебавшись, Цуна кивнул. Он не знал, правильно ли это будет, и не был готов ни морально, ни физически. Но рядом был Гокудера. Если не ему доверять, то кому вообще в этом мире?       — Погоди, ща всё будет. На пока, глотни ещё.       Из баночки с обезболивающим Гокудера вытряс три таблетки. Одну принял сам, две протянул Цуне.       — Где же спирт… Вот только был здесь…       Гокудера зашуршал по коробкам. На пол полетели упаковки бинтов и пачки ваты. Он действительно обшарил все уголки этого корпуса в поисках Цуны, обалдеть. Нашёл этот чудом сохранившийся склад, отыскал так нужные им обоим медикаменты. И даже не воспользовался этими несметными богатствами, чтобы сменить свои окровавленные повязки из лоскутов пижамы. Впрочем, вряд ли он смог бы сделать это в одиночку…       Скоро у Цуны появилось даже подобие подушки из найденного тряпья. Такая забота немного смущала. Кем был Цуна для Гокудеры? По сути, первым встречным, оказавшимся не психом. С момента их знакомства не прошло и двенадцати часов, откуда же такая привязанность с его стороны? Так спешил вернуть долг за спасение от безумного доктора с ножницами?       Не похож был Гокудера, хлебнувший нелёгкой жизни в свои двадцать два, на человека, который кинется за случайным попутчиком во тьму и ужас.       Закончив с приготовлениями, Гокудера навис сверху, прижимая его ноги к полу, и осторожно потряс за плечо, видно, решил, что притихшего Цуну сморило от усталости.       — Готов?       — Ты когда-нибудь делал это раньше?       Гокудера сглотнул и покачал слипшимися светлыми прядями.       — Сможешь? У тебя же руки…       — Будет пиздец больно, — сообщил он вместо ответа и протянул тряпку.       Цуна кивнул и приоткрыл рот, добровольно принимая кляп. Не хватало ещё, чтобы кто-то вроде Рокудо Мукуро заглянул на крики. Пальцы Гокудеры дрожали — ему тоже было страшно.       От первого слабого движения железки в ране Цуну выгнуло дугой. Какие там, нахрен, таблетки — в воспалённую дырку в голени словно засунули металлический ёршик и провернули внутри. Он метался по подстилке, отчаянно мыча сквозь кляп, комкая куртку и тряпки, а пытка всё никак не заканчивалась. Не находя себе места от боли, он то и дело взбрыкивал ногами и разбередил бы себе рану в лохмотья, но Гокудера держал крепко. Он не пытался успокоить Цуну, молча тащил штырь и, как видно, очень боялся сделать что-то не так — и потому получалось слишком медленно и мучительно. Только его прерывистое дыхание и удерживало Цуну на плаву, только за него он и цеплялся, плача от боли. Глубоко в ноге острый конец железки царапнул по нерву, и внутренности скрутило, словно жгутом. Цуну замутило; кое-как он вытолкнул языком изжёванный кляп, и его вывернуло желчью.       — Да дёрни ты уже как следует…— простонал он, падая обратно на тряпки. — Тащи, или я сейчас сдохну…       Гокудера засопел, собираясь с силами, и дёрнул. Из раны выскользнул остаток железки, и стало совсем невыносимо. Чувствуя, как от боли лопаются мозги, Цуна закричал в последний раз и наконец-то отключился. *****       Тело было тяжёлым, неподъёмным, даже веки не хотели открываться. По голени жаром разливалась тупая пульсирующая боль на грани терпимости. В покое ногу не оставляли: Цуна чувствовал беспорядочные прикосновения пальцев и скольжение бинтов. Повязки ложились вокруг пострадавшей мышцы, и чем туже они затягивались, смыкая края раны, тем легче почему-то становилось. В мир возвращались звуки, будто кто-то крутанул в голове микшер, и стало слышно, как Гокудера повторяет, перемежая слова сорванными вздохами:       — Это я во всём виноват… Я один… Это я виноват…       Цуна всё-таки открыл глаза. Бормотавший Гокудера как раз пытался завязать на ноге бинт, но дрожавшим пальцам не хватало силы. Вид очнувшегося Цуны его, кажется, не порадовал. Гокудера снова потряс свою баночку.       — Держи, последние, — вздохнул он и сунул Цуне в рот две таблетки.       Пока уходили остатки боли, Гокудера продолжал мучиться с бинтом. Наконец он нагнулся, чтобы помочь себе зубами.       — Дай я сам, — прохрипел Цуна. Локти не держали, и сесть у него получилось только со второй попытки. В голове звенело.       Повязка лежала плотно, будто Гокудера всю жизнь на скорой помощи проработал. Это вселяло крохотную надежду.       — Ты ни в чём не виноват, — Цуна затянул концы бинта и завязал бантиком: выглядело вроде надёжно. — Я сам дурак. Свалился в тот подвал, в шахту лифта полез зачем-то… там на эту штуку напоролся. И из-за того, что не удержал меня на крыше, тоже не парься, никто на твоём месте…       Гокудера покачал головой и ссутулился сильнее обычного.       — Ты не понимаешь…       — Тогда в чём дело?       Он упрямо сверлил глазами пол и молчал. Что же он такого натворил, за что так себя казнит? Выпустил Рокудо Мукуро из его карцера, когда убегал, что ли? И кстати о Мукуро… Цуна потёр переносицу: в голове начинало проясняться. «Меня взяли сразу, как вернулся из лаборатории. Официально — за халатность и провал важнейшего и дорогостоящего эксперимента», — всплывали в памяти слова Гокудеры. А ведь за что его на самом деле посадили к психам за решётку, он так и не рассказал. Да Цуна и не выпытывал особо — ему хватало впечатлений от уже услышанного… Вот идиот.       — Гокудера Хаято.       Гокудера крупно вздрогнул и медленно поднял глаза.       — Что. Ты. Сделал.       Его глаза распахнулись, словно от боли.       — Что такого ты сделал, что начальник службы безопасности лично пришёл разобраться с рядовым сисадмином?       Тонкие искусанные губы задрожали, сжимаясь в ниточку.       — Ну? — надавил Цуна.       — Я… — голос Гокудеры сорвался. — Я только хотел, чтобы это прекратилось… Меня заставили дать кучу подписок о неразглашении. Я нарушил их все… Это было невыносимо, те люди этого не заслужили… Я только хотел им помочь! Хотел, чтобы все узнали… и что-то сделали. Полиция куплена…       У Цуны потемнело в глазах: он уже понял, что сейчас услышит.       — Я не знал, что всё так обернётся. Это… это я написал письмо в твою газету. Цунаёши, я…       Голова Гокудеры мотнулась в сторону от удара. Уклониться он даже не пытался. Цуна повалился обратно на подстилку, тяжело дыша — в удар ушли все крохи сил. Кулак приятно саднило — давно забытое ощущение времён средней школы. Были бы силы, дал бы в рожу ещё раз, второй кулак так и чесался.       От не находящего выхода коктейля из злости и обиды внутри всё полыхало. Как только совести хватило у человека: смотреть преданными глазами, изображать из себя товарища — и молчать о таком всю дорогу! Молчать, зная, через какие ужасы прошёл Цуна! И ведь так и не сознался бы до конца, если бы не надавили. И жил бы Цуна дальше, прославляя своего отважного спасителя. Сука такая. Жалкое ссыкло. Что ж ты целый месяц тут торчал, раз тебе невыносимо было? Мог бы уволиться и уже потом писать обличительные письма, и всем было бы хорошо! И сам был бы с пальцами, и Цуна бы бегал на своих двоих. Сука, просто сука…       За всё время Гокудера так и не шелохнулся: сидел, зажмурившись, в ожидании нового удара, и беззвучно плакал. Слёзы катились по щекам одна за другой, оставляя две влажные дорожки, собирались капельками на подбородке и падали на пол, а он, казалось, даже не замечал, похожий на белую мраморную статую. В груди разливалось приятное злорадство. Страдаешь, значит? Правильно, страдай, как я страдал. Чувствуй эту боль каждой клеточкой своего мозга. Заслужил.       Медленно улетучивался из крови адреналин. Тихо всхлипывал Гокудера, одной рукой вцепившись в плечо, другой — зажимая себе рот. Пытался удержать всё в себе. Но жалкие всхлипы всё равно рвались наружу, разрывая тишину, больно давя на нервы.       Он сожалеет, медленно доходило до Цуны. Не просто сожалеет — раскаивается в том, что сделал. Возможно, с их самой первой встречи, с тех пор, как услышал название издательства, как понял, что из-за его мелкой трусости оказался в беде невинный человек. Потому и возился с ним, бесполезным Савадой, потому и вытаскивал из всех передряг, хотя Цуна был далеко не самым лучшим компаньоном. Гокудера не возвращал долг за свою спасённую жизнь — он задолжал Цуне задолго до этого. Пытался исправить свою страшную ошибку. Только вот не получилось.       Кто угодно из редакции мог отправиться в эту психушку. Любой свободный корреспондент. А отправили новичка Саваду Цунаёши. И глупо было бы винить в этой случайности злосчастного сисадмина Гокудеру Хаято.       Цуна помнил его распахнутые глаза, полные ужаса, когда Гокудера понял, что не удержит его там, на крыше. Помнил, как испугался Гокудера, когда увидел кровь на его волосах. Помнил, как дрожали руки на талии, когда они выбирались из подвала. Каких-то… сколько минут назад? двадцать, тридцать? неважно — Цуна доверил бы Гокудере всего себя. Разве не было бы этого тёплого чувства благодарности, разве меньшей была бы его радость от спасения, знай он правду?       Как ни крути, а Гокудера спас ему жизнь, рискуя своей. Без него Цуна давно заблудился бы и сгинул, и никто не узнал бы правды о нём и об этом месте. Он искренне пытался помочь. А теперь сидел и ел себя изнутри за все свои грехи. Тихие слёзы перешли в истерику: Гокудера рыдал, закрыв лицо руками. Он не плакал, когда потерял пальцы, не плакал, когда понял, что лишился дела своей жизни, казалось, он совсем разучился это делать. А теперь его словно прорвало. Что ему мои удары, думал Цуна, Гокудера сам себя казнит в разы больнее. За то, что заманил хорошего парня Саваду в этот кошмар. За то, что не сумел уберечь. За трусость, что не позволила сказать правду сразу. За то, что Цуна, возможно, умрёт на его руках без помощи профессиональных врачей. За то, что он такой жалкий и бесполезный. Он воздвиг для себя свой собственный подвал, и вместо сумасшедшего маньяка палачами в нём стали чувство вины и ноющая совесть. И эти палачи не замолчат, даже если шибануть доской.       От прикосновения к рукам Гокудера вздрогнул и отшатнулся, но Цуна крепко обхватил его запястья и отвёл ладони от лица. Тот сразу же зажмурился в ожидании побоев, и по щекам покатились новые слезинки, но Цуна успел разглядеть плескавшуюся в заплаканных глазах жгучую ненависть Гокудеры к самому себе.       — Дай перевяжу, — шепнул Цуна.       Лоскуты тонкой ткани, насквозь пропитанные засохшей кровью, поддавались с крайней неохотой. Нижние слои приклеились к коже и ранам и отставали только вместе с запёкшимися корками, на что Гокудера тихо всхлипывал. Основания отрезанных пальцев выглядели жутко, точь-в-точь как и прежде, но Цуна был даже рад: отсутствие ухудшений — тоже хороший знак. Перекись, безворсовая салфетка поверх раны, чтобы волокна ткани не прилипали, и только потом бинт. Гокудера безропотно сносил все манипуляции и молчал.       Хорошая вышла повязка, крепкая, не то, что в первый раз, думал Цуна. Перебинтованные ладони покоились в его руках, и Гокудера не спешил их отнимать. До чего же красивые у него всё-таки пальцы, невозможно было не любоваться, хоть в первый раз, хоть в сто какой-то там. Эти пальцы умели играть прекрасные вещи на пианино и держать под контролем целые компьютерные сети. А ещё они умели убивать людей досками по голове — ради Цуны. Эти пальцы в своём неполном составе избавили его от арматурины в ноге и обработали рану, превозмогая боль от каждого движения. Как ножки у Русалочки — только руки. Цуна склонил голову и коснулся кончиков пальцев губами.       Время остановилось вместе с дыханием Гокудеры. Только тонкие хрупкие пальцы подрагивали, отмытые в перекиси, но всё равно пахнущие кровью. Его, Цуны, кровью. Он мог бы переломать эти пальцы один за другим, вымещая весь накопившийся гнев. И не простил бы себе этого кощунства до конца жизни. Вдохнув, как перед прыжком в воду, Цуна скользнул губами вдоль среднего пальца и запечатлел на костяшке новый поцелуй. Запах крови и лекарств — запах Гокудеры — щекотал ноздри, будоражил мысли. Это всё пропитавшиеся хлороформом мозги, думал Цуна, не спеша отстраняться. С губ Гокудеры сорвалось тихое «х-ха-а-а…», и время пошло снова.       Медленно, купаясь в собственных ощущениях, Цуна целовал каждую фалангу, каждую выступавшую косточку. Острая щемящая жалость захлестывала каждый раз, стоило ему коснуться беспалой костяшки. Что он будет делать, если останется без Гокудеры, если тот сойдёт с ума и окончательно погрузится в своё отчаянье и вину, как психопат Мукуро? Да ничего, даже с лестницы сам не сможет спуститься. Цуна по-прежнему в нём нуждался, это непонятное, тоскливое, влекущее чувство никуда не делось, только затаилось на время.       — Всё будет хорошо… — пробормотал Цуна и осмелился поднять глаза.       