взаимно и на двоих

Саган привык, что хен — старше, сознательнее и умнее — решает все сам, но то, что происходит между ними — не описывается закономерностями, не поддается законам. Оно измеряется количеством бухающих в груди сердечных ударов, когда лицо Ынсон-хена оказывается близко-близко и у Сагана пересыхает во рту. Пустеет в голове. В животе — выжженная горячая пустыня. Он делал это три тысячи раз, камон. Обнимал хена, как плюшевого мишку, и чмокал куда дотягивался: лоб, нос, плечи — делал так еще даже до. Мазал губами по щеке. Даже трогал за подбородок и прижимался губами к губам — быстро, иногда влажно, не решаясь от восторга попробовать дальше. Хотя хочется, очень. И страшно. И дико. И хочется. У Ынсона взгляд темнеет — то ли из-за того, что сумерки, то ли Саган даже боится подумать почему. Ему некогда: у него в груди бухает так, что слышно за два квартала. Ынсон слышит точно, и улыбается, и смотрит этим своим вязким взглядом, в котором темнота и ласка. Саган сглатывает. Кажется, этот рубеж по праву старшинства останется за Ынсоном (и Саган еще никогда не был так счастлив уступать). Пять минут назад Ынсон проиграл Сагану в гонках и досадливо отбросил джойстик на кровать, и Саган радостно вопил, потому что уговор — играют, пока Ынсон не победит. Пять минут назад Ынсон сидел на диване, а Саган — рядом, конечно же, опираясь на диван спиной и почти касаясь коленок Ынсона затылком. А потом Ынсон спрыгнул, и потянулся по-кошачьи, разминая затекшие руки и спину, и сказал что-то про "рано темнеет", а Саган встал за — господи, он уже и не помнит зачем. Свет включить или принести колы из холодильника. Разве это важно, когда Ынсон потянул Сагана к себе за рукав, что у того аж кофта сползла — воздух и сейчас холодит голое плечо. К пустоте в голове добавляется неловкость — почему Саган вообще об этом думает? О плече и о том, что он давно уже выше хена и ему приходится немного наклонять лицо — вот так, чтобы Ынсону было удобно положить ему ладонь на шею. Горячая сухая ладонь, большой палец — под воротом футболки. Г о с п о д и. Саган дышит шумно — кажется, весь воздух сейчас выдышит в комнате — и через раз то носом, то ртом. И боится моргнуть. И сердце в груди: бух, бух, бух. Небольшая локальная катастрофа. Рядом с Ынсоном все часто сложно, а потом Ынсон вытягивается и прижимается к его рту своим. И гладит по голому плечу. И все становится простым, потому что Саган чувствует, как Ынсона зеркалит: такая же пустота в голове, выжжено и горячо в животе и бух, бух, бух в грудной клетке. Так приятно и волнительно, что Саган даже забывает дышать и почему-то держит крепко сжатые в кулаки руки вдоль туловища, как самый послушный и примерный мальчик. Они деревянные совсем, эти руки, не слушаются его, даже когда Саган возвращается на землю и открывает глаза. Он, наверное, выглядит совсем обалдевшим, потому что Ынсон улыбается и тормошит за (голое) плечо. — Эй. Дыши. У Ынсона влажные губы (Сагана ведет при мысли, что у него самого такие же) и блестят в сумерках глаза, и смотрит он серьезно, обеспокоенно и ласково. Вроде бы всегда так смотрит — а сейчас Сагана нехило ведет, и он хватается своими деревянными руками за плечи Ынсона и, наконец-то, выдыхает. Ынсон смеется — "ну слава богу" — и Саган даже не обижается, потому что его каждый раз перетряхивает, когда у них все так: пустота, пустыня, бух-бух-бух, беспокойство, сомнения, зацелованные губы — взаимно и на двоих. — Я обведу этот день в календаре, — серьезно обещает Ынсон, пока Саган сгибается и тычется губами, где видит, и пытается обнять так же сильно, как его распирает внутри от дурацкого всепоглощающего счастья. — И назову "Чон Саган молчал дольше тридцати секунд". Саган возмущенно визжит и даже хочет мстительно ткнуть под ребра, а потом ему приходит замечательная мысль. — Ты можешь пользоваться таким способом всегда, когда тебе нужно больше тишины, хен, — так же серьезно говорит Саган и получает пинка и еще один смазанный поцелуй.