Ему было тихо

Ему впервые за долгое время было тихо. То страшное чувство, когда хотелось кричать не для того, чтобы тебя услышали, а для того, чтобы не сойти с ума. Итачи сидел, как пёс на цепи: на горле тяжёлый ошейник, на ногах тяжёлые кандалы, а на руках лёгкие, по сравнению с другими «подарочками» Учихи-старшего, чакроблокирующие браслеты, с иглой, которая переодически впрыскивала в его кровь токсин. Чакры было ровно столько, чтобы не умер, а самым ужасным из этого было то, что об условиях проживания Итачи Мадара нисколько не озаботился. Пару раз приходил Кисаме, молча оставлял напарнику еды и воды, что исключительно были его личные порывы, потому что Мадара открыто дал понять, что срал он на Итачи. А Кисаме, будто чувствуя свою вину перед Итачи (а вину беспочвенную), раз в три дня носил ему немного хлеба, риса и флягу с водой. Ему впервые за долгое время было тихо. В уши долбила мёртвая, первозданная тишина, которой можно было, наверное, дрова рубить — до того сильно она врезалась в чуткий слух, въедалась под кожу и ногти, что просто заорать, срывая голосовые связки, — роскошь неподдельная. Но ему — мать его Учиху — было тихо, ведь ничего, кроме этой во-всем-виноватой тишины, конкретно сейчас не могло достучаться до него. Тук, тук, размеренно стучало сердце, проталкивая по организму густую, как магма, кровь, и, наверное, окружающую Итачи обстановку можно было назвать спокойной, как затишье перед бурей. Но парень — о, поэтичная душа, — описал бы свое окружение несколько иначе и одним словом желательно: убийственно. Ну, и ещё парочкой предложений, или одним простым: хочу сдохнуть. Алё, где сдохнуть недорого? Недавно приходил Мадара. Они молчали час-два-три, сколько точно Итачи не знал. Он сидел, не разгибая спины и не поднимая глаз, потому что не чувствовал потребности в беседе, а Мадара — хитрец, ждал, когда же гордый и верный себе Учиха Итачи проронит хотя бы одно — одно! — слово, чтобы его можно было раздавить, как вошь — так, знаете ли, хорошенько придавить носком обуви, размазывая кишочки по каменному полу. Итачи всегда был верен Конохе. Мадара знал, на что шёл, приглашая того в Акацуки. Пожинай плоды, мерзавец. Итачи брякнул цепью, когда потянулся к бутылю с питьевой водой, которая уже дурно попахивала. Умирать и гнить в холодном подземелье Учиха не собирался, поэтому, одолимый жаждой, сделал пару жадных глотков. Мышцы, казалось, одубели от сидячего образа жизни, к которому пришёл парень, поэтому он немного поприседал и пару раз отжался. Но больше, чем пить, хотелось жрать. Вчерашняя жирная крыса, которую Итачи съел ещё живой, вгрызаясь острыми зубами в плоть, давненько переварилась, и организм нуждался в более существенной подпитке. Ещё от Итачи несло, наверное, как от куска отборного — да прости его, ками-сама, — говна. Скрипнула дверь, отчего парень встрепенулся, и вошёл Кисаме. «Уже интересно», — подумал Итачи. Хошикаге неловко кашлянул в ладонь, привлекая внимание напарника, и ждал приглашения начать разговор. Секунды длились тягуче-медленно. — Чего тебе? — удивительно, как хрипло и глухо звучал учихин голос, словно амбарные петли забыли смазать. — Итачи, я пришёл к тебе, чтобы… Мне неприятно об этом говорить… — Давай быстрее, — раздражённо перебил Учиха. — Короче. — Я знаю, как тебя вытащить, друг. Но для начала, — он скривил нос, — тебя лучше вымыть, от тебя несёт как от… — Кисаме тактично упустил сравнение. — И как же? — Лидер объяснит.