На лице Гокудеры была такая мешанина из эмоций, что он даже растерялся. В огромных мокрых глазах плескалось настороженное недоумение. Как же так — он так подвёл Цуну, а тот руки целует ему, презренному! Сомнение, недоверие, даже паника. И Цуна понял — нихрена не будет хорошо. Здесь это не сработает. Не эти слова нужны были Гокудере, чтобы вытащить его из внутреннего подвала. А какие — чёрт его знает.       Что сказать человеку, который не может себя простить?       Как вернуть человеку веру в себя, если сам в себя не веришь?       Щёки Гокудеры горели от едва видимого в рассветном полумраке румянца, почти обжигая ладони.       — Перестань… ну пожалуйста…       Большими пальцами Цуна провёл под глазами и вниз по щекам, вытирая мокрые дорожки слёз. Пара слезинок так и осталась поблёскивать на подбородке, притягивая взгляд. С ними надо было что-то сделать, сейчас, немедленно, иначе Земля сойдёт с орбиты и Вселенная перестанет существовать, а руки, как назло, были заняты.       На вкус слезинки были горьковато-солёными, как и нежная кожа.       В наступившей тишине стало слышно, как колотится сердце Гокудеры. Где-то под пальцами Цуны билась маленькая жилка, и казалось, что он держит это сердце в руках. Он зашёл так далеко, что уже не смог бы выпутаться при всём желании. Но тело и душа желали только одного — близости.       — Хаято?.. — прошептал Цуна. Это значило: «Можно?»       Гокудера пару секунд смотрел на него своими зеленющими глазами-омутами, озарёнными внутренним светом. Может быть, этот свет просто привиделся Цуне, раз он псих и способен видеть невидимое. А потом слипшиеся от слёз светлые ресницы дрогнули, и Гокудера трогательно прикрыл глаза.       Целоваться с Гокудерой было горько, на вкус он был как те дрянные сигареты, от которых у Цуны дыхание перехватывало. Кстати, где они; неужели от нервов за ночь скурил всю пачку? Хотя… Цуна подозревал, что после всех передряг у него самого во рту тоже не фиалки цвели.       Всё это стало совершенно неважно, когда ханжа и девственник Гокудера Хаято, вопреки всем теориям, скользнул горячим языком к нему в рот. Он целовался так же страстно и от души, как ругался, матерился и сходил с ума. И Цуна понял, что пропал окончательно. Ни одна девушка не целовала его так чувственно и искренне. Убежать от стольких мужиков, желавших его тела, чтобы лизаться с другим мужиком, ёбаная ирония…       В жопу всё: и девушек, и мужиков, и иронию, — решительно одёрнул он себя. Есть только он и умопомрачительный, желанный Гокудера, которого хотелось каждой клеточкой тела.       Черепица за черепицей крыша улетала в бесконечность. Цуна гладил Гокудеру по спине и напряжённым плечам, обнимал, как давно хотелось. Гокудера охотно подавался навстречу, прижимаясь всем телом. Зацелованные пальцы осторожно перебирали волосы Цуны на висках, поглаживали кончиками шею и ключицы и снова возвращались к волосам. Будто он до сих пор не верил, что его не отвергнут, что всё по-настоящему, и то и дело убеждался в реальности происходящего.       Ладони Цуны скользнули ниже, по лопаткам и выступавшим рёбрам, прошлись по голой пояснице. Гокудера коротко застонал и по-кошачьи выгнулся, а потом прильнул снова, вжимаясь в него, и откровенно потёрся грудью и животом. Цуну бросило в жар: их с Гокудерой разделяла лишь тонкая больничная рубаха. На самом Цуне из одежды не было ничего. И член стоял, как каменный, ещё немного — и упёрся бы в промежность Гокудеры. Тот будто почувствовал: опустив глаза, он застыл, медленно заливаясь густо-бордовым. Он был так шокирован, что на него встало у парня? После всех-то местных извращенцев? Или что…       Горячие пальцы Гокудеры огладили член от головки к основанию, и на том психологический анализ и закончился. Всего пары движений пальцев, сжавшихся вокруг ствола, хватило Цуне, чтобы застонать и податься бёдрами навстречу ласкающей ладони. Ногу резануло болью, и он вскрикнул от неожиданности, запрокидывая голову. Одновременно с ним Гокудера тихо зашипел и затряс ладонью:       — Бля-а-а-адь, ну почему… ну нет же…       Они уроды, подумал Цуна. Они с Гокудерой — два калеки и урода с одной парой ног и одной парой рук на двоих. И одним желанием.       — Давай лучше я, — выдохнул он и решительно запустил ладонь под резинку больничных штанов. И едва удержался от счастливой идиотской ухмылки: у Гокудеры безнадёжно стояло, и как только пижама выдерживала. И опавшее было от боли возбуждение вернулось с избытком. Цуна медленно двинул рукой, не сводя глаз с раскрасневшегося лица напротив.       Гокудера протяжно, почти беспомощно стонал, уже не сдерживаясь, жмурился, толкался в ладонь. Руки покоились на плечах Цуны, скрещенные запястья то и дело задевали вихры на затылке. Но этого было мучительно мало: возбуждение Цуны отчаянно требовало, чтобы и его приласкали. Он просунул руку меж телами и попытался себе подрочить, но не вышло — слишком тесно и неудобно. Так некстати накатила слабость. Поддавшись ей, Цуна откинулся на импровизированную подушку из тряпья, увлекая Гокудеру за собой. Гокудера понял всё без слов: перебрался сверху, оседлав его бёдра, и опустился на расставленные локти. То, что нужно, обрадовался Цуна. Слабо улыбнувшись, Гокудера нетерпеливо потёрся промежностью. Теперь ему тоже не было больно, и он заёрзал в руках Цуны, требуя продолжать. Стянув с него больничные штаны до колен, Цуна обхватил его член и сжал в ладони вместе со своим, и стало не только не больно, но даже хорошо.       Медленных неловких ласк Гокудере не хватило и на полминуты, он заныл и нетерпеливо заёрзал, покачиваясь на локтях. Невозможность взять всё в свои руки сводила его с ума, как дикого зверя клетка, и он накинулся на Цуну, словно ураган, с поцелуями, компенсируя недостаток прикосновений. Цуна снова заметался по подушке, но на этот раз не от боли; не будь он так слаб, стонал бы во всё горло. Поцелуи Гокудеры на щеках, на лбу, в волосах, на щеках, на подбородке, на кончике носа, обжигающие, непристойные; его хриплые стоны и горячее дыхание — слишком много всего и сразу, Цуна захлёбывался им, едва не забывая дрочить. Гокудера не останавливался ни на миг.       — Цуна… Цуна-а-а-ах… — стонал он сквозь поцелуй, прощённый, благодарный.       К губам Цуны его влекло, как магнитом. Гокудера то впивался в них, не давая вдохнуть, то отстранялся, и тогда они с Цуной переплетались языками, и изо рта в рот тянулись ниточки слюны, как в дешёвом хентае. А потом Гокудера с новой страстью бросался вылизывать шею или нетронутое ухо, оставляя за собой влажную дорожку.       Постепенно привыкая к его крышесносному темпераменту, Цуна двигал ладонью всё быстрее. Слишком увлечённый, Гокудера позволял лапать себя везде, и Цуна охотно пользовался, оглаживая плоский живот, покрытый синяками, поясницу, тощие ягодицы. И снова вверх, по выступавшим позвоночнику и рёбрам, и острым лопаткам — и когда Гокудера успел остаться без рубахи?..       Прижаться к горячему полуобнажённому телу в руках хотелось до боли в яйцах. Стонущий всё чаще и выгибающийся от прикосновений Гокудера выцеловывал ключицы; Цуна сгрёб его одной рукой, притянул за шею, вынуждая лечь на себя, и зарылся пятернёй в длинные пряди волос на затылке. Их губы сами нашли друг друга. Вздрогнув всем телом, Гокудера в последний раз простонал ему прямо в рот: «Цуна…», и в ладонь брызнули горячие густые капли. «Он только что кончил. С моим именем на губах», — обалдело подумал Цуна и от осознания этого факта спустил следом.       Гокудера навалился сверху всем весом, пряча лицо у него на груди и сорванно дыша. Рассеянно поглаживая его мягкие волосы, сквозь полуприкрытые веки Цуна наблюдал, как вращается над головой посветлевший потолок. Лицо горело от поцелуев, а вслед за первыми лучами солнца нового дня внутри разливалась приятная истома и тёплое чувство, похожее на надежду.       От усталости он провалился в сон, стоило лишь моргнуть. И был безумно благодарен утомлённому сознанию за отсутствие сновидений. *****       Разбудили Цуну всхлипы и возня. Сонное тело, обдавая жаром левый бок, мотало головой, сучило ногами и бредило куда-то в подмышку. «Нет, не может быть, я же всё сделал…» — разобрал он бормотание Гокудеры.       — Проснись, — Цуна потрепал его по волосам, а когда не помогло, приподнял за плечи и хорошенько встряхнул.       Гокудера вскочил на колени, ошалело вертя головой, и охнул: живот отлепился от Цуны с болезненным шлепком, как присоска. Опустив глаза, он зачарованно уставился на засохшие белёсые потёки.       Мы трахнулись, вспомнил Цуна. С ума сойти, это был не сон. Не сном оказалась и рана. Стоило лишь потянуться, разминая затёкшие мышцы, и нога тотчас напомнила о себе тяжёлой ноющей болью.       Гокудера пытался влезть в рубаху, старательно пряча глаза. Цуне осталось лишь разглядывать пятнистую от синяков спину. У основания бледной шеи багровело яркое пятнышко засоса. Это что, он, Цуна оставил? Как, когда, да он же… Стыд-то какой.       Но было и ещё что-то, кроме стыда. Что-то похожее на гордость — смог, завалил, удовлетворил, моё! «Конченый извращенец», — отвесил Цуна себе мысленный подзатыльник и вздохнул. Как бы он ни пытался играть с собой в правильно-неправильно, ему, блин, понравилось.       Наверное, надо было что-то сказать. Что там обычно говорят в кино и сериалах после ночи любви? Но в голову, как назло, лезли только штампы вроде «детка, ты супер» и «было бы здорово как-нибудь повторить». Давай же, Савада, думай, мотивировал он себя и рассеянно возил салфеткой по животу. Ты же журналист, за словом в карман не должен лезть. И за этим словом не должно следовать «я думал о тебе с тех пор, как прижался ягодицами к твоему члену при первой встрече в раздевалке».       Гокудера закончил играть в молчанку, плюхнулся перед ним на колени и с убитым лицом задрал на себе рубаху.       — Оботри, а.       Обкончаться и прилипнуть друг к другу. Это было настолько нелепо, что даже смешно. В другом месте и при руках и ногах они бы даже посмеялись.       — Насчёт вчерашнего… — голос Гокудеры дрогнул.       Что? Не придётся вымучивать из себя очередную глупость? На мгновение Цуна даже обрадовался. Но Гокудера молчал и неотрывно сверлил его вопрошающим взглядом — ждал откровения.       — Было классно.       Гокудера округлил глаза.       — Я вообще-то имел в виду, — развёл он руками, безнадёжно краснея, — мы с тобой по-прежнему… ну… команда?       Он что, серьёзно? После того, что было, Хаято беспокоило только то, простил его Цуна или нет? Ну охренеть. Цуна мысленно постучался головой об стену. Он почувствовал себя испорченным.       — Ты ещё спрашиваешь, — улыбнулся он.       Гокудера просиял и бережно погладил тыльной стороной ладони забинтованную голень. Непривычная, сдержанная нежность, от которой сладко кольнуло в груди.       — Сильно болит?       — Терпимо. Сам-то как? — осторожно поинтересовался Цуна.       — Курить хочется, сил нет…       — Ты бредил во сне.       Улыбка тут же погасла.       — Кошмары снились, — Гокудера отвёл глаза. — Блядский гипноз…       — У тебя же всего один сеанс был… Как долго длится эффект?       — А хрен его знает. Все, кто попадал под терапию, получал её до конца жизни, очень короткой жизни, как ты понимаешь. Может, это и навсегда.       Жизнь, в которой вместо сна ночные кошмары — страшно даже представить. Каждый день ложиться в постель, зная, что отправляешься в персональную пыточную. И надолго, если получать снотворное. Неудивительно, что даже нормальные люди от терапии сходили с ума.       — Тебя перевязать?       — Да нет, сойдёт и так.       — А меня?       Гокудера окинул его критическим взглядом, отполз и зашуршал коробками.       — Что ты ищешь? Бинты вон лежат.       — Ты и дальше собрался без штанов разгуливать?       Цуна набросил на плечи куртку, чисто машинально — чего Гокудера там уже не видел. Правый карман оттягивало что-то тяжёлое. Запустив туда руку, Цуна с удивлением достал оттуда свою видеокамеру. Надо же, уцелела! Не сгинула в шахте лифта, не осталась в логове Рокудо Мукуро. Несколько движений и несколько кнопок, чтобы убедиться — да, жива, работает, и весь отснятый материал на месте.       — Смотри, что у меня есть, — позвал Цуна.       Жаль, конечно, что для полноты картины он не заснял зверств Мукуро, но материала и так было предостаточно — несколько часов хронометража.       — Если слить в интернет и прессу всё, что я наснимал, представляешь, что начнётся? Здесь замучили до смерти тысячи человек. Да тех, кто здесь заправлял, с говном съедят… если, конечно, кто-то из них выжил. И знаешь, мне очень хочется утопить их в говне. Мы должны выбраться. Они заплатят за наши страдания, я обещаю тебе, Хаято. Пусть узнает весь мир.       Гокудера торжественно кивнул.       