Обреченность и Амнезия

Хочется бежать отсюда. Металлический панцирь огибает грудную клетку, сжимает легкие изнутри. После очередного рабочего дня, пока клавиши компьютера стучат изнутри моей черепной коробки, звук всплывающих уведомлений на рабочем столе так и норовит разорвать барабанные перепонки. Хочется сгрести небрежным движением руки паяльник, чипы и чертежи со стола. Оторвать бионический протез, завороженно глядя как щупальцами искрятся незамкнутые провода, соединяющие две стороны реалий: на одном проводе холодное железо, на другом — моя рванная пока что человеческая плоть. Хотя я больше не уверен, моя ли она. Как и не уверен в том, что же я такое. Хочется бежать долго и далеко. От гудения работающих неоновых витрин. От проедающего сетчатку перламутра, которым пропитан влажный асфальт, даже в дневное время суток. Я не помню, как выглядит солнце. Тонированная мембрана на окнах офиса защищает нас от ультрафиолета. Они преподносят это как меру безопасности, но мне кажется, они хотят убить нас. Нашу человеческую часть. Заставить забыть о циркадном ритме, заставить полностью погрузиться во тьму, переключить сознание в автономный режим. А проще говоря — умертвить его. Хочется сбежать. Вырубить противопожарную систему и оставить след в нашей современной истории в виде небольшого старомодного поджога. Ни строчки об этом не будет выбито газетными чернилами. Зато пиксели бегущей строкой проинформируют граждан со слепящих экранов билбордов. На самом деле мой бунтарский (ладно, скорее пародию на него) дух сдерживает пару имплантов, которые выписал психотерапевт. И непрозрачно намекнул согласиться на доброжелательную установку, если я не хочу принудительно получить красный цвет в своём пропуске. Поэтому вместо того, чтобы вершить революцию, я вершу свой будничный ритуал. Выключаю компьютер, выхожу чуть ли не последний из офиса, уже давно выкинув из перечня привычек пункт гасить свет перед уходом: зачем если рецепторы считывают наличие объектов, источающих тепло в помещении, и гасят энергосберегающие ленты ламп без посторонней помощи. В скором времени придётся изобрести что-то другое. Ведь с каждым днём всё меньше тех, кто источает человеческое тепло. Как физически, так и ментально. Технологии прогрессируют — привычки остаются прежними. Неподалеку вдоль дороги под мостом стоят несколько девушек. Сумрак скрывает их лица. Эй, мадам, вы не согласитесь провести со мной ночь в одной постели? Сколько стоит ваше тело? Я готов заплатить. Нет, сумма не имеет значения. Распахнете ли вы для меня с такой легкостью душу, с какой раздвинете ноги? Я ведь даже не прошу подключиться к вашей матрице. Просто поговорите со мной. Неужели вы готовы поделиться физическим теплом, но не готовы… Нет? Так и думал. Вот же мудак. Но поскольку эта человеческая черта всё ещё мне присуща — буду радоваться её наличию. Я отдаленно ощущаю, как тело кажется тяжелее в разы и кожа пронизана литым каркасом усталости. Как она ржавыми ошмётками свисает надо мной, скребется глубоко внутри изодранной плоти. У неё не осталось даже сил напоминать о себе. Я знаю, если бы не эти проклятые импланты, я бы в буквальном смысле упал замертво. Если бы не эти проклятые импланты, меня бы, наверное, накрыл десяток панических атак одна за другой. Глотать стало бы тяжелее, вены налились ртутью, сердце сокращалось пружиной. Быть может, треклятые железки последнее, что сдерживает меня от прыжка с крыши собственного офиса в один из рутинных дней. Не уверен. Не чувствую. Следующая остановка — городской парк. В легкие врывается запах сырости и частичек пыли, прибитых к асфальту дождём. Я оглядываюсь по сторонам, пытаясь вспомнить. Неужели кроны деревьев когда-то застилали небо? Я пытаюсь вспомнить запах скошенной травы, который настигал меня каждое весеннее утро, когда я лениво брёл к офису. И у меня не получается. Я помню только то, как скучаю по нему. Я устал. Я очень. Устал. Сегодня ночью я всего лишь ищу прибежище. От