***

Конан хотела Учиху Итачи — как животное, как больная дура, как кобель хочет суку. Она хотела его неправильно, хотела до безумия, до приятных судорог между ног. Она понимала, отдалённо сочувствуя себе, кляла за порочность и пошлость, пропитанными насквозь, но ничего не могла с собой поделать. Существовало одно «но»: он её не хочет. Не видит, в упор не смотрит и уж точно по ночам не дрочит, как малолетка. И Конан — злая, агрессивная — готова была сожрать Итачи целиком, и всего лишь одним своим как-я-тебя-хочу взглядом. Сожрать — значит хорошенько распробовать и перекатывать на языке вкус его плоти, смакуя каждый кусочек; глотать с упоением, но жадно и бегло. Она сама не врубалась в то, о чём мечтала и думала. И вправду, неадекватная помешанная дура. Ду-ра. Бреду свойственно сбываться. Конан выпала отличная возможность, и она уже думала о вкусе его плоти. И с садисткой улыбкой на губах насаживала себя на его член по самые яйца. Мечта зарыться в шелковые блестящие волосы, мечта сгореть в чём-то, похожем на оргазм: её демоны сорвались с цепей, устроили грандиозный пир и готовились к сладкому десерту. Но, блин, слишком не верится, чтобы крикнуть: мой, моё! — Нагато, где он? — она выглядела на удивление собранной, холодной и серьёзной, а внутри всё кипело, бурлило, жаром обдавая внутренности. — В камере, — он смерил подругу изучающим взглядом. — Можешь пройти к нему. «Можешь пройти к нему» — разрешение, как лицензия на тело молодого нукенина. Будто раба ей подарили, будто она хозяйка. Тише. Тише. Тише, мои демоны. Она спускалась по холодным каменным лестницам, дышала гниющей вонью разложившейся плоти, а под ногами хрустели человеческие кости. Конан пнула череп, мешающий ей пройти, и, перешагнув через тумбу, тенью скользнула в другой коридор. Она закрыла за собой дверь и, убедившись, что коридор пуст и за ней нет хвоста, вошла в нужную ей камеру. Парень сидел тихо. Он вздрогнул от звука открывающейся двери, но, увидев, кто вошёл, лишь неопределённо хмыкнул. Он не видел в Хаюми Конан опасности. А ведь это — мать твою — Хаюми Конан, мастурбирующая от одного твоего косого взгляда в свою сторону. — Тяжёлые цепи? — она сочувственно сложила губки трубочкой. — Совсем плохо? Ну, конечно. Напомнить ему о том, что его поймали на сливе информации Конохе — это же комильфо. — Как дела? — она присела на корточки перед ним. Конан вела себя так, словно говорила с умственно отсталым: ты даун, — кричал её пылающий в темноте взгляд. Будь спокоен, Итачи, шептал рассудок, это лишь Хаюми Конан. Они смот­ре­ли друг дру­гу в гла­за, и Учи­ха думал, что это тот единственный раз, ког­да кто-то не бо­ит­ся проклятого взгляда Учихи. — Сколь­ко те­бе лет? Сто­ит ли от­ве­чать, что девятнадцать? Ко­го это вол­ну­ет, чёрт. — Ты девс­твен­ник? О, да. Для вас он будет девственником, самым покладистым мальчиком и, конечно, вам удастся его сломать, потому так надо: ему, чтобы быть свободным; вам, потому что так приказал Мадара; так — черт бы вас побрал — надо всем! Ита­чи так­тично выдержал паузу. По его ли­цу бы­ло труд­но оп­ре­делить, что чувс­тво­вал ну­кенин, но по ­тому, как он ша­рах­нулся, ког­да Ко­нан опас­но приб­ли­зилась к не­му, она по­няла: он бо­ит­ся. Или до­рожит лич­ным прос­транс­твом. Труд­но ска­зать, че­го он