В коробках нашёлся только потрёпанный докторский халат, который тут же отправился куда подальше. В месте, где каждый пациент мечтал отомстить докторам-мучителям, одеваться в это было очень плохой идеей. Зато нашлось ещё обезболивающее — целая коробка. Одну за другой Гокудера сглотнул три таблетки, словно леденцы, и бросил пару пузырьков Цуне:       — Живё-ё-ём…       Цепляясь друг за друга, они спустились вниз по лестнице. Одной рукой Цуна хватался за стены, второй обнимал Гокудеру, кое-как переставляя здоровую ногу. Таблетки, конечно, творили чудеса, и боль почти утихла. Но о том, чтобы идти самому, не могло идти и речи — при первом же шаге могло открыться кровотечение.       На втором этаже их действительно ждал переход в другой корпус. Вот только перекрывала его решётка, запертая на замок.       — Да как так-то, — в ужасе пробормотал Гокудера. — Не может этого быть! Я же проходил здесь несколько часов назад!       Он несколько раз толкнул плечом решётку, но она, конечно же, не поддалась. Прислонившись к стене, Цуна наблюдал за его попытками, уже даже не удивляясь.       — Этот сукин сын…— прорычал Гокудера. — Это он, точно он! Запер, чтобы больше никто от него не сбежал! Не добил я его, гниду…       — Очнись, ты ему доской последние мозги вышиб. Да и откуда у психа ключ от отделения, сам подумай.       Пнув решётку в последний раз, Гокудера привалился к стене рядом с Цуной. Его потряхивало.       — Прости, я опять всё испортил. Если бы мы сразу пошли сюда…       — …то я бы истёк кровью, а ты свалился бы где-нибудь и умер от сепсиса, хэппи-энд, — съязвил Цуна. — Перестань. Ты точно уверен, что нет другого пути? Приёмная для посетителей… выход во дворик, в конце концов. Женщинам тоже надо где-то гулять, разве нет?       — Главный вход на первом этаже заколочен, я видел. А вот дворик… — задумался Гокудера. — Поищем?       Парень с гвоздями в голове ждал их на своём месте у лестницы, окоченевший и молчаливый.       — А вот и штаны, — пробормотал Цуна. Гокудера скорчил брезгливую рожу и отвернулся: делай, что хочешь.       Штаны как штаны. Не слишком чистые, зато не воняют. После прогулки по канализации и копания в куче трупов становится всё равно, с мертвеца эти вещи или с вешалки. Всё ж лучше, чем разгуливать с голым задом. Даже если придётся поёрзать этим задом по грязному полу. Гокудера поглядывал с видимой жалостью, но помочь ничем не мог. Только подставил локоть, помогая подняться.       — Похож я теперь на местного?       — На бомжа ты похож, — фыркнул Гокудера.       — Как и ты.       — Как и я.       Он привычно подхватил Цуну за талию, и вдруг крепко обнял — Цуна чуть не въехал носом ему в плечо.       — Похож ты на психа, не похож, нормальный ты или нет — мне всё равно. Я буду с тобой.       — Я знаю, — тихо отозвался Цуна.       Гокудера разжал объятья и потянул за собой мимо стеллажей, а Цуна всё никак не мог унять сердцебиение. Эти нежности так не вязались с Гокудерой Хаято, которого он успел узнать за, эмм, неполные сутки знакомства. И так смущали.       — Смотри-ка, и правда второй выход!       Но Цуна смог его разглядеть, только когда Гокудера ткнул пальцем. В тени лестницы скрывались две массивные металлические двери, покрашенные в цвет штукатурки и почти сливавшиеся со стеной. Неудивительно, что Цуна их не заметил ни в темноте, ни тем более в предрассветных сумерках.       За дверями оказался не выход. Громадное помещение, несмотря на присущую всему корпусу разруху, живо напоминало школьный спортзал: высоченный потолок, маты на полу и даже одинокий спортивный конь в центре.       — Мы попытались, — невесело подытожил Цуна.       На лицо Гокудеры откуда-то шлёпнулась бурая капля. Отирая щёку кулаком, он поднял глаза — и согнулся в приступе тошноты. Потеряв единственную опору, Цуна растянулся на матах, и потолок сам оказался перед его глазами. Как наивно было полагать, что самые омерзительные вещи в своей жизни он уже повидал, думал Цуна, содрогаясь от рвотных позывов — блевать было уже просто нечем, а так хотелось.       Дрожащей рукой он достал камеру и нажал на запись. С потолка свисали человеческие тела, подвешенные на крюках, словно туши животных. Их было десятка три, не меньше, у половины не хватало голов. И над всеми поработал один мастер с до боли знакомым почерком. Развороченные животы с петлями кишок, уродливо заштопанные искусственные груди. Ещё одна коллекция, порождённая разумом, которого коснулся Оранжевый человек.       — Пизде-е-е-ец, — просипел Гокудера.       Нет, это ещё не пиздец, с дрожью подумал Цуна. Это кладбище неудавшихся милых Хром. И если бы не Гокудера, висеть сейчас Цуне рядом с ними, возможно, даже обезглавленным. И вот это был бы пиздец.       — Идём отсюда скорее. Слышишь меня? Цуна! Цуна, очнись!       Голос Гокудеры доносился откуда-то из параллельной вселенной, и краешком мозга Цуна понимал — надо очнуться, надо двигаться. Но оторваться от созерцания потолка было выше его сил. От мысли, что он мог оказаться там, на крюку, мёртвым, изнасилованным, изуродованным до неузнаваемости, Цуна мог только трепетать от ужаса каждой клеточкой своего тела. Что может быть страшнее напоминания о худшем кошмаре в твоей жизни?..       …В параллельной вселенной Гокудера что-то прокричал, но крик его тут же превратился в мычание.       — Тише, тише, милая, я не сделаю тебе ничего плохого…       … То, когда твой худший кошмар оживает наяву.       Гокудера даже успел вскочить на ноги, прежде чем его схватили. Одной рукой Рокудо Мукуро вцепился ему в волосы, запрокинув голову, а второй прижал к лицу влажную тряпку. С отчаянным мычанием Гокудера бился, словно муха в паутине — пытался заехать Мукуро локтём в живот или пнуть в голень. Но его сопротивление слабело на глазах: колени задрожали и подогнулись, руки расслабленно повисли, светлые ресницы дрогнули в последний раз и сомкнулись. Гокудера обмяк и повис на руках Мукуро, откинув голову ему на плечо.       Оцепенение рухнуло под напором всколыхнувшегося внутри слепого гнева: наплевав на боль и раны, Цуна бросился на выручку с голыми руками. Стальной хваткой Мукуро перехватил его запястье, едва не раздавив в кулаке. Выкрутил руку, едва не вывихнув, швырнул на спину и пригвоздил к полу, встав на грудь грязной голой ступнёй — не продохнуть. Расправиться с Цуной ему не составило труда — даже дыхание не сбилось.       — Не лезь, маленькая сучка, с тобой я разберусь позже.       Цуна хрипел и бился, пытаясь вывернуться или хотя бы ослабить давление, но толку от его телодвижений было ноль. А Мукуро, казалось, потерял к творящемуся под ногами всякий интерес, поглощённый изучением своей новой игрушки. Он перехватил Гокудеру поудобнее и нежно погладил по волосам. На лице его застыло восхищение.       — Ты прекраснее всех, кого я видел, моя милая Хром, — прошептал он Гокудере на ухо и запечатлел на виске лёгкий поцелуй. — Ты красивее богини солнца, знаешь?       Когда руки Мукуро прошлись по бесчувственному телу, лапая везде, где захочется, Цуна тихо взвыл, насколько хватало воздуха в сдавленных лёгких. Снова увидеть смерть, которой чудом удалось избежать, было страшно. Но теперь в её объятьях оказался Гокудера. Только благодаря Гокудере Цуна не болтался на крюку вместе с остальными несчастными — и не смог его защитить, позволил отдать на растерзание. И вслед за ним будет вздёрнут и сам.       Только не Гокудера. Не после всего, что между ними было.       Оттолкнувшись от пола ногами и локтями — повязка немедленно окрасилась кровью, плевать — Цуна выкатился из-под Мукуро и заехал ему пяткой в пах. Схватившись за яйца, Мукуро рухнул на колени — в отличие от Хибари Кёи, он был уязвим, как обыкновенный человек. И это был единственный шанс. Цуна набросился на него со спины, повалил на пол, обхватил худую шею и сдавил что было сил.       От удара по надкушенному уху его отбросило на метр. Голова наполнилась противным дребезжащим звоном, а в шее что-то хрустнуло.       — Ах ты бешеная сука, — прошипел Рокудо Мукуро, поднимаясь. От его кроваво-красного фонаря, от ярости заполыхавшего на пол-лица, зарябило в глазах. А от последовавшей пощёчины на пару секунд в голове зазвенело. Цуна не успел ни закрыться, ни увернуться — при каждом движении пульс отдавался в ушах набатом.       — Ты сбежала, отказалась от моей любви, а теперь мешаешь мне обрести своё счастье! Как же я был слеп, что не видел твоей истинной прогнившей сущности!       Он узнал меня, поразился Цуна. Вернее, узнал ту самую недорезанную «Хром» с железкой в ноге.       — Раз так, то отправляйся к остальным блядям! Там тебе самое место!       Словно расслышав его слова, тела на потолке едва заметно качнулись из стороны в сторону.       Ухватив Цуну за лодыжку — спасибо, что хоть за здоровую ногу, — Мукуро поволок его в центр зала, к спортивному коню. Возле бессознательного Гокудеры он на мгновение остановился, нагнулся и погладил его по щеке:       — Я быстро, моя милая Хром. Не скучай без меня.       В паре метров от коня валялся моток стального троса. Вздёрнув запястья Цуны над головой, Мукуро принялся их связывать. Потолок спортзала пересекали перекладины и крепившиеся к ним здоровенные крюки, больше подходившие для строительных работ, нежели для крепления канатов и другого инвентаря. Больное воображение Цуны тут же нарисовало в красках, как Мукуро, взобравшись на козла вместо табуретки, развешивает свою коллекцию милых Хром на манер рождественских украшений и напевает «джингл беллс». А Мукуро тем временем раскрутил второй конец троса, перебросил через перекладину и потянул за него. Цуну поволокло наверх. Ровнёхонько над головой поблёскивал предназначавшийся ему стальной крюк.       Положение было безвыходным. К сердцу подступила знакомая леденящая душу паника, и Цуна балансировал на грани, изо всех сил пытаясь сосредоточиться. Думай, Савада, ты же нашёл выход из печи крематория. Нельзя паниковать, в панике ты умеешь только попадать во всё более и более глубокую задницу.       Даже с руками и ногами шансы Цуны победить Рокудо Мукуро в честном или нечестном бою стремились к нулю, а в подвешенном состоянии — и подавно. Потолок неумолимо приближался. И чем ближе, тем более ненадёжной выглядела перекладина, испещренная пятнами ржавчины, нескольких болтов не хватало. Помимо Цуны, на ней уже висело несколько человек. Что, если попробовать её обрушить? Мукуро, конечно же, попытается вздёрнуть Цуну на новом месте, но это даст немного времени. Времени подумать, времени на то, чтобы очнулся Гокудера — на что угодно для спасения. А может, Мукуро зашибёт упавшим трупом или перекладиной, кто знает. И Цуна, извиваясь всем телом, принялся раскачиваться на своей цепи из стороны в сторону.       — Ты ебанутая! — выругался Мукуро. Что, не нравится, злорадно отметил Цуна. Привык к беззащитной добыче? Ну так попробуй совладать. Один раз получилось, второго не будет.       — Перестань! — в голосе Мукуро слышалось ярость. — Что ты делаешь, идиотка!       До крюка оставались считанные сантиметры, но Цуна уже знал, что делать. Ох, как же сильно ошибся Мукуро, связав ему руки над головой. Он ухватился за крюк обеими руками и закачался ещё сильнее. Крепления опасно заскрипели и задвигались в пазах.       — Надо было сразу вырезать тебе сердце, — плевался внизу Мукуро, вовсю полыхая своим прожектором. — Я тебя достану, и ты пожалеешь о своём упрямстве, дрянь!       Разозлился он не на шутку — дёрнул трос так, что Цуна едва не выпустил крюк. Нужно было как-то закрепиться. Спустя несколько попыток Цуна смог забросить на крюк петлю троса и позволил Мукуро самому затянуть узел. Снизу раздался отборный мат: до ублюдка начинало доходить, как его провели. Воспользовавшись моментом, Цуна дёрнул цепь на себя и насадился ею на крюк, и тот немедленно застрял меж звеньев, опутывавших руки. Мукуро возобновил свои попытки, но расчёт Цуны оказался верным: теперь его можно было сдёрнуть отсюда только вместе с крюком. Или с перекладиной.       — Бешеная сука! — взревел Мукуро и задёргал трос что было сил.       Он рычал, брызгал пеной изо рта, потеряв, казалось, всякую связь с реальностью. Не замечал ни жалобного скрипа крюка, ни осыпавшейся штукатурки. С замиранием сердца Цуна ждал, когда же не выдержат болты. И они не выдержали. Выкрошившиеся куски бетона посыпались на Мукуро, а вслед за ними рухнула и вся перекладина вместе с телами. Цуна так и не успел понять, попал ли хоть один из обломков в цель — прямо над ним по потолку зазмеилась трещина, на голых инстинктах он метнулся в сторону. Мгновение спустя огромный пласт бетона обрушился, обдав его облаком пыли.       Несколько секунд Цуна тупо таращился в сквозную дыру над головой на потолок верхнего этажа со светодиодными лампами. Все нервы его тела будто стянулись к груди, свернулись там в один большой клубок, сдавивший лёгкие и заполошно бухавшее сердце, а обратно раскрутиться уже не могли. «Ещё полтора метра — и я лепёшка. Ещё секунда — и я лепёшка», — колотилась в мозгу одна-единственная мысль.       