ярких огней города, страдающего бессонницей. От каждого зомби. От жизни, досыта забитой синтетическими подсластителями. Я знаю куда. Конечная остановка — The red strings club. Сквозь приоткрытую дверь сочится тот же алый перламутр. Но в баре он другой. Он не режет сетчатку, не заставляет щурить глаза. Он приглашает. И я принимаю это приглашение. Внутри бармен нерасторопно протирает бокалы. Замечая меня, улыбается исподлобья уголком губ. Его зовут Донован. Вторым моё внимание на себя перехватывает музыка. Кто-то перебирает клавиши пианино. Не профессионально, но довольно умело. Темнокожий парень. Как и я увешанный имплантами. Сколько бы раз я не появлялся в этом месте, у барной стойки всегда всего лишь несколько посетителей. И всегда (или почти всегда) этот пианист, чаще всего занимающий своё почётное место у музыкального инструмента. За всё это время мне так и не удалось узнать его имя. Хотя не один раз, пока он мурчал что-то бармену на ухо, из их реплик выпадало слово «милый», служащее точкой в споре. Которое словно из раза в раз подкрепляло правоту Донована в их шуточных перепалках. Сажусь на своё привычное место и шарюсь по карманам в поисках сигарет. Покажите мне пальцем хоть одного человека, который не курит в этом городе? Лязг. Перед лицом тут же искрит металлическая «Зиппо». Лязг. Я благодарно киваю. Подношу никотиновую зубочистку к пламени. Глубокий вдох. И наконец-то металлические оковы с неохотой, скрипя, падают на пол, давая расправить легкие. Опускаю взгляд вниз, к пачке. Осталась всего одна. Ругаюсь про себя, нужно было брать с запасом. — Как твоя ночь, Донован? Нить диалога скользит с той же легкостью, что и узел веревки, натёртой мылом. Впрочем, это место не сильно отличается от других заведений. Лишь с колоссальной разницей того, что в обыкновенных барах ты выпиваешь, разговариваешь с людьми, с которыми у тебя нет ничего общего и понимаешь, насколько мала вероятность снова встретить человека, способного зацепить тебя. Ты отстраняешься. Но только не в Красных нитях. Именно здесь по каким-то неизвестным для меня причинам и происходит вся магия. Бармен окидывает меня взглядом, словно примеряясь. Медленно упивается ухмылкой. Гремит бутылками вне моего поля зрения, и, наконец, отвечает: — Это рубрика барменских вопросов. Не отбирай мой хлеб, парень. Ты ведь помнишь правила этого места: я слушаю, ты оцениваешь выпивку. — Ты, чертов плут, ведь прекрасно осведомлен, что хорош как в первом, так и во втором. О стеклянное дно струей разбивается мутноватая жидкость из блестящего шейкера. Ещё не успев поднести граненый стакан к губам, я ощущаю привкус алкоголя на корне языка, в горле горчит, а на уровне пищевода растекается холодок. Условные рефлексы неплохая штука, когда попадаешь в Красные Нити. Прямо напротив меня за дальним столиком в глубине зала уединились две девушки. Одна из них смахивает на андроида, другая же напротив — выглядит настолько обыденно, что становится дико, словно жадные корпорации не успели саботировать её кредитную карту. Не нужно обладать глубокими познаниями в дедукции, чтобы понять, что этих двоих тут связывает не какое-то внезапное знакомство и уж точно не деловая встреча. В бар Красные Нити не приходят для случайного первого свидания, здесь не назначают бранчи партнеры по бизнесу и не обедают офисные клерки. В Красных Нитях вообще ничего не бывает случайно. Какая ирония. Я внимательно наблюдаю. Кончики пальцев девушки-андроида скользят по запястью второй. На губах играет улыбка, словно она ожидает ответа на вопрос, уже заведомо зная, что выиграет. Движения плавные, мягкие, и одновременно властные. Кажется, она может переключать сознания не хуже микросхемы в голове. Вспышка. Их взгляды встречаются — короткое замыкание. Она облизывает губы, всё ещё улыбаясь. — Эй, Донован, ты слушаешь? Мужской голос рядом царапает сознание разбивая мой собственный тонкий визуальный контакт с парой за дальним столиком. Вторым моё внимание на себя