хо­тел сей­час. Жен­щи­на по­ложи­ла свои ру­ки на его ху­дые пле­чи, но Ита­чи не сдви­нул­ся. Ка­залось, не ды­шал. Но ды­ши. Ды­ши, маль­чик. — Пос­мотри на ме­ня, — при­каза­ла она. Смот­ри на неё — в гла­за. Бе­жать бы не­мед­ленно. Но: — Что вам нуж­но? — он гор­до вздёр­нул под­бо­родок, его гла­за запы­лали не­покор­ной стро­гостью. Игра, актёр и дура. — Я те­бя трах­ну, маль­чик. Главное: не смейся, Итачи. Просто не смейся. Изобрази, что тебе, к примеру, страшно. Мы же не хотим жрать ещё неделю тухлое мясо? Ко­нан взя­ла его за под­бо­родок и по­вер­ну­ла к се­бе. Она пос­мотре­ла в крас­ное маль­чи­шечье ли­цо и до­воль­но со­щури­лась. Ита­чи не мог дол­го смот­реть ей в гла­за, по­это­му от­вёл взгляд. Жен­щи­на по­ложи­ла ру­ку ему на пах. У Учи­хи про­тив во­ли зрач­ки рас­ши­рились от удив­ле­ния. Он си­дел на хо­лод­ной скамье и до­воль­ство­вал­ся тем, как быс­тро бь­ёт­ся сер­дце в гру­ди. Как дол­жен се­бя по­вес­ти девс­твен­ник, ког­да пе­ред ним та­кая вот жен­щи­на? Пре­дел пре­делов. Но ког­да она взя­ла Ита­чи за ру­ку и поз­во­лила его ру­ке ныр­нуть ей в тру­сики, он — ка­залось — за­был, как ды­шать. Паль­цы пач­ка­лись в чём-то лип­ком, вяз­ком и тя­гучем. Там бы­ло го­рячо, влаж­но, но про­тив­но. Очень. По­жалуй­ста, по­жалуй­ста, за­бери­те его от­сю­да. По­чему, по­чему так стыд­но, не­лов­ко и од­новре­мен­но от­вра­титель­но? Ита­чи хо­тел вы­дер­нуть свою ру­ку или отор­вать её се­бе до кис­ти, но жен­щи­на дер­жа­ла креп­ко и по­том сжа­ла до бо­ли силь­но. Его ли­цо выг­ля­дело так, слов­но Учи­ху вот-вот стош­нит, или он за­ревет. Черт, он там, а она над­ра­чива­ет его ру­кой се­бе… ТАМ. Ужас. Ему бы­ло про­тив­но, и от­вра­щение на­вали­лось, как свин­цо­вое оде­яло, при­дав­ли­вая к мес­ту, где он си­дел. В го­лове би­лась од­на мысль: уй­ди, уй­ди… Уй­ди, Ко­нан! Он тя­жело и час­то за­дышал, буд­то не мог на­дышать­ся, и злил­ся на се­бя за то, что злил­ся. Низ жи­вота све­ло го­рячей су­доро­гой, и ког­да Ко­нан за­мети­ла его сто­як, то зас­ме­ялась: — Ты — ма­зохист… — стран­но свер­кнув гла­зами, за­шеп­та­ла она. Жен­щи­не сто­ило ос­ла­бить хват­ку, как Ита­чи дёр­нулся, вы­дер­нув ру­ку и чуть поз­же вы­тирая о шта­нину. Это очень не пон­ра­вилось Ко­нан. Она ви­дела его сто­як и, нак­ло­нив­шись, про­шеп­та­ла: — При­пус­ти шта­ны, Учи­ха. Уни­жение — ко­неч­но, она хо­тела его уни­жения. Скре­пя зу­бами, он от­ве­тил: — К чёр­ту… Он вспом­нил, что дол­жен слу­шать­ся, ведь он дол­жен быть на­казан. Кровь при­лила к ще­кам. Он под­це­пил ре­зин­ку шта­нов и, гре­мя чак­робло­киру­ющей цепью, прис­пустил их до ко­лена. Его сто­як. Под ру­кой Ко­нан. Не это ли счастье? О, нет… Сто­ило ей толь­ко кон­чи­ками паль­цев за­деть его член, как Ита­чи по­зор­но кон­чил. Ещё бо­лее стыд­но ему ни­ког­да не бы­ло. Жен­щи­на удив­лённо вски­нула бро­ви, впер­вые за ве­чер не зная, что ска­зать и сде­лать. На­конец она ска­зала: — Кто бы мог по­думать, что ты ме­ня нас­толь­ко силь­но хо­чешь… Она не скры­вала сво­его ра­зоча­рова­ния, столь яв­но прос­ту­пив­ше­го на ли­це. Пле­чи зат­ряслись в без­звуч­ном сме­хе. Да это же маль­чиш­ка, а не муж­чи­на. Маль­чиш­ка, по­зор­но кон­чивший у неё на гла­зах! Ита­чи хо­тел за­бить­ся в са­мый даль­ний угол. Он опус­тил го­лову, не в си­лах зас­та­вить се­бя под­нять её. Он ду­мал, что хо­тел бы уме­реть, чем чувс­тво­вать еба­ный стыд, чем слы­шать чу­жой смех над со­бой, сво­им по­зором. Та­кая пиз­датая по­хоть, а ос­таль­ное бе­сящее. Вид пыт­ки че­рез сек­су­аль­ное на­силие — Ита­чи был зна­ком с та­ким в те­ории. Сло­мать жер­тву, унич­то­жить, мо­раль­но вы­жать. Од­на­ко он счи­тал се­бя ис­клю­читель­но ус­той­чи­вым к лю­бого ро­да пыт­кам. Да­же че­рез на­силие над те­лом. По­это­му ког­да Ко­нан раз­верну­ла его зад­ни­цей к се­бе, стас­ки­вая с не­го шта­ны пол­ностью, то мол­ча по­корил­ся. А что он мог? Вы­рубить мог, а даль­ше? Он по­нимал, что он ну­жен Ма­даре, по­это­му тот не убь­ёт его, а вот дать ко­му-ни­будь по­пытать Учи­ху — это да. Хо­рошо, что этим «кем-ни­будь» ока­зал­ся не Ма­цура­ши, а то — ви­дит Дзя­син — член Хи­дана неп­ре­мен­но пор­вал зад­ни­цу Ита­чи. А так: ну поч­ти при­ем­ли­мо. Ко­го он об­ма­нывал… Бе­жать от неё — это­го он точ­но же­лал. Ко­нан раз­ма­зала смаз­ку по всей дли­не дил­до и прис­та­вила к ану­су пар­ня. Па­рень стис­нул зу­бы и ча­ще за­дышал, ку­сая ниж­нюю гу­бу. Ожи­дание бы­ло му­читель­ным. Сер­дце пок­ры­лось тон­кой ко­роч­кой ль­да. На­конец, дил­до на­чало вхо­дить, про­тис­ки­вать­ся с тру­дом, но бы­ло ещё не боль­но. Жен­щи­на на­мота­ла во­лосы Ита­чи се­бе на ру­ку и рез­ким дви­жени­ем вог­на­ла дил­до поч­ти до се­реди­ны. У Учи­хи из угол­ков глаз брыз­ну­ли сле­зы, и он покра­снел. Не сму­щение, а боль го­вори­ла в нём. Уни­жение на­вали­лось на не­го, он чувс­тво­вал ко­жей этот еба­ный стыд, ког­да хо­телось зак­рыть ру­ками ли­цо, от­го­ражи­ва­ясь от ми­ра. Но Ко­нан ска­зала: — Смот­ри на ме­ня, — и он не мог ос­лу­шать­ся. Мок­рое, поч­ти лип­кое ощу­щение око­ло его ану­са; ко­жа пок­ры­лась му­раш­ка­ми. Он бы ска­зал при­мер­но так, хо­тя ес­ли ска­зать про­ще: бы­ло хо­лод­но, лип­ко и страш­но. Ад­ская шту­ка дви­галась в нём, дос­тавляя му­чения, ко­торые наз­вать удо­воль­стви­ем язык бы не по­вер­нулся. Он ды­шал как со­бака че­рез рот и нер­вно ку­сал гу­бы. Смот­ри на нее. В гла­за. Она — злая и прек­расная — с отс­тра­нён­ной ух­мылкой из­де­валась над ним. По­ка ещё маль­чик не знал, ка­кую си­лу имел над ней. Ес­ли бы он не был ши­ноби, то путь в прос­ти­тут­ки ему про­писан. Кра­сивый, чуть дры­щавый, ма­леха нес­клад­ный из-за то­го, что мо­лодой. Сколь­ко ему там? Сем­надцать? Она силь­нее по­тяну­ла его на се­бя, нак­ло­нилась к не­му и про­шеп­та­ла: — Ты бы кон­чил, ес­ли бы это был член Хо­шика­ге Ки­саме, м? К чёр­ту те­бя, жен­щи­на. К чёр­ту те­бя и твои гряз­ные сло­ва. — Спро­си у се­бя, — от­ве­тил он и тут же по­чувс­тво­вал, как та шту­ка на­чина­ет рас­ши­рять­ся и пуль­си­ровать в нем. Злость Ко­нан — это его слё­зы, ко­торые она так и не уви­дела. Слиш­ком стой­кий, что­бы пус­кать слю­ни. Ныть, со­петь в ухо и кри­чать от бо­ли. Тер­пел му­жес­твен­но, как… поч­ти-муж­чи­на. — Так кон­чил? — этот воп­рос зна­чил: убью, ес­ли не от­ве­тишь. Боль отош­ла на вто­рой план. От­ве­том ей слу­жила ти­шина. Ко­нан ско­ро нас­ку­чило тра­хать его, и она ре­шила, что он уже дос­та­точ­но мо­раль­но нас­тра­дал­ся. Ма­дара бы ап­ло­диро­вал ей стоя, ви­дя, в ка­ком сос­то­янии один из луч­ших Ака­цук.