Что-то коснулось ладоней Цуны, и комок нервов в груди чуть не взорвался от напряжения. Цуна повернул голову и встретился взглядом с Рокудо Мукуро. Бледный, с поседевшими от пыли волосами, с потускневшим правым глазом, он всё ещё внушал животный ужас. Откатиться Цуна не успел — Мукуро вцепился в его связанные руки.       — Милая…       Цуна едва разобрал одно-единственное слово — таким слабым и тихим вдруг стал голос Мукуро. Да и лицо его вдруг сделалось осунувшимся и жалким, совсем как на том больничном фото. Ладони Мукуро чуть ослабили хватку и нежно огладили запястья кончиками пальцев. Та же странная, болезненная нежность заплескалась в его увлажнившихся глазах. Он попытался улыбнуться Цуне, но изо рта хлынула кровь.       Всё его тело ниже уровня плеч было погребено под несколькими тоннами бетона и арматуры.       — Мы могли бы быть… такими красивыми… — еле слышно проговорил Мукуро, уронил голову на пол и больше не двигался.       Затаив дыхание, Цуна подождал несколько минут, но тело не подавало признаков жизни. Он осторожно вытащил ладонь из мёртвых пальцев. Всё было кончено. Худший кошмар был мёртв, насовсем, навсегда. Медленно, но верно, вместе с осознанием этого, разливалась внутри неудержимая, мстительная радость. Убийство доктора Трагера не принесло ему ни удовлетворения, ни угрызений совести. Но с Мукуро всё было совсем иначе. Цуна хотелось петь, орать, размахивать руками, он бы даже станцевал прямо на трупе. Но раненая нога болела просто адски, а повязка пропиталась кровью насквозь. Заныли и растянутые, как бы даже не надорванные мышцы плеч — Цуна не висел на турнике уже лет пять, а тут такая акробатика. Вряд ли он вообще в ближайшие сутки сможет поднимать руки. М-да, без помощи он застрянет здесь надолго…       Гокудера.       Его единственная опора и поддержка, Гокудера Хаято, валялся где-то рядом без сознания.       А, возможно, уже и нет.       От мысли, что Гокудеру Хаято могло раздавить вместе с Мукуро, Цуна подскочил, как ужаленный. На локтях и коленях, извиваясь, словно гусеница, он пополз вдоль края бетонной махины. Гокудера лежал на том же месте, где его оставил Мукуро. Его не коснулись обломки, только пылью присыпало, не нарушив его наркотический сон. От сердца сразу же отлегло. Цуна хотел было подползти поближе, но не смог — трос кончился. Делать было нечего: в изнеможении Цуна лёг обратно на маты и принялся распутывать руки. Он не помнил, чтобы Мукуро вязал какие-то сложные узлы, — всего пара, и те на запястьях. Если бы не родео на перекладине, в ходе которого те затянулись крепко-накрепко, — работы минут на пять. Но Цуна не спешил — больше бежать было не от кого. *****       Время, казалось, стояло на месте. Цуна успел полностью освободиться, принять ещё обезболивающего, остановить вялое кровотечение из ноги, обтереть Гокудеру от пыли и накапавшей с потолка гадости, устроить его у себя на коленях, чтобы помягче было, а тот всё не просыпался.       Хаято спал так глубоко и крепко, что временами казалось, будто он не дышит. Тогда Цуна склонялся над ним низко-низко, почти соприкасаясь носами, ловил губами его редкое влажное дыхание и успокаивался. Разметавшиеся светлые пряди делали Хаято странно похожим на принцессу, которая ждёт, чтобы её разбудили поцелуем. Цуна пытался — приложился к его губам, когда проверял дыхание, пару раз. Безрезультатно, конечно же. Оставалось только ждать. Ждать — и перебирать со скуки волосы Гокудеры. Он ведь не будет против, правда?       Он ведь очнётся, правда?..       Спустя пару десятков вечностей Хаято глубоко вздохнул и открыл глаза. На то, чтобы сфокусировать мутный, расплывавшийся взгляд, ему понадобилось около минуты.       — Цуна, — наконец прошептал Гокудера.       На разъезжавшихся локтях он подскочил, рывком перевернулся на живот и едва не рухнул обратно — его качало, словно пьяного. На увещевания Цуны о том, что ему надо бы ещё полежать, Хаято только мотнул головой, подался к нему и навалился, уткнувшись лицом в ключицы. И только с третьей попытки накрыл губы Цуны своими.       Это просто какой-то инкуб, а не человек, растерянно подумал Цуна. Оторваться от жадного, настойчивого Гокудеры было невозможно. Но это было как раз то, что нужно и Гокудере, и ему после того, как они чуть не потеряли друг друга.       — Я думал, что уже не проснусь, — выдохнул, наконец насытившись, Хаято, и в его глаза вернулся прежний блеск.       — Всё хорошо. Его больше нет.       — Что?..       Шатающейся походкой моряка Гокудера обогнул плиту, и его красивое лицо перекосило от ярости. Он занёс ногу и едва не потерял равновесие.       — Падла…       Из-за нагромождения бетона не было видно, куда именно пришёлся пинок, но зато прекрасно слышно, как смачно хрустнуло тело Мукуро. И ещё, и ещё раз.       — Мразь… сука… хуесос… — отдавался каждый удар.       Цуна опустил глаза. Он моральное удовлетворение получил, пускай теперь Гокудера отведёт душу.       Между матами, в пыли, отыскалась потухшая видеокамера. Целая, убедился Цуна, ощупав её со всех сторон, а ведь могли в суматохе и наступить. Стоило скормить камере последние батарейки, как она снова заработала. Цуна умудрился уронить её невероятно удачно — в объектив попала вся до последней секунды эпопея с потолком и Мукуро. И долгие-долгие два с половиной часа статичного кадра. «Обрезать это видео, и оно станет изюминкой моего материала», — отметил про себя Цуна. Камеру он на время отключил: остаток заряда батареек мог ещё пригодиться.       Шлёпая окровавленными ногами, к нему приблизился до неприличия счастливый Гокудера.       — Угадай, что я нашёл у этой твари.       На шнурке, пропущенном меж его растопыренных пальцев, болтался небольшой металлический ключ.       — Ты охуенный, — выпалил Цуна.       Хаято смущённо улыбнулся и протянул ему руку. Посмотрел на свою забинтованную ладонь, помрачнел и подставил локоть, как обычно.       Решётка на втором этаже раскрылась перед ними, словно врата рая. До самого рая — главного корпуса и долгожданного выхода — нужно было ещё дойти, но чего можно бояться, победив хозяина ада! По дороге пришлось миновать чистилище — два этажа обезлюдевшего мужского отделения. Проломленные стены, строительная крошка вперемешку с ошмётками тел — вряд ли кто-то выжил после холокоста, который устроил Хибари Кёя после их побега. Стояла вязкая, почти зловещая тишина.       Любимая куча Хибари стала больше тел на двадцать и уже пованивала. Обойти не получилось, пришлось перелезать у стены, увязая в окровавленном мясе. Вовремя вспомнив о сканере отпечатков на двери, Цуна прихватил у похожего на охранника трупа руку посвежее. Но и на этот раз сканеру что-то не понравилось — он попросту игнорировал любые прикосновения, не издавая вообще никаких звуков. «Сломался, что ли», — подумал Цуна. Придётся сделать крюк через внутренний дворик… где, возможно, его уже заждался Оранжевый человек…       — Обесточено, — удивился Хаято. — Какого чёрта…       От толчка тяжёлые створки нехотя поползли в стороны. За ними царила темнота. Обменявшись понимающими ухмылками с Гокудерой, Цуна достал из кармана камеру. Как знал, что ещё пригодится…       С помощью ночного режима камеры медленно, но верно они миновали пару помещений, пока не стало хватать дневного света из окон. Похоже, обесточило весь корпус. Причина этого обнаружилась очень быстро.       — Бля, что это...       Стены и потолок коридора потемнели от копоти. Под весом двух тел чёрный, обуглившийся пол опасно заскрипел. Гокудера едва успел отдёрнуть ногу, и целый участок пола, на котором он только что стоял, выкрошился куда-то в подполье.       — Только пожара нам до полного счастья не хватало, — проворчал он.       Дальше было хуже. Душные закопчённые помещения успели остыть, но от запаха гари то и дело пробивало на кашель. Всё здесь так и норовило обрушиться. Видимо, здание главного корпуса было настолько старым, что при его постройке вместо бетона использовали деревянные балки. Обгоревшие балки опасно поскрипывали под ногами вместе с остатками покрытия, вот-вот провалятся, и Гокудера постоянно пытался хвататься за стены. Падать было нельзя: под ними находился цокольный этаж, а на цокольном этаже обитал каннибал Занзас. Возможно, уже и не обитал. Но лучше не проверять, считал Цуна. И кстати, Занзас вполне мог случайно устроить этот пожар. Трудно ожидать соблюдения техники безопасности от человека, который жарит мясо на лабораторной газовой горелке.       Под ногой у Цуны хрустнула опорная балка, и они едва не провалились вниз. Каким-то чудом Хаято успел его поймать и выдернуть из дыры. Видеокамера выскользнула из руки Цуны и покатилась по опасно накренившимся половицам.       — Камера! — вскрикнул он и метнулся за ней.       — Стой!       Гокудера обхватил его за пояс и рванул назад с такой силой, что не удержал равновесие, и они оба полетели на пол. Скрипнули доски, и на глазах Цуны несколько половиц исчезли вместе с его видеокамерой в чёрной дыре цокольного этажа. Без ночного режима при такой видимости им не дойти и до следующего коридора, как бы Хаято ни старался. Как, ну как можно было потерять своего самого верного спутника, когда они были уже так близки к цели, корил себя Цуна.       Он подполз к краю и свесился вниз, пытаясь хоть что-то разглядеть.       — Ты же не собираешься лезть туда за ней?       — Конечно, собираюсь.       Хаято чуть не задохнулся от возмущения.       — Ты совсем спятил? Там метра три высота, она разбилась к хренам! Ты что, в темноте будешь её по кусочкам собирать?       — Да хоть бы и по кусочкам. Лишь бы карта памяти уцелела.       — А обратно как ты подниматься собрался?       Это начинало раздражать.       — Как спущусь — так и поднимусь. Лучше бы помог.       — Цуна… — почти взмолился Гокудера. — Нахуй эту камеру, ну серьёзно. Тут до выхода осталось всего ничего. Выберемся отсюда, доберёмся до трассы, а там…       — Просто «выберемся»? — перебил его Цуна. — И оставим здесь весь отснятый материал о массовых убийствах, пытках и экспериментах над людьми? Ты что, не понимаешь, что без этих записей мы ничего не докажем?!       Он едва не сорвался на крик.       — Я не согласен просто взять и уйти, я не для этого столько всего вытерпел! Я обещал, что отомщу этим мразям — и сделаю это! С тобой или без тебя!       — Да ебал я твои обещания! — выкрикнул Гокудера, накинулся на него и крепко прижал к полу. — Я просто хочу, чтобы всё закончилось! И уйти отсюда с тобой! Хочу, чтобы ты жил, идиот!       И, отдышавшись, прибавил тихим, надломленным голосом:       — Не надо… пожалуйста… Даже если всё получится, они не простят тебе огласки. Тебя убьют, Цуна. Если тебя не станет, я, наверное, свихнусь… по-настоящему. Пойдём… умоляю тебя...       От мыслей о смертельных последствиях решимость Цуны содрогнулась от корней до вершины. В своих фантазиях он был анонимным героем, который заснял правду и поделился ею с широкой общественностью. Но надолго ли анонимным?       Гокудеру Хаято по его письму местная служба безопасности вычислила меньше, чем за пару часов.       Сколько времени им потребуется, чтобы вычислить одного-единственного человека в интернете? Сколько, чтобы собрать крохи информации о единственном очевидце, просочившиеся в прессу и на ТВ?..       — Прости, — покачал Цуна головой. — Я должен, Хаято.       Гокудера горестно застонал и привалился к стене.       — Кому ты, блядь, должен?       — Себе.       Может быть, это единственный шанс в бесполезной жизни бесполезного Савады хоть раз сделать что-то правильное и нужное. Лучше пострадать за правду, чем изо дня в день видеть искалеченные руки Гокудеры (почему-то Цуна был уверен, что так и будет) и знать, что сделал для отмщения недостаточно.       На цокольном этаже Цуну встретили обломки досок и кафель. В провале немедленно возник силуэт Гокудеры — оказывается, в коридоре было не так уж и темно по сравнению с подпольем.       — Не убился?       — Нормально всё, — выдавил Цуна. Он приземлился прямо на раненую ногу и крепко приложился коленом. Кажется, не сломал, но повыть от боли хотелось.       Света не было, ни капельки, ни лучика. Поэтому искать пришлось на ощупь, то и дело натыкаясь руками на деревяшки. В пределах досягаемости камеры не было: то ли правда разбилась о кафель вдребезги, то ли куда-то закатилась. Постанывая от пульсирующей боли в голени, Цуна пополз исследовать темноту и нащупал нечто похожее на унитаз.       Камера нашлась там, где он больше всего боялся — в соседней открытой кабинке, прямо в унитазе. Утонуть не успела — застряла в сужении и, к счастью, не разбилась. Но включаться долго не хотела. Когда наконец она издала неохотное жужжание, Цуна возблагодарил судьбу. Основной удар при падении пришёлся на экранчик — он весь растрескался и то и дело выдавал пиксельные помехи. Но это были досадные мелочи, главное, что карта памяти не пострадала.       — Вылезай немедленно, — нервно скомандовал Гокудера.       В небольшую туалетную комнатку нападало довольно много обломков, можно было бы попытаться собрать их в кучу и с помощью неё забраться наверх. В общих чертах, именно это Цуна и планировал, спускаясь. На деле конструкция из обгоревшего дерева и оплавившегося пластика оказалась совсем ненадёжной и начала рассыпаться, стоило закинуть на неё хотя бы колено.       — Не могу, — со стыдом признался Цуна.       Гокудера коротко выматерился.       — Я так и знал. Давай сюда руки, я тебя вытащу.       — Не сможешь. Пальцы…       — Да насрать. Через два часа мы будем в больнице, там всё поправят. Руки давай, я сказал!       Но Цуна напрасно беспокоился за руки — он даже не сумел до них дотянуться, грёбаные метр семьдесят роста. Даже приподнявшись на цыпочки и взвыв от резкой боли, он смог лишь соприкоснуться с Гокудерой кончиками пальцев. Трясущиеся ноги подкосились, и Цуна съёжился на полу, подтянув к груди раненую ногу. Боль пульсировала от невыносимой до почти терпимой. Стало страшно — только бы не расширилась рана, он же умрёт в этом сортире без переязки… От пафосного настроя не осталось и следа. Не быть тебе героем, бесполезный Савада, горько усмехнулся Цуна. Ростом не вышел.       — Я бы спрыгнул к тебе, но тогда мы оба застрянем, — вздохнул Гокудера. — Пойду поищу, чем тебя можно вытащить. В вестибюле вроде был пожарный щиток, а в нём — канат, или рукав, или что-то в этом роде. Надеюсь, не сгорел.       «А что, если Занзас жив, и пока Хаято ищет канат, ему очень некстати приспичит отлить?» — вдруг подумалось Цуне. Прятаться в сортире было негде.       — Отлично, ты иди за канатом, а я попробую поискать лестницу или лифт. Лифт тут точно есть.       — Куда ты, блин, пойдёшь такой. Опять куда-нибудь свалишься, и ищи тебя потом по всем этажам, — проворчал Хаято.       Хорошо, что Цуна не стал рассказывать про каннибала.       — Всё будет хорошо, — мягко произнёс он. — Если меня здесь не будет, встречаемся у лифта.       Гокудера нехотя кивнул и пропал из виду.       — Цуна… всё-таки, насчёт вчерашнего… Ты и я… мне кажется, я…       — Расскажешь мне при свете дня.       Над головой заскрипели половицы в такт медленно удалявшимся шагам Гокудеры.       «И снова мы с тобой остались вдвоём», — погладил Цуна камеру. Едва живой экранчик подмигнул ему помехами. *****       Дожидаться Гокудеру на холодном кафеле было тоскливо, и спустя некоторое время Цуна решился на вылазку. Он подполз к двери и просунул в щель руку с камерой. Странно, но коридор цокольного этажа почти не пострадал от огня — на него бетона при строительстве, видно, не пожалели. Правая ветка коридора упиралась в закрытые пластиковые двери, чуть оплавившиеся сверху. На дверях виднелся едва различимый знак биологической опасности. Вот он, главный вход в лабораторию, превращённую Занзасом в кухню, подумал Цуна. Ухо заныло так, что от боли зубы свело. Нет, направо он точно ни ногой. Левая часть коридора тонула во тьме, только далеко-далеко маячил маленький прямоугольник света. Наверное, стоило рискнуть.       Где-то над головой снова заскрипели балки, и Цуна обрадовался, что не придётся снова бродить по этому жуткому месту. Но вместо осторожных шагов Гокудеры он услышал быструю тяжёлую поступь нескольких пар ног. Цуне это очень не понравилось, мало ли какие твари могли уцелеть после пожара. Он заполз за дверь и притаился, прислушиваясь.       Над ним протопало человек пять или семь и остановилось возле края дыры.       — Вот чёрт, здесь обвал. Обходим, повторяю, обходим, — скомандовал женский голос.       Сквозь неплотно прикрытую дверь прорвались яркие лучи света — кто-то просвечивал туалет фонариками.       — Здесь могут быть выжившие, капитан, — послышался второй голос, мужской. — Эй, есть кто живой?       — Придумаешь, где можно спрятаться в сортире — сообщи. Отходим, рядовой.       — Есть, капитан.       «Это же военные, — не верил Цуна собственному счастью. — Они всё-таки пришли!»       Он подполз к щели и набрал воздуха в грудь, чтобы окликнуть их.       Прямо за дверью раздалась оглушительная автоматная очередь и звон разлетающегося кафеля и фарфора. Вжавшись в противоположную стену, Цуна заткнул уши и съёжился, умоляя только о том, чтобы дверь выдержала.       В наступившей после выстрелов звенящей тишине проскрипели полы — автоматчик догонял свою команду. А Цуна ещё несколько минут сидел, сжавшись в комок и боясь дышать. Эти люди пришли сюда для зачистки свидетелей, а не для спасения выживших. А он-то едва не ломанулся под пули!       Стены туалета несли следы пуль, пол был усеян осколками кафеля и унитазов. Две пули застряли в двери. Просто немыслимо…       Где-то в отдалении раздались одиночные выстрелы. Цуну обдало новой волной страха, на этот раз не за себя — за Хаято. Что, если его застрелят? Или, может, уже застрелили? Вряд ли, конечно, недоверчивый Гокудера поведётся на «отряд спасения», но вдруг он не найдёт, где спрятаться, вдруг попадёт в ловушку… Цуна с силой потёр виски, пытаясь изгнать из головы тысячи видений с окровавленным мёртвым Хаято. Если эта команда зачистки примется патрулировать коридоры, Гокудера не сможет пробраться к нему ни с какой верёвкой, только с нашпигованным пулями телом. Нужно выбираться самому.       Без Гокудеры, опираясь на одну лишь стену, идти было намного тяжелее. Ширина коридора позволяла держаться за стены обеими руками, но тогда пришлось бы отказаться от камеры и ночного зрения. А Цуне совсем не хотелось угодить сослепу в какую-нибудь дыру снова. Многострадальная правая нога всё ещё болела после падения и попыток постоять на своих двоих.       Цуна убрал камеру, когда до прямоугольника света оставалось меньше десятка метров. И почти сразу же споткнулся обо что-то твёрдое. На полу валялась погнутая решётчатая дверь с замком и цепями, вырванная откуда-то вместе с петлями и болтами. Цуна напрягся, припоминая. Не та ли эта решётка, в которую он долбился в ожидании лифта, когда убегал от Занзаса? Если это действительно она, то он просто счастливчик: вышел за порог — и сразу к лифту! Лишь одно его не радовало — то, что Хибари Кёя здесь явно побывал.       Ещё одно доказательство визита Хибари на цокольный этаж нашлось возле лифта. Привалившись к стене, в кровавой луже полулежал труп Занзаса. Струйки запёкшейся крови на его коже причудливо переплетались со шрамами. По спине Цуны побежали мурашки, несмотря на то, что его мучитель больше не представлял опасности. У Занзаса не хватало половины черепа. В том месте, об которое Хибари Кёя приложил его затылком, треснула стена, на остатках штукатурки засохли мозги. Вот и на Занзаса нашлась рыбка, которая оказалась ему не по зубам…       Цуна снимал его минут пять, чувствуя, как внутри всё ликует. Ради интереса он пытался найти в себе хоть капельку жалости, но сожалел лишь о том, что не мог понаблюдать за расправой воочию, как в случае с Мукуро. «Я ужасен», — заключил Цуна. Но стыдно за это не было, ни капельки.       Циркулярка всё ещё была при Занзасе. Теперь это будет моя штучка, обрадовался было Цуна. А потом представил, как еле-еле хромает с пилой на отряд ребят с автоматами, и раздумал. Без шансов.       Огонь мог повредить механизм лифта или расплавить трос, Цуна имел на этот счёт серьёзные опасения. В конце концов, ему ни разу не повезло с лифтами в этой психушке. Но стоило нажать кнопку вызова, и где-то внизу загудело. Механизмы работали исправно, лифт благополучно доехал до цокольного этажа и распахнул перед Цуной свои двери. «Пожалуйста… всего один этаж…» — взмолился Цуна и вдавил потёртую «единицу». Лишь бы наверху его не поджидала засада…       Лифт мягко тронулся и поехал, но не к спасительному выходу. «Один этаж вверх, сволочь! Вверх, а не вниз!» — чуть не заорал Цуна. Он принялся жать на все кнопки — цифры этажей, стоп, открыть двери — но лифт не реагировал и увозил его всё глубже под землю, всё дальше от вестибюля и Гокудеры. Ну какого ж хрена...       — Ты никогда не выпустишь меня отсюда, да? — пробормотал Цуна и несколько раз саданул кулаком по стенке. Положения это не изменило, но боль в занывших костяшках немного отрезвила.       Наконец лифт остановился. Двери разъехались, явив широкий белый коридор. В нём было столько света, что у Цуны заслезились глаза. Подземные этажи, белые коридоры — он уже понял, куда попал. Святая святых — секретная лаборатория на минус первом этаже психбольницы, логово Оранжевого человека. На отчаянные нажатия клавиш лифт по-прежнему не реагировал. Так и завис, радушно распахнув двери в обитель пиздеца.       «Кто-то, помимо Оранжевого человека, хотел, чтобы я сюда пришёл, — подумал Цуна. — Ну а я не хочу». Он устроился на полу лифта поудобнее и приготовился ждать.       Долго ждать не пришлось. Спустя несколько минут из-за поворота коридора бесшумно выкатилось нечто, которое Цуна издалека принял за робота. Но робот оказался пожилым человеком в инвалидном кресле, оснащённом по последнему слову техники. Благообразный старичок-европеец будто сошёл с семейного фото с детьми, внуками, правнуками и видом какого-нибудь Парижа за окном. И, чёрт возьми, как же он был стар. Цуна дал бы ему лет девяносто, не меньше — время не щадило европейцев. От волос остались лишь жалкие клочки на висках, морщин на лице было не сосчитать. Но взгляд у старика был на удивление ясный и цепкий, разрушающий всю иллюзию добродушного дедушки.       — Ну здравствуй, Савада Цунаёши, — тихо произнёс старик без капли акцента. — Нехорошо заставлять старших ждать.       — Нехорошо заставлять незнакомых людей ходить к себе в гости, — парировал Цуна.       — Посмотри на меня, — улыбнулся тот и развёл руками. — Я слишком слаб, и при всём желании не могу покинуть это место. А мне очень нужно было тебя увидеть. Что же мне оставалось делать?       — Вы знаете моё имя. Значит, у вас здесь повсюду глаза и уши, не так ли? И при таком техническом оснащении вы не нашли иного способа со мной связаться? Вы думали, я в это поверю?       — Я надеялся, — вздохнул старик.       — Просто дайте мне уйти.       Щёлкнул взведённый курок, и на Цуну уставилось чёрное дуло пистолета.       — Я не очень хорошо стреляю, юноша, но меткости попасть тебе в живот мне хватит, уж поверь. А теперь поднимайся и слушай, что говорят тебе старшие.       Под прицелом пистолета Цуна захромал по коридору, уже привычно держась за стену. Из коридора вело множество прозрачных дверей, каждая — в свою лабораторию. Повсюду виднелись следы разрушения. В некоторые помещения будто заливали лаву — всё, что находилось внутри, сплавилось в однородную массу и растеклось по полу и стенам. Внутренности части отсеков будто пропустили сквозь мясорубку — мелкие обломки стекла, металла, дерева и пластика перемешались с кусками тел. Двери одной из лабораторий были полностью залиты кровью изнутри — и не разглядишь, что там произошло.       Старик медленно катился сзади и разглагольствовал о прошлом. Поначалу его рассказ звучал как полный бред. Вторая мировая война, побеждённые, но не сдавшиеся итальянские фашисты, которые нашли убежище в дружественной Японии, многолетние подпольные исследования, секретные базы, поиски супер-оружия для возвращения былого величия. Бла, бла, бла, по любому второсортному телеканалу хватало передач со скандалами-интригами-расследованиями на эту тему.       — Вы людей пытали. Здесь было одиннадцать с лишним тысяч пациентов, и это лишь одна из ваших баз, верно? Сколько всего народу вы замучили до смерти за семьдесят лет после войны — миллион, два? Как вас только земля держит…       — Война — это всегда жертвы, юноша, — сухо отозвался старик.       — Вы мирных людей пытали. Без объявления войны.       — Цель оправдывает средства. Если бы наш эксперимент удался до конца, весь запад и восток уже лежал бы у наших ног.       — Вы замучили до смерти тысячи невинных людей впустую.       — Этот мальчик, Бьякуран… настоящий самородок. — Кажется, крыть старику действительно было нечем, и потому он решил игнорировать Цуну. — Я выбрал его среди кучи неграненых камней — и не ошибся. Какие возможности, какой потенциал! С помощью сил Оранжевого человека он излечил меня от рака кишечника, исцелил глаза. Мой юный бог… Я помогал ему развиваться всеми силами, и посмотри, чем он мне отплатил.       Коридор за поворотом был выжжен дочерна. От белоснежных панелей не осталось даже ошмётков.       — Ты должен остановить это чудовище, Цунаёши. Убей его. Не ради спасения себя прошу — ради всех людей. Ты можешь, я это вижу, — прищурился старик, и на секунду — почудилось? — в его глазах мелькнули оранжевые искры. — Он тебя не тронет. Тебе всего-то нужно покончить с телом-носителем, и монстр исчезнет. Обмани его.       — «Всего-то». Всего-то убить неубиваемое, на одной ноге и без оружия. Вы маразматик, — честно заявил Цуна.       — Мне жаль того мальчика, Бьякурана, но как его создатель я обязан это сделать. Отключи его системы жизнеобеспечения. Красная кнопка на панели управления капсулой. Расправься с монстром, и я позволю тебе и твоему другу уйти.       Пистолет красноречиво смотрел Цуне прямо в лоб. Цуна кивнул.       — Вот и хорошо, что мы договорились. А теперь иди, юноша. Я буду ждать тебя здесь, — сказал старик и дал задний ход. Уцелевшие многослойные двери распахнулись, пропуская коляску, и с шипением захлопнулись снова.       Цуна привалился к стене, не сводя взгляда со входа в обитель Оранжевого человека. Он слишком устал от всего этого дерьма, которое ведро за ведром выливалось ему на голову. Тело, над которым он столько издевался, бунтовало и отказывалось куда-то идти. Со вчерашнего дня у него во рту не было ни зёрнышка, если не считать едой таблетки. Хотелось не сражаться, а лечь и умереть уже наконец. Вперёд пойдёшь — сгоришь. Назад пойдёшь — получишь пулю в затылок. Останешься на месте — вернётся старый маразматик и снова будет трахать в мозг. Со стоном отлепившись от стены, Цуна побрёл по выжженному коридору. Там, на поверхности, Оранжевый человек вроде бы приглашал его поговорить. Может, и правда не тронет.       Технически двери в главную лабораторию были закрыты, но двухметровая сквозная дыра прямо в них была превосходным входом. Оранжевому человеку не нужно было вышибать двери — зачем, если можно проложить новый путь… Чем ближе подходил к дыре Цуна, тем сильнее у него тряслись поджилки. «И что я ему скажу, когда увижу? Здрасьте, где тут у вас большая красная кнопка?» — запаниковал он. А когда в полутьме за дырой что-то сверкнуло, он едва не вскрикнул.       Оранжевый человек выплыл сквозь проём, словно отличная компьютерная графика. Только реальный, и оттого жуткий до усрачки. Он поплыл прямо к Цуне, протягивая к нему руки, оставляя на чёрном полу цепочку огненных следов. И у Цуны сдали нервы. Он развернулся и запрыгал наутёк со всей возможной скоростью.       Навстречу по коридору шёл Хибари Кёя.       Сердце Цуны камнем ухнуло вниз, в преисподнюю. Ноги подогнулись и отказались повиноваться, и он с разбегу грохнулся на пол.       Дзинь-звяк-шорк. Дзинь-звяк-шорк.       — А, это ты, — улыбнулся Хибари. — Иди сюда, маленькое травоядное.       Цуна в ужасе хватал воздух ртом. Смерть подступила со всех сторон. Что больнее — моментальное сожжение заживо или отрывание головы? Пожалуйста, пусть ему не придётся выбирать...       Над головой Цуны, едва не опалив волосы, промчалась струя огня и ударила в Хибари. Тело вспыхнуло мгновенно, как газовый факел. От изумления и боли глаза Хибари полезли из орбит, а потом он закричал и принялся драть на себе кожу, словно пытаясь избавиться от невыносимого жара. Он не видит Оранжевого человека и не понимает, откуда на него такая напасть, дошло до Цуны. Может быть, он и огня-то на себе не видит, а только чувствует боль, нестерпимую боль.       Сгустком пламени Оранжевый человек пронёсся мимо Цуны и приник к телу Хибари, сливаясь с ним. Ещё секунду Кёя кричал. А затем взорвался изнутри, окатив Цуну и половину коридора фонтаном крови.       Дрожащей рукой Цуна стёр кровь с лица и встретился взглядом с Оранжевым человеком. Его пламени всё было нипочём — оно радостно плясало в воздухе, такое же чистое, яркое, сияющее. Оно могло бы убить Цуну — но вместо этого защитило.       — Ты пришёл, — голос Оранжевого человека будто сам рождался в голове. — Идём. Времени осталось очень мало.       За то время, пока Цуна, кряхтя, пытался подняться на ноги, Оранжевый человек успел слетать до лаборатории и обратно.       — Твоё тело сломано, — Цуна не сразу понял, что это был вопрос.       — Нога, — ткнул он пальцем в голень.       Оранжевый человек нагнулся и провёл по ней рукой, не касаясь, но обдавая приятным теплом.       — Можно починить, — сказал он и провёл в обратную сторону, чуть задержавшись на том месте, где была рана. — Так хорошо?       Хорошо, прислушался Цуна к своим ощущениям. Боль исчезла, как по волшебству. Ещё до конца не веря, он попробовал опереться на правую ногу. И ничего не почувствовал. Не было ни боли, ни мерзкого ноющего чувства в костях. Он сдёрнул с ноги окровавленную повязку и обнаружил под ней только следы засохшей крови. Сквозная рана исчезла без следа, даже шрама не осталось. Он сделал осторожный шаг, второй, третий и едва не пустился в пляс. Оранжевый человек наблюдал.       — Спасибо, — с благоговением выдохнул Цуна.       — Следуй за мной.       После такого, да на своих двоих — хоть к дьяволу в гости. В какой-то степени это не сильно отличалось от истины.       Главная лаборатория лежала в руинах. Совместное дело рук Хибари Кёи и Оранжевого человека, какая ирония. Уцелел только главный компьютер и капсула, внутри которой лежал человек. Прав был Гокудера, когда описывал Бьякурана Джессо: для своих двадцати пяти лет он был в ужасном состоянии. Болезненная бледно-зеленоватая кожа, сквозь которую просвечивали истончившиеся вены, седые волосы. Даже сквозь больничную робу было заметно, как выпирают кости. Раковые больные на последней стадии выглядят краше. Ко всем его физиологическим отверстиям тянулись трубки аппарата жизнеобеспечения. В коме, как и говорил Гокудера.       — Он умирает, — сказал Оранжевый человек. — Почини его. Сам не могу.       — Эээ... — оторопел Цуна. — Но я же не доктор! Его пытались лечить врачи, но не смогли!       — Значит, и ты бессилен… — В голосе Оранжевого человека послышались нотки грусти. — Тогда мне нужно новое тело.       — Тебя же пытались переселить целых два раза.       — Те люди не подходят. Нужно, чтобы было сродство к пламени.       — Сродство?..       — В других мирах некоторые люди обладают сродством к определённым видам Пламени и могут использовать их особые свойства.       — Магия, что ли? — не понял Цуна.       Оранжевый человек ненадолго задумался.       — В вашем понимании — да. Мой человек говорил, — он показал на Бьякурана, — что ваш мир не знает Пламени. Но я вижу, что люди со сродством к нему всё равно существуют. Как он. Как ты…       — Я? — растерялся Цуна       Бесполезный Савада — и вдруг потенциальный огненный маг с каким-то там сродством? Бред какой-то…       — Ты хочешь сказать, что я — твоё потенциальное тело?       — Другие не подходят. — Оранжевый человек не угрожал этим, не делал попыток напасть — просто констатировал факт.       — Почему ты сразу не рассказал учёным про это сродство? Может, они смогли бы найти для тебя подходящее тело. Здесь было одиннадцать тысяч пациентов!       — Я пытался сказать. И мой человек пытался. Его не слушали, меня не слышали. Никто не слышит и не видит меня, кроме вас и главного учёного.       — Ты про старика в инвалидном кресле?       — У него тоже есть сродство к Пламени, но он делает вид, будто меня не существует. Ты не знаешь, почему?       Цуна сжал кулаки от накатившей вдруг злости.       — Да потому что все эти люди верили, что тебя могут слышать только самые безумные психи! Ты же не разговаривал с пациентами на терапии и во сне, ведь так?       — Люди жили слишком далеко от моего тела. Мне не достать.       — Естественно, старый хрыч тебя игнорировал! Заикнись он о том, что разговаривал с тобой — и загремел бы за решётку к психопатам! Этих людей пытали, потому что думали, что те могут призвать в наш мир твоих сородичей!       — Моих сородичей? — переспросил Оранжевый человек. — Но у меня нет сородичей. Я один, и всегда был один.       На глаза у Цуны навернулись слёзы. Один. Единственный и неповторимый. Сколько боли и страданий причинили местные живодёры безответным психам — и всё только потому, что не знали главного. Не получилось бы у них пылающего легиона, как бы ни старались.       — Знаешь, сколько человек замучили до смерти в этой больнице из-за того, что ты никому ничего не объяснил?! Одиннадцать тысяч!       — Это много или мало?       Цуна отчаянно взывыл:       — Это очень много! И даже если тебя не слышали, ты мог бы оставить послание, выжечь его на стене, ты же умеешь!       — Мне и моему человеку не рассказывали о том, что творилось наверху. Я появился в этом мире здесь, и всегда был только здесь. И я не знаю вашего языка и письменности. С тобой я говорю напрямую, через сознание, используя твои же понятия.       Вот и всё. Всемогущий бог, разрушитель и спаситель, не сумел донести своим прихожанам, чего от них хочет и как его правильно почитать, и пролились реки крови. А сам пребывал в равнодушном неведении. Это же всего лишь людишки, что с них взять. Как же это напоминало некоторые мировые религии…       — Я не стану твоим телом, — тихо, но решительно отчеканил Цуна. — Нужно тело — иди и договаривайся с чокнутым дедом. Теперь-то, когда все умерли, он, может, и послушает тебя.       — Я чинил его. Он слишком слаб, не хватит и на неделю.       — Что будет с тобой, когда он умрёт?       — Исчезну.       «Замечательно», — подумал Цуна. От мини-компьютера, управляющего капсулой с Бьякураном, его отделяло всего ничего. Шаг в сторону, одно нажатие — и божество развоплотится. Если Оранжевый человек смог добраться до поверхности, то что мешало ему наведаться в гости к Занзасу или в подвал к Рокудо Мукуро и спасти оттуда Цуну, когда он так в этом нуждался? Но божество не снизошло. Божество равнодушно наблюдало, как и те боги, которые смотрели на воюющее само с собой человечество с небес.       — И что же ты собираешься делать в новом теле?       — Пойду познавать ваш мир, раз уж теперь мой дом здесь.       Нечто, обладающее огромной силой, почти бессмертное, равнодушное к человеческой смерти и ничегошеньки не знающее о человеческой жизни, собирается выйти на белый свет и свободно разгуливать по Токио. Это будет начало апокалипсиса, похлеще, чем в фильмах-катастрофах, содрогнулся Цуна.       Эх, а как было бы здорово, если бы силами Оранжевого человека удалось отрастить Гокудере новые пальцы…       — Кто-то идёт сюда, — встревожено воскликнул он.       Оранжевый человек отвернулся к дверям, буквально на секунду, и Цуна метнулся к красной кнопке и вдавил её поглубже. Голубой экран компьютера засветился красным и выплюнул, будто издеваясь: «Вы уверены, что хотите завершить работу? Да/Нет»       — Уверен! — заорал Цуна, чувствуя, как накаляется воздух, — всё, спалился, нет смысла скрываться, давай же, — и шарахнул всей ладонью по клавише «Ввод».       От воя Оранжевого человека у него заложило уши. Это был не просто голос в голове, а самый настоящий рёв умирающего зверя. Обжигающей волной Цуну сшибло с ног, проволокло по обломкам и вжало в пол, не давая пошевелить ни рукой, ни ногой. А потом ему в грудь будто начали заливать расплавленный металл. Металл быстро наполнял его тело, сжигая изнутри, Цуна орал от боли — и не слышал самого себя. Так вот что чувствовал Хибари Кёя перед тем, как его разорвало. За считанные секунды всё тело Цуны объяло пламя, и снаружи, и изнутри. А потом обжигающий металл хлынул прямо в мозг, и он увидел прямо перед глазами своё лицо, сотканное из живого огня, как у Оранжевого человека.       — Ты мой, — прошептал огненный Цуна и растворился в затопившем весь мир чистом оранжевом пламени. *****       Когда к Цуне вернулась способность мыслить и воспринимать окружающее, он всё ещё валялся на полу, раскинув конечности звездой, и тихо стонал, скорее по инерции. Раскалённый металл остыл и смешался с кровью, оставив после себя приятное тепло, словно в каждой клетке тела заработала маленькая печка.       «Это не печка. Это Пламя», — услужливо подсказал голос Оранжевого человека.       Цуна распахнул глаза и панически заозирался.       «Я в тебе», — отозвался голос, не успел он и рта раскрыть.       — Не-е-ет, — простонал Цуна. Теперь он чувствовал. Голова раскалывалась: в ней явно стало тесновато. Мыслей прибавилось: часть из них принадлежали Цуне, а часть он вообще не мог разобрать.       «Ты же должен был умереть!» — мысленно заорал он на своё новое «я».       Оранжевый человек… нет, огненный Цуна наконец-то явил себя перед его внутренним взором. Он был там, в голове — и одновременно стоял перед глазами, будто реальный собеседник. Это сводило с ума.       «Не умер. Я сам не знал, что так могу».       «Убирайся из моей головы и моего тела! Я не хочу умереть через полгода с органами, напичканными металлом, как Бьякуран!»       «Ты убил моего человека и собирался убить меня. Не кажется ли тебе с точки зрения вашей, человеческой, морали, что это честная расплата?»       И Цуна не нашёлся, что возразить.       «Я найду способ вытравить тебя, так и знай».       «Найди мне подходящее тело, и, так и быть, я оставлю тебя в покое».       «По рукам», — согласился Цуна.       