перехватывает тишина: тот парень у пианино больше не играет. Сейчас он сидит по левую руку от меня, перегибаясь через барную стойку, чуть ли не над ухом хозяина заведения. — Не мешай мне работать, Брэн…- это имя пианиста? Говорит слишком тихо. Я так и не смог расслышать его. Я включаюсь в реальность, понимая, что моя выпивка всё ещё не тронута и вливаю в себя залпом почти половину. Да. Всё как обычно. Понятия не имею, что они подмешивают в алкоголь, но вряд ли человек способен создать нечто подобное. Обертка эмоций, настоящая, сочная. Та самая конфета, после которой облизываешь фольгу. Окутывает зудящие раны куда приятнее металлических листов и антидепрессантов, от которых сознание делается ватным. Мне не больно, я не хочу плакать. Но глаза наливаются горячими слезами, совсем немного, но достаточно, чтобы голос дрожал. Я всё ещё слышу мягкий голос пианиста, он шепчет что-то Доновану на ухо. Не разбираю слов, но этот голос нежно ложится на барабанные перепонки. Совсем не так, как звук всплывающих уведомлений на экране ноутбука. В него хочется укутаться. В нём уютно. Я вновь смотрю на девушек напротив. Сколько прошло времени? Теперь они целуются. Очень медленно их языки податливо сплетаются, уступая друг другу. Одна ладонь цепляется в шею мертвой хваткой, другая оттягивает копну волос. Эти двое словно находятся в собственном измерении, которое сплетено из отдельного пузыря эмоций. Где время либо совсем не имеет значения, либо тянется неимоверно долго. Я становлюсь невольным соучастником их близости, от чего мне вроде как должно быть неловко, но почему-то не становится. И вроде как я немедленно должен отвести глаза, но. В мыслях обещаю сохранить их секрет, нагло ступая на чужую землю, желая отхватить кусок этого мягкого чувства, похожего на сахарную вату. Во рту от чего-то привкус вишневой жвачки, и внезапно я ловлю себя на мысли, что дыхание у меня сбито, да и глотаю тоже тяжело. Но в этот раз не похоже на паническую атаку. — Нравится, да? — снова голос. Бармена на этот раз. — Прости, что? — отвечаю, словно меня только что вырвали из сна. Из пузыря другой реальности. Он показательно оборачивается через плечо, на девушек. Я словно школьник, которого застала учительница с поличным за подглядыванием в женском туалете. Стыдно мне так же, как школьнику. И я упиваюсь этими ощущениями, залпом избавляюсь от остаточного содержимого своего стакана. Оно ярко пульсирует, растекаясь в грудной клетке. Я стараюсь уцепиться за это чистое чувство как можно дольше, зафиксировать его, вплести новыми нервными окончаниями в импланты. — Только слепой бы не заметил, как ты глазеешь на тех девушек. Нравится, да? — Нет-нет. Просто. Черт. — глупо так оправдываться. — Часть моего сознания, отвечающая за половое влечение, отключена. Но да… ты прав, мне, пожалуй, доставляет в каком-то смысле удовольствие наблюдать за ними. Удивительно как этот бар и этот алкоголь выкручивают на максимум то, почему в реальном времени жизни проходится наждачной бумагой. То, от чего люди пытаются абортироваться имплантами. Мне понравился не поцелуй двух девушек, дело не в этом. Мне понравилось насколько сильно эти двое вовлечены в него, в друг друга. И мне тоже захотелось стать вовлеченным в то, чего мне бы никогда не смогла дать та девушка под мостом у трассы. Мне всегда нравилось это место за то, насколько сильно оно сечет тебя по старым ранам, пуская кровь, и тут же бережно их лижет. Насколько оно дает ощущение самосознания, без синтетических примесей. Будь то вещества, будь то микросхемы. И мне хочется убедиться: — Эй, Донован. Я ведь точно не под чем-то? — указываю на свой опустевший стакан. Он вновь ухмыляется. Но никогда эта ухмылка не ощущалась враждебно. — Только алкоголь. Клянусь. — обезоружено поднятые руки, словно он собирается сдаться и выложить мне — простому смертному — все свои барменские секреты. Я и не против. Одобрительно киваю, тянусь к сигарете. Лязг «Зиппо». Это последняя на сегодня.