Что видит королевский портретист?

Что может знать королевский портретист? Временами Пазару казалось, что слишком много, даже если оставить в покое те небольшие семейные сцены, свидетелями которых он невольно становился. Пазар держал язык за зубами: сорвись хоть слово с губ, долго бы он остался при должности?.. или прожил. Смертная казнь – все более частый приговор, хотя Король воистину великодушен: заменяет плаху жертвенником. Высокая честь. До религии Пазару не было дела; он был художником, и весь мир состоял для него из красок и света, а то, что не видел глаз, не заслуживало внимания. Но удушливый чад, повисший над городом, лишал его солнца, а временами ложился на полотна и портил цвета. Потому Пазар больше не писал на улице, а во дворце не открывались окна. Зачем вообще выходить из дворца, если здесь – вся жизнь? Высочайшая честь быть при дворе и величайшая опасность: здесь каждый мог вдруг лишиться всего. Никто не знал, что решит Король или Советник. Кроме Пазара. Пазар знал, всегда знал заранее, он видел это в лицах: и Короля, и Советника, и жертвы. Но использовал лишь для того, чтобы решить, предложить свои услуги или нет и взять ли оплату вперед. Зачем вкладывать труд в портрет того, кого назавтра уберут с земли и из людской памяти? Пазар мог видеть, кто останется. Король не приближал к себе некрасивых. Что бы он ни говорил, ему ценна внешность. И не будь у советника столь прекрасного лица… Крамольная мысль. Король не приближал к себе слишком красивых, он сам – и его королева – единственные светила здесь. Были: годы не миловали правителей, и те больше не приказывали писать себя. И не были… ведь раньше светил было много. Тот же последний князь Западного края. Он сиял, так видел Пазар. И знал, что его изгонят, потому что тот пытался затмить Солнце, потому что его лицо было не таким, как у остальных. Чуть мягче черты, не такие тонкие губы, гладкий лоб, широко открытые глаза: чужак. Именно поэтому Пазар так никогда и не предложил князю Андуниэ написать его портрет, пусть и хотел запечатлеть то удивительное, что подмечал в этом человеке: хорошая работа требует времени, а у советника Афанузира времени не оставалось. Пазар ошибся лишь в одном: князь задержался на пару месяцев дольше, да и только. И постепенно все во дворце стали одинаковы, и писать их давно стало скучно, но все еще было необходимо: за это платили, а Пазар любил роскошную жизнь. Но наблюдательность его от скуки лишь усилилась. Кто раньше него заметил, что у придворных не рождаются дети? Никто не просил его запечатлеть счастливое семейство. Нет… просила. Пазар никогда не назвал ту даму по имени. - Нарисуйте мне дочь, – дама откинула капюшон. Красивая женщина, пусть под глазами и легли тяжелые тени, и темные волосы тронула седина. А художник едва сумел скрыть изумление и просьбой, и персоной просительницы. – Пусть будет, – глухо продолжила дама, – хотя бы портрет моей девочки. Я приду забрать. У этой леди никогда не было детей, но она щедро заплатила вперед, и Пазар взялся за труд. Что-то тревожило его, и кисть казалась тяжелой. Он видел много хорошеньких девочек раньше, и не составило труда придать пухленькому лицу черты «матери» – а про отца женщина ничего не сказала, хотя художник и заметил золотое кольцо. Спустя месяц Пазар с облегчением отдал небольшой портрет в золотой раме, и дама, впервые увидев лицо девочки, едва скрыла слезы. Уход ее был быстрым, оставив в комнате тяжелый запах. Через четыре дня Пазару рассказали: женщина убила себя у того самого портрета. Больше на такие просьбы Пазар не соглашался, хотя они были: от женщин и реже от мужчин; но только не о просьбе написать живого ребенка. Как за пределами дворца, Пазар не знал, но сюда детей не приводили. Некоторым взрослым тоже было не место здесь. Пазар писал портрет четы, и запомнил их из-за женщины с таким взглядом, какой Пазар видел лишь однажды у старого Короля; она была не здесь и стремилась не сюда… Потому Пазар вовсе не удивился, когда их покои резко опустели. Пазар бы не заметил, если бы не наблюдал, чтобы подтвердить догадку. Портрет они не взяли с собой, да и прочих вещей тоже. Последовав за Королем к западной гавани, Пазар, разумеется, ничего не сказал: если Король сам не заметил пропажи части подданных (и не только той четы, хотя все еще единиц), значит, так и должно быть. Путь до Бессмертного берега оказался неожиданно легок. Пазар шел, не желая войны, и может быть, потому не застыл в ужасе под светом Белой горы, намного выше Минал-Тарик: нет, он бросился делать наброски, но как ни старался: не выходило. С началом высадки пришлось прекратить попытки: а вскоре ему передали приказ Короля начать писать победу Нуменора. - Мне нужно уйти выше и найти подходящее место, – сказал Пазар и ощутил облегчение, когда королевский глашатай позволил. Пазар разместился выше на склоне и принялся наблюдать за войском, пытаясь продумать грядущий труд, пока подручный, давно уже слишком немолодой для подмастерья, расставлял холст, краски и