На одиннадцать с лишним тысяч человек в этой психбольнице нашлось трое с этим грёбаным сродством. Уж в многомиллионном-то Токио да с его-то профессией подходящий вариант отыщется за пару-тройку дней.       И тогда…       «Ты действительно думаешь, что я позволю тебе убить моё тело снова?»       — Скотина, — раздосадовано бросил Цуна.       С неожиданной лёгкостью он вскочил на ноги, будто он не голодный, уставший и раненый больше суток по психушке бродил, а неделю отсыпался в отпуске. Пламя клокотало внутри — чистая энергия, не находящая выхода.       «Смотри, что могу»       Правая рука Цуны сама по себе дёрнулась вверх, и в ладони вспыхнуло пламя. В первую секунду он успел испугаться, но пламя не жгло, а приятно грело пальцы.       «Лучше бы показал, как лечить».       «Не всё сразу», — уклончиво отозвался внутренний Цуна.       Всё равно было что-то чужое, неправильное, неуютное в этой магии. Цуна потряс ладонью, гася ручное пламя.       Он заглянул в капсулу. Для Бьякурана будто ничего и не изменилось. Только подсыхавщие уже следы крови у глазниц, ноздрей и уголков рта выдавали свершившуюся смерть. Он давно уже был ни жив, ни мёртв. Что за радость — не жить, а существовать в состоянии овоща. Может быть, своим поступком Цуна его в каком-то смысле освободил.       «Тебе не жалко его?»       «Жалко, — отозвался огненный Цуна после короткого раздумья. — Он весёлый был, много рассказывал. Не то, что ты».       Очень хотелось послать его подальше, но Цуна сдержался. Не стоило портить с ним отношения. Раз уж в руках Цуны оказались такие силы, первое, что он собирался сделать — вылечить руки Хаято. А для этого придётся как-то умаслить огненного себя…       Он перемахнул через дыру и зашагал по коридору, чувствуя непривычную лёгкость в теле. Что ему стрёмный дед с пистолетом — у него теперь есть волшебный файербол и универсальная аптечка. И огненный Цуна ему поможет, он ведь не хочет остаться без нового тела так быстро?       За поворотом Цуну ждали. Но не старик с пистолетом.       Не только он.       Но и шестеро солдат с автоматами наизготовку.       Цуна попятился, перебирая пальцами — как там насчёт волшебного файербола?..       — Как я и боялся, — вздохнул старик. — Не дайте ему вырваться на свободу! Огонь!       Пять пуль вошло в живот. Четыре — в грудь. Ещё одна — в шею. Время замедлило свой ход. Цуна чувствовал каждую пулю, чувствовал, как рвутся его мышцы, сухожилия, артерии и органы. Зрение заволокло туманом, уши словно заложило ватой. Боль пришла запоздало и едва ощутимо — тело стало чужим, будто разом обрубили все нервные окончания. Он падал в растянутом до бесконечности мгновении.       «Я умираю?»       «Похоже на то».       «Ты ведь тоже умрёшь. Вылечи нас. Успеешь?»       «Я мог бы успеть. Но не хочу».       «Ты что, решил покончить с собой?»       «Не с собой. С тобой. Двум душам тесно в одном теле, и поэтому через некоторое время оно ломается».       «Нет… ты не можешь так со мной поступить… Мы же договорились, что я найду тебе тело…»       «Могу. Я обманул тебя, как и ты обманул меня, убив моего человека. Я же равнодушная тварь. Что мне жизнь какого-то человечишки».       Остатками связи с реальностью Цуна почувствовал, как глазам стало мокро. Его тело, всё ещё летевшее на пол, плакало.       Простите, господин Реборн, я оказался плохим учеником.       Прости, мама, я больше не смогу звонить по выходным.       Прости, Хаято, я не приеду на лифте. Прости, что у нас было так мало времени на всё. Прости, что никогда не узнаю, что ты хотел мне сказать напоследок.       «Можешь исполнить моё последнее желание?»       «Если у вас так принято».       «Об одном лишь прошу…»       Тело рухнуло на пол, подёргиваясь и заливая пол кровью из простреленных дыр.       — Теперь ты… здесь… хозяин… — прошептал Цуна одними губами.       И больше не чувствовал ничего. *****       Административный корпус Гокудера Хаято успел выучить, как свои пять, ой, нет, уже четыре пальца. Но многочисленные дыры в прогоревшем полу то и дело путали его планы, и это бесило до невозможности. Невыносимое желание курить добавляло масла в огонь. Только бы Цуна дождался…       Главного коридора пожар на удивление не коснулся. А, впрочем, нет, коснулся, поправил себя Хаято — чуть поодаль валялся использованный огнетушитель. Неужели в этом здании нашёлся кто-то, способный потушить огонь…       Всего в нескольких метрах от вожделенного вестибюля он услышал голоса и поспешил спрятаться за первой попавшейся дверью — в комнате отдыха для сотрудников. Он слышал, как затопали по коридору тяжёлые сапоги, как распахнулась дверь в соседнем помещении.       — Есть кто живой?       За тонкой стенкой послышалась возня.       — Спасите меня, умоляю! Я не псих, помогите…       Ответом бедняге послужила автоматная очередь. Почему-то Хаято совсем не удивился. Местное руководство совершенно помешалось на секретности, и было из-за чего.       Тяжёлые шаги раздались в коридоре совсем рядом.       — Есть кто живой? — гаркнул тот же голос, на этот раз в комнате отдыха.       «Уходи, здесь никого нет, иди отсюда, ну чего встал, сука, вали уже, чего ты тут вынюхиваешь», — повторял Хаято как мантру, съёжившись за диваном.       Помогло. Сапоги утопали дальше, проверять остальные комнаты. Своего ненадёжного убежища Хаято так и не покинул, пока шаги не стихли в лабиринте коридоров. «Цуна, — кольнуло прямо в сердце. — Он же не знает…» «Цунаёши умный, — успокоил сам себя Хаято. — Найдёт, где спрятаться. Его так просто не поймаешь». Но поторопиться всё же следовало, пока на самом деле не случилось чего плохого. Осторожно выглянув в коридор, Хаято не обнаружил наблюдателей-военных и на цыпочках прокрался к вестибюлю.       Он сразу же забыл, зачем пришёл. Не из-за щедро разукрашенных кровью и засохшими внутренностями стен. Не из-за того, как за какие-то сутки красивый, уютный зал изменился до неузнаваемости. Главные двери были распахнуты настежь, а прямо за ними садилось солнце. Ускоряя шаг, Хаято бросился к выходу. Неужели это не сон, он выбрался, он смог, после стольких мучений! Аки, Сора, дядя Хаято скоро будет дома. Простите, что так долго пропадал.       Хаято выбежал на крыльцо и застыл, наслаждаясь свежим ветром в лицо. Он никогда не замечал, насколько красива здесь природа. Закатное небо окрашивало невысокие лесистые горы в приятный оранжевый цвет. Ветер шелестел в кронах ухоженных клёнов и сосен больничного парка, гулял волнами по выстриженным лужайкам. Где-то неподалёку пели птицы. Жизнь за стенами лечебницы била ключом и не ведала ничего о тамошних ужасах.       Раздался короткий треск. Последовавший сразу за ним удар пришёлся прямо в шею Хаято, отдаваясь во всём позвоночнике. Хаято даже пикнуть не успел — как стоял, так и рухнул ничком. Ощущения эти, увы, были для него не в новинку. Пинком, словно помойную псину, его перевернули на спину.       — Вот уж не думал, что ты так долго проживёшь, — нехорошо улыбнулся Гамма и подбросил в ладони электрошокер, свою любимую игрушку. — Упрямый мальчишка. Вечно ты трепыхаешься, когда не надо. Не мог просто так взять и сдохнуть спокойно, да?       Хаято открыл было рот, но вместо матерной тирады у него вышел только хрип. Язык не повиновался, губы — с трудом, даже не плюнуть в мерзкую рожу. Руки и ноги тоже не слушались, только непроизвольно подёргивались, будто через тело до сих пор пропускали ток. Не отползти, не защититься. Хотя бы не обделался, и на том спасибо.       — Хотя, как я погляжу, до выхода ты добрался не весь, — ухмылка Гаммы стала ещё шире. — Где же твои сладкие пальчики, а?       Кончик его сапога уткнулся прямо между ног, и Хаято передёрнуло от омерзения.       Он познакомился с Гаммой в свой первый рабочий день. Весь персонал так или иначе проходил через службу безопасности, таковы были правила.       Пару раз они встречались в курилке. Начальник службы безопасности, которым пугали друг друга рядовые сотрудники, оказался довольно приятным в общении человеком с нескончаемым запасом сальных шуточек.       Вечером пятницы, когда все дела были переделаны, а до конца рабочего дня оставалось ещё два часа, Гамма нашёл его в комнате отдыха и предложил собственноручно сваренный кофе. Отличный способ скоротать время. Они попили кофе, обсуждая девчонок из бухгалтерии и планы на выходные. От горячего кофе Хаято и самому стало жарко. Он поднялся с дивана, чтобы открыть окно, и едва не свалился — ноги не держали совершенно. Его заботливо подхватил Гамма и втащил к себе на колени.       — Тебе помочь? — жарко выдохнул он прямо в ухо.       Что было потом, Хаято помнил лишь по обрывкам ощущений.       Горячий язык Гаммы за ухом, на шее, на ключицах.       Твёрдые ладони под пиджаком, под рубашкой, в тесных брюках.       Вот он без штанов, в одной рубашке, лежит поперёк дивана, отставив зад, а в голове — приятное ничего.       Пальцы Гаммы во рту.       Пальцы Гаммы в заднице.       Притуплённая боль, размашистые быстрые толчки.       Пальцы Гаммы на бёдрах, на талии, на груди, на члене.       Наутро Хаято проснулся в своей постели, решительно не помня, как до неё добрался. «Тебя чужой дяденька привёз», — в один голос заявили мальчишки. Не только привёз, но и мелких из детского сада забрал. Словно хотел показать: «Я знаю твоё слабое место, Гокудера Хаято».       Несколько раз за ту субботу Хаято забирался под душ, к справедливому недоумению детей. Раз за разом он намыливал себя от макушки до пят, но всё равно чувствовал себя грязным. Целые сутки у него раскалывалась голова и не поддавалась никаким обезболивающим. О припухшей заднице даже думать не хотелось. Его первый настоящий секс — и с кем…       Весь понедельник он тихо проработал на своём месте, ни разу не сбегав покурить, хотя хотелось страшно. Отлучился лишь один раз в туалет. Там-то его и поймал Гамма.       — Смотри-ка, что тут у меня есть, — помахал он перед лицом Хаято распечатанными на принтере листами.       На первом фото красовалась задница Хаято со стекавшими по бёдрам белыми каплями. На втором — его блаженное лицо в белёсых потёках, зрачки расширены настолько, что радужки не рассмотреть.       Хаято не стал смотреть дальше — швырнул эти снимки ему в лицо.       — Как ты думаешь, — сладко улыбнулся Гамма, — что будет, если руководство узнает, чем ты занимаешься в рабочее время?       Сердце сжалось от страха. Ему, чёрт возьми, нужны были эти деньги! Но потерю работы ещё можно было бы пережить, если бы не запись об увольнении. Он так и представил, как на новом месте работы запросят рекомендацию отсюда и получат в ответ: «Уволен за блядство».       — Вот и славно, — ухмыльнулся Гамма. — Вижу, мы с тобой поладим.       И втолкнул его в туалетную кабинку.       Хаято бился и пинался, но Гамма не просто так сидел в своём кресле начальника. Он был выше, сильнее, крепче, опытнее. Заломить Хаято руки за спину и нагнуть над унитазом было для него делом тридцати секунд. Сдёрнул брюки, поплевал на ладонь, пару раз толкнулся наскоро смоченными пальцами и присунул. Без наркоты, которую он подмешал в кофе, было больно, своим немаленьким членом он долбился в несчастную дырку, как стенобитный таран, и Хаято тихо подвывал в такт толчкам. Благо, чтобы кончить, много времени Гамме не потребовалось.       Походкой победителя он вышел из кабинки и помыл руки, а Хаято всё стоял на подогнувшихся коленях и обнимал унитаз. Его бил озноб. Гамма по-хозяйски ущипнул его за ягодицу и отвесил увесистый шлепок.       — Ты же не думал, что тебя взяли за выдающиеся способности программиста, которыми владеет каждый пятый студент, правда?       Хаято стошнило в унитаз.       Начальник службы безопасности Гамма любил в своей жизни три вещи: свою работу, власть над людьми и трахать парней. Он был женат на красивой бизнес-леди, воспитывал вместе с ней очаровательную дочку. Но это вечерами. А днём, на работе, у него был Хаято.       Гамма приходил через день. Где они только не успели потрахаться.       Кабинет Хаято — лицом в клавиатуру.       Кабинет Гаммы — разложил на столе, а потом усадил на колени и поимел ещё раз в собственном кресле.       Туалет мужской.       Туалет женский.       Курилка — прямо у стены.       Снова комната отдыха и её мягкие кожаные диваны.       Какой-то чулан с мётлами.       Лаборатория — засунул в задницу стеклянную пробирку и оттрахал в рот.       Кабинет одного из врачей.       Прачечная.       Каждый вечер Хаято возвращался с работы, забирал детей и целый час стоял под душем, пока не отступало отвращение к самому себе. Эти измывательства над психами. Этот Гамма. Сигареты улетали одна за другой. Он не знал, как долго ещё протянет.       Через месяц аккурат перед выходными он получил свою первую зарплату. Сумма вышла совершенно невероятная. Хватит и счета оплатить, и детей приодеть, и на новые брюки останется — коленки на старых стёрлись до неприличия.       Брюки он так и не купил, зато сводил племянников в парк аттракционов. Мелкие визжали от восторга, и на душе при виде их счастливых мордашек стало намного легче. Я выдержу, подумал Хаято. Оно того стоит.       В понедельник Гамма наведался прямо к нему в кабинет — соскучился, видать, за выходные — и выебал прямо у окна, вжимая Хаято щекой в холодное стекло. Но это был ещё не конец. Стащив презерватив, Гамма зашуршал чем-то за спиной, и в растраханную задницу толкнулось что-то толстое и длинное.       — Детишкам на игрушки, — хмыкнул Гамма напоследок и закрыл за собой дверь.       То, что достал Хаято, оказалось скрученными трубочкой купюрами. Чуть больше половины его зарплаты. Раньше на эти деньги он мог прожить целый месяц, не ограничивая себя в еде ради мелких. Только зарабатывал он их честным трудом, а не тем, что подставлял свою задницу влиятельному ублюдку. Хаято наскоро вытерся салфеткой, натянул штаны, рухнул в своё кресло и уронил лицо в ладони. Он был ничем не лучше своей сестры-кукушки. Проститутка, продающая за деньги и своё тело, и душу. За душу платили работодатели — покупали его молчание о беспределе, который они творили с безответными психами.       Последней каплей стал эксперимент, во время которого Хаято воочию, не на записи с камер наблюдения, увидел страдания Рокудо Мукуро.       Он смиренно ждал, когда техники починят оборудование и пригласят его на повторный эксперимент, когда в кабинет ворвался Гамма со своими подчинёнными.       — Гокудера Хаято, — отчеканил он, — Вы обвиняетесь в умышленном срыве хода важного научного эксперимента, а также в разглашении корпоративной и врачебной тайны, что является прямым нарушением вашего трудового контракта. Руководство больницы увидело в этом свидетельство вашего психического нездоровья. Вам надлежит немедленно проследовать в вашу палату. Подпишите согласие на добровольное лечение.       — Этого не было в договоре! — возмутился Хаято. — В случае нарушения со стороны сотрудника договор расторгается в одностороннем порядке!       Гамма шагнул к нему, сгрёб за шиворот и вздёрнул повыше, вынуждая приподняться на носки.       — Ты облажался, мальчик, — прошипел он прямо в ухо. — Так умей признать поражение. Подписывай.       — Вы меня не заставите, — громко ответил Хаято, хотя внутри всё сжалось от страха.       — Думаешь?       От удара с разворота он врезался в стол и едва не столкнул монитор вместе с клавиатурой. Рука у Гаммы была очень тяжёлая, но чтобы настолько…       — Если вы откажетесь подписать добровольное согласие, — продолжил Гамма своим офииальным тоном, — мы будем вынуждены отправить вас на принудительное лечение без оформления получения нетрудоспособности на рабочем месте, и вашим родственникам придётся оплатить все расходы.       Хаято, потиравший ушибленную челюсть, застыл. Бьянки никогда не давала ни йены на собственных детей, глупо было бы дожидаться, что она раскошелится ради него. А больше платить за Хаято было некому. Всё закончится визитом судебных приставов. И кто знает, что сделают с его сестрой и племянниками люди, работающие на местную службу безопасности.       — Умница, — пробормотал Гамма, забрав листок с неровным росчерком Гокудеры. — Вяжите его, ребята.       Так Гокудера Хаято, избитый, связанный по рукам и ногам, оказался у своего лечащего врача по фамилии Шамал.       — Это и есть тот самый мальчик? — доктор окинул его долгим оценивающим взглядом.       — Нравится? — лениво спросил Гамма, развалившийся рядом на диване. — Смирительная рубашка ему очень к лицу.       — Ты же знаешь, — вздохнул Шамал, — я лечу только женщин.       — Но женщин здесь нет.       — И то верно, — согласился он и поднялся с дивана.       Он попытался стащить с Хаято штаны — тот лягнул его в лоб.       — Строптивый, — с досадой прошипел доктор под хохот Гаммы. — Придётся седативных дать. Эх, не люблю я это дело, ощущения не те.       — Зачем же тратить лекарства, — Гамма соскользнул с дивана и достал шокер, — когда можно сделать так.       Разряд электричества долбанул по шее так, что искры из глаз посыпались. Тело Хаято задёргалось и обмякло в руках товарищей-пидорасов.       — Полная беспомощность при сохранении сознания, — пояснил Гамма, переворачивая Хаято и помогая поставить раком.       — Ты, чёрт возьми, прав, — согласился Шамал и вошёл без подготовки.       Хаято молча сносил унижение и считал толчки. Его возило по ковру туда-сюда, наверняка на коленях останутся ссадины.       — Что-то он без тебя невесёлый какой-то, — заявил Шамал.       — Мне присоединиться?       Видимо, тот кивнул в ответ, потому что в следующую секунду Хаято вздёрнули за волосы и насадили ртом на член Гаммы. От неожиданности он сразу же подавился головкой и протестующе замычал.       — Так-то лучше, — пропыхтел Шамал.       Они кончили почти одновременно, потом, выпив по бокалу чего-то крепкого, поменялись. Гамма яростно долбил его сзади, и Хаято стонал, не переставая, отчего Шамал очень быстро спустил ему в рот, а потом ещё минут десять за ними наблюдал.       — Маленькая непокорная шлюшка… — рычал Гамма, кусая Хаято за шею.       Он поставил на шею болезненный засос, словно пометил напоследок, и кончил глубоко внутри.       Больше развлекаться они не стали — натянули штаны и швырнули Хаято как есть, немытого, в камеру в мужском отделении.       — Хей, как там твой новенький? — послышалось из соседней одиночной клетки.       — Обдрочиться можно, — отозвался псих из клетки напротив. — Светлый, худой, как девка, шея вся меченая. Видать, докторам даёт.       — Отвечаю, охуенный, — донеслось из камеры по диагонали от Хаято.       — Вот бы хоть одним глазком посмотреть… — мечтательно произнёс кто-то из отдалённых клеток.       Хаято приходил в себя несколько часов, и за это время, не в силах толком ни пошевелиться, ни прикрыться, наслушался о себе всякого. Из задницы текло, просочилось на штаны — он почувствовал. Его отволокли на терапию, а психи свистели ему вслед и отпускали комментарии, в основном сводившиеся к словам «попка» и «засадить».       Всех морей и океанов, всего мыла на планете не хватит, чтобы отмыться от такого.       Но Цуна, кажется, был готов простить ему всё на свете. *****       Где-то в глубине здания загудел лифт, Гамма бросил быстрый взгляд в темноту и нахмурился. Спрятав шокер, он достал из кобуры штабной пистолет.       — Пора с этим покончить. Ты и так пережил все возможные сроки.       Хаято в ужасе замотал головой, но получилось только слабое покачивание из стороны в сторону. Только не сейчас, не на пороге спасения. А как же Цуна? Он так и останется ждать там, в раскуроченном сортире на цокольном этаже, пока его не пристрелит кто-то из военных? Как же так… Нет, нет, он не может снова подвести Цуну… Какой бы ни была дерьмовой жизнь, умирать Хаято был совершенно не готов. Тело по-прежнему ему не повиновалось, и вместо того, чтобы попытаться выбить пистолет ногой и бежать, он только бессильно царапал холодное гранитное крыльцо.       — Сделай одолжение, умри уже наконец, — произнёс Гамма и прицелился ему промеж глаз.       Со стороны вестибюля донеслись редкие шлепки босых ног.       Оранжевое пламя с рёвом вырвалось из дверей, словно из сопла космической ракеты, и поглотило Гамму целиком. На глазах Хаято, вжавшегося в пол, чтобы не попасть под струю, тело Гаммы обуглилось, начиная с головы, и разлетелось хлопьями пепла. И только когда от него остались одни ступни в ошмётках форменных сапог, спасительное пламя наконец угасло. Босые ноги прошлёпали поближе, и Хаято увидел того, на которого и раньше-то готов был молиться.       — Цу… на… — выдавил он, еле-еле ворочая непослушным языком.       Цуна будто явился ему на помощь прямиком из ада. Он был с ног до головы в крови. Неизменная куртка, разодранная в нескольких местах, висела на плечах лохмотьями, на штанинах тоже виднелось несколько дыр, словно от пуль. Из крохотной ранки в левом подреберье толчками выливалась кровь, но Цуну это, казалось, нисколько не беспокоило. Равнодушным взглядом он скользил по распростёртому Хаято и, кажется, совсем не узнавал.       — Там… кровь…       Проследив направление его взгляда, с тем же безразличием на лице Цуна поковырял рану пальцем. Из ранки вывалилась сплющенная пуля, зазвенев по крыльцу, и края кровоточащей дырочки тут же сомкнулись, словно ничего и не было. Когда это он приобрёл способность к регенерации, как знаменитый мутант из американских фильмов? Хаято стало не по себе.       — Цу… на? — позвал он, чувствуя, как сжимается сердце от нахлынувшей тоски.       Чужой, незнакомый Цуна смотрел на него пустыми глазами. В глазах отражалось закатное небо, и казалось, будто они не карие, а ярко-оранжевые, словно пламя.       — Ха-йя-то, — вдруг проговорил он. Каждый слог давался ему с видимым трудом, словно ребёнку, впервые в жизни увидавшему в книге сложное слово. Каждый слог, произнесённый голосом, успевшим стать почти родным, причинял почти физическую боль.       Пошарив в кармане куртки, Цуна достал побитую видеокамеру и протянул ему. Руки мелко тряслись, даже оторвать их от пола стоило Хаято огромных усилий. Но это была камера того Цуны. Его Цуны. Ради неё Цуна рисковал своей жизнью. И если этот, чужой, решил её отдать — Хаято сбережёт её, как величайшее сокровище.       Чем дольше чужой Цуна наблюдал за его мучениями, тем больше проступала на его лице слабая тень сочувствия. Наконец он наклонился и вложил камеру в дрожащие пальцы Хаято.       — Он п-ро-сил пе-ре-дать.       Он что?..       В глазах защипало и помутнело, будто плеснули кислотой, и по щекам Хаято покатились жгучие горячие слёзы.       Значит, его Цуны там, внутри, больше нет, резануло прямо по сердцу.       Нет больше Савады Цунаёши, смелого, находчивого, немного неуклюжего в словах и поступках, но зато неунывающего.       Он подарил Хаято надежду, когда тот уже ни во что не верил.       Он подарил ему любовь, когда от презрения и ненависти к себе Хаято хотелось наложить на себя руки, и отнёсся к нему, как к равному.       Хаято отдал бы за него жизнь, не раздумывая, всю, без остатка, одного взгляда хватило бы.       А теперь Цуна исчез. Его будто стёрли из реальности, оставив лишь тело — пустую, равнодушную оболочку. И Хаято не было рядом, чтобы спасти его и сказать самое главное. Попытался действовать логично вместо того, чтобы просто подставить плечо, и всё потерял.       Камера была прощальным подарком. Цуна не успел исполнить свой долг — донести отснятый материал до людей — и доверил завершить начатое Хаято. Сколько же раз он, Хаято, успел подвести своего Цуну. А Цуна верил в него до самого конца. И от этого болело в груди сильнее всего.       Может быть, Цуна смог заснять свои последние минуты, подумал Хаято. На то, чтобы раскрыть потрескавшийся экранчик, у него ушло три попытки. На то, чтобы включить — целая вечность. Наконец камера завибрировала в руках, чёрный экран пошёл психоделичными пикселями. Хаято смаргивал слёзы с глаз, но они всё катились и катились.       Когда же зрение прояснилось, он едва не разжал руки. Камера тихо попискивала, требуя батареек, но Хаято не слышал. С экрана камеры оранжевыми глазами из жидкого огня на него смотрел Цуна, объятый светом. Языки пламени плясали у него во лбу олимпийским факелом, лизали чёлку и торчащие вихры. Он весь горел — и не сгорал ни на миллиметр. Человек-живое пламя. Оранжевое пламя.       — Ты… — всхлипнул Хаято от страшной догадки.       Зачем, Цуна, зачем ты пошёл к нему. Почему из семи миллиардов человек на Земле — именно ты…       — Ты тоже ви-дишь, — произнёс Оранжевый человек. С каждым разом слова получались у него всё лучше. Ему неведомы были интонации, но Хаято сумел понять — он не спрашивал, он утверждал.       Медленно, словно в раздумьях, Оранжевый человек поднял правую руку, и меж его растопыренных пальцев вспыхнуло оранжевое пламя, видимое даже невооружённым глазом. Послушные его воле, яркие всполохи извивались, сплетались друг с другом и перекрещивались. Хаято смотрел, не в силах отвести взгляд: на ладони его-не его Цуны сияло маленькое оранжевое солнышко. Не-Цуна тоже смотрел. А потом он вновь опустил пустой взгляд, и огненный шарик скользнул с ладони к кончикам пальцев, готовый вот-вот сорваться. У Хаято перехватило дыхание.       — Он просил, я пере-дал… — сказал Оранжевый человек, будто пытаясь в чём-то оправдаться.       Я свидетель. Единственный выживший, понял Хаято. Единственный, кто знает тайну Оранжевого человека. А таких свидетелей, как успел он узнать на своём горьком опыте, в живых не оставляют. Даже нечеловеческий разум это понимал. Увы…       Оранжевое закатное солнце коснулось горизонта.       — …Но больше я ему ничего не обещал. КОНЕЦ