За линией

ЗА ЛИНИЕЙ

Есть такие места, где время остановлено, и такое сейчас вокруг него — человека в пижаме, прижимающего локоть к себе. Здесь, в гарнизонном городке над железной дорогой, он бывал и раньше — в детстве и потом. И ничего не менялось. На этот раз он лишь не помнит, как вообще очнулся посреди пустынного лета «за линией». Он поворачивается медленно. В двух шагах от дороги его встречает тот же гастроном с мутными окнами, — давно не виделись — «Соки» и «Воды». До сих пор, наверное, консервы собираются в пирамиды и ждут на верёвках ложки — проверять мягкость хлеба. Он смотрит вправо, заранее весело пугается увидеть садовые облака, узорчато-ржавые заборы из койкиных спинок у двухэтажных домов и кобальтовую крышу овощного магазина. «Ну, здравствуй, что ли, За-линия». Исцарапанный воздух старых фотографий окружает его жарко и плотно, он едва стоит, едва делает шаг, черпая сандалиями жидкую дорожную пыль под лампочным солнцем. У его локтя красная нитка — сочится из ранки от иголки. «Ка… те. Тер… тор», — не помнит он слово, и нитка разделяется и заканчивает путь на его пальцах, роняет на землю алые капли. Он смотрит за спину, но след начинает себя там, где он стоял. Овощной магазин в доме в один этаж, у крыльца садовая клубника прячется за травянисто-низеньким, неуклюже штампованным заборчиком. Пахнет по-дачному и чёрной гарью тепловозов немного — не хватает их гулкого раскатистого свиста и зажёванного дымом голоса от станции за путями… Сандалии неудобно шаркают, через шаг скрипит половица. Время утомлённо спит на дороге, лежит справа налево: от неуловимой догадки о новом шоссе за бакалеей до послевоенных домов и раньше — в загородные поля. Сквозь запыленный квадратик в решётке окна его зовет тень деревьев и старая улица. И он выходит и направляется к домам, под сень сорокалетних тополей, следом за озорной девочкой-надеждой — а вдруг там есть ещё дом, а в том доме квартира, и в той квартире ещё пекут те самые блины. И дом тот на месте… И пахнет блинами, надо же… Он останавливается почесать в затылке. Поднимается по сумрачной лестнице и радостно, как-то опустошённо и восторженно столбенеет: дверь та же! — вся трескучий дермантин, да слоистая фанера, и криво прибит овал номера, намертво прималёван. Капля с пальцев липко бьёт в крашеный пол. До того тихо на жаркой улице. Ни души, ни пичуги. Он вытирает ладони о пижаму, рука его замирает над звонком. Из-под двери блещет свет.