Двенадцатый Год

ДВЕНАДЦАТЫЙ ГОД

      Не представляю, когда пристроили эту темную оранжерею в три яруса, что проломило стеклянный купол для дождя, почему здесь чернота и свечение бассейна внизу, и что вообще здесь делаю впервые за много лет. Мертвенный луч прожектора находит, и свет его холодно осуждает присутствие. Взвывает сирена, и несколько пятен света сбегаются под ноги посмотреть среди осколков и кисеи плюща. — Вы, — голос, кажется, звучит отовсюду и под макушкой, окликает мысли, и они оглядываются на него, замирают. — Вы приговорены к Двенадцатому Году. Следуйте по галерее в переход. Другой голос, истошный, звенит неразбитыми стёклами в стальных рамах: — Тревога по всем этажам! Внимание! Код «Физик»! Теряюсь, оглядываюсь назад и вижу, что в растительной черноте нас несколько… десятки… Сотни обреченно тянутся колонной снизу, от бассейна по ярусам. Смутно осознаваемое, едва уловимое сходство многих лиц с отсветами в памяти на их месте пронзает дважды, как зазубренный крюк, и так же дёргает. Знаю тут многих, если не всех, но их имена остались за той же гранью, что и моё, и путь сюда и всё, что оправдало бы происходящее хоть в малой степени. — Вы. — Каким-то сверхъестественным образом чувствую, что эта исполненная снисхождения реплика выбирает из всех и сосредотачивается, и вот направлена. — Вы. Не задерживайте, следуйте по галерее в переход. Сила их равнодушных голосов раздражает и злит, как неоспоримый аргумент, как неодолимая вредная привычка, как собственные слабости и слепые пятна неосознанности, за которые сейчас всех тут ведут без конвоя. — Интересно, что в переходе… — Позволяю себе мелочное своеволие — бормотать под нос. — Аудитории, учебные кабинеты! — отвечают тут же. Голос человеческий, бойкий, как песня. Смотрю через плечо и вижу следующего далеко — поместится ещё один. — Нас же приговорили к Двенадцатому Году! — Тут догадываюсь взглянуть наверх и чуть не падаю… — Точнее, к двум дополнительным годам в этой школе. Он парит в паре метров над решетчатым полом, мой собеседник, убирает от лица лианы на лету. Сочиняю ему тайное прозвище мучительно долго — постоянно забываю последнее — мысли уносит, как пух на ветру, — но поминутно он у меня Лётчик. Некоторое время он хранит молчание. — Не могу вспомнить твоё имя, — в его голосе растерянность, — и, главное, своё забыл. — А что это с Двенадцатым Годом? — Ну, за партами будем сидеть. Всё то же, но порядок школьный. Мы не… недопрошли программу в своё время, они говорят, и теперь должны отбыть два года в школьном порядке. — Что за дурь! Просто отдать два года, чтоб никто не ушёл необиженным? Чушь собачья… Шипят, кажется, даже с первого яруса. Да-а, от высоты кружится голова, прыгать вниз не вариант. Когда-то хватало безрассудства, но сегодня… нет. Едва возвращаюсь в себя, и озаряет. Вот про него… Про моего нового старого знакомого. Про Летуна. — У тебя же… уважительная причина, — говорю, и мучительно подыскиваю слова, хотя что толку от такта в разрушенной оранжерее при школе среди одичалых растений и теней. — Ты же… по земле больше не ходишь. — Угу. — Отзывается весело. — Угу. Я тоже так сначала думал, но Там, — многозначительно ткнул пальцем в металлическое плетение потолка, — мне сказали, что нет уважительных причин против Двенадцатого Года! Неловко. Меняю тему: — А что изучать-то? Не квантовую ж теорию поля? Или всего понемногу? Какую-нибудь продвинутую математику… физику… Не успеваю осмыслить пустоту собственных слов, как лучи прожекторов пересекаются на мне, и второй голос с потолка, истеричный скрежет, кажется, разбивает последние окна. — Вы сказали «Физик»! Вы знаете, где Физик?! Отведите нас к нему! Не знаю их Физика, понятия не имею. А они из тех, кто за полуслово вытянет душу, вынет мозг чайной ложечкой и подосадует, что не нашёл искомое. Нет, одного физика точно помню, но он явно не тот, кто им нужен. Толпа уплотняется, прянет прочь от каждого шага, пузырь человеческого вакуума вокруг растет, и волна ужаса заставляет озираться по сторонам, смотреть вниз, искать… Когда ужас почти уже соткался из темноты и лиан, обретает форму, громоздится и вот-вот окутает… Взбираюсь на ограждение, хватаю Лётчика за ногу и прыгаю вниз. Мы летим вечность, за нами летит стекло, и оранжерея похожа на взрыв Вселенной, в которой всё уже было. Наш полёт замедляется, и стёкла (а может, эхо сверху?) свистят мимо так, что зажмуриваю глаза. И жду воду. Но в бассейн мы не попадаем. Подъемная сила Летающего увлекает нас в вентиляционную шахту с огромными ржавыми вентиляторами, их лопасти давно задушены лозой. …Открываю глаза. И тут же закрываю на тёплый свет. Помню, что не высыпаюсь, и ищу одеяло, но нет никакого одеяла, и мне не в школу, поэтому и решаю подняться. И чего-то не понимаю до конца… Сотни ламп делают помещение по-дневному светлым. Оно составляет что-то среднее между лабораторией, складом и съемочной площадкой. Друг, — смутно помню, что он именно друг, этот неловкий мальчишка, но не помню имени и наш путь сюда, — ходит по ней, удивленный не меньше моего. За допотопным компьютером деятельно извлекает непрерывный поток клавиатурного щелканья странного вида старик. Его сумасшедший взгляд встречается с моим… и это физик, тот самый, учитель! Это определенно он и в то же самое время кто-то другой — ажиотажно деятельный, с безуминкой, растрепанный, в потёртом цилиндре и пальто, побитом молью. — Итак, у нас полное присутствие и никакого отсутствия! Я — Физик, — вот так без объяснений он объясняет всё и переходит к делу. — У нас времени мало, потому что время для нас идёт… парадоксально, но надо признать… назад!.. Он хватает пожелтевший блокнот со следами линялых чернил и и с невероятной скоростью вчёркивает что-то на листок и отрывает, вчеркивает и отрывает, вчеркивает — отрывает — крепит на стол — отрывает, вчеркивает — кладет на полку — отрывает… — И знания наши убывают с каждой минутой, — поясняет он, не переставая что-то вписывать и отрывать листы. — Это вот, чтобы мне не объяснять сто раз, где что лежит. Может быть, вы замечали, что память ваша сокращается, что сами вы молодеете? Я помню про вас ровно то же, что вы помните обо мне. А нам еще предстоит остановить это безумие! Действуйте, молодые люди! Мы подходим к Физику, помогаем ему прицеплять листы из блокнота на хлам в его просторной мастерской. Они оказываются подсказками. — А если мы к тому моменту станем детьми и будем недостаточно знать — мы проиграем? — спрашивает Друг. — О, это не так страшно, юноша, — заверяет Физик. — Если вы дотянете до детства — это ничего страш-но-го, легче пройдут два дополнительных года в школе. Бойтесь, если я впаду в детство, вот тогда всё пропало! А теперь идите сюда… На столе у него страшный беспорядок, море хаоса и волны проводов в бликах диодов. — Вот! — он гордо демонстрирует игрушечный колесный робот на длинном проводе. — Детали достал по Ликлендену. — По… чему? — спрашивает Друг. Физик машет рукой. — О-ой, былые времена, чего тут без вас только не было! Этот робот должен доставить секретный компонент в реактор Времени, и тогда время пойдет вперед, память вернется, и полная победа и все хорошо! А… стоп… Юноша, подайте мне, — он вглядывается в полки с подсказками, — наливзейку. Не смотрите так. Вы наливзеек не видали? Вон она, родимая… Во-от, сейчас мы тут робота обработаем, и все отлично… Ergo bibamus! И выпил из наливзейки. Робот оснащен глазом-камерой на двух колесах и отправляется в вентиляционное окошко. Физик управляет им через компьютер, и нам, детям, интересно: он занятно проходит уровни вентиляции, которые нарисованы на его старом мониторе крупными бледно-голубыми точками, и пахнет электричеством. Точечная стена оборачивается челюстями и хватает нашего робота… — Ах, позор на мою седую голову! — Физик приуныл. — А к чему эта игра, кто помнит? Друг показывает Физику рваный листок, который рассказывает все кратко. — Дети мои, я посыпаю голову пеплом… Остается план «Б»… Где у меня план «Б»? Вот. «Если план с роботом не сработает, а времени нет, кто-то из детей достаточно мал, чтобы пройти через фрамугу и обойти здание… на-на-на… план следующий…» …Смотрю на какого-то дедушку, наверное, он тоже учитель, снизу вверх, он отдает мне листок и «капсулу». Он почему-то спросил, умею ли читать. Конечно, умею. Нас тут двое детей, но я меньше и смогу добраться, так он говорит. Выбираюсь в маленькую такую форточку и оказываюсь в трубе. Она ржавая и душная, странно гудит. Её вдруг начинают рвать на каждом моем шаге и почти догоняют, догоняют! — когда выпрыгиваю — там своды теряются в темноте! — и прячусь под уступ над далеким светлым бассейном. Насыпать, написано в грязном листке, просто насыпать в воду. Открываю капсулу и сыплю всё, когда они бросаются на меня. Всё останавливается, и они тоже, боюсь посмотреть на них. Вижу перед собой картину жизни, идёт вперёд, а не назад — вот расту, учусь, вот мои друзья. Вот это теснящее чувство невместимой жизни вокруг, каждой бесконечной в себе секунды. Смотрю из всех знакомых комнат, во все глаза, во все окна… и вижу близко-близко остановку, а ней женщину, и она помогает кому-то сесть в автобус, и это настолько простая сцена, но неисчерпаемо важная, будто с этого момента и начинаю действовать там, а не смотреть здесь. Не отрываю взгляда от женщины, от её темной косы, от очков-кошек и приветливой улыбки. И прежде, чем развернуть листок её руками, понимаю, что она это я. А ещё заранее знаю последнюю фразу на обороте, что написана давным-давно в грязном измятом листке моим старым учителем физики, и даже не удивляюсь, когда читаю, пропустив свой автобус. «…но высыпай, на всякий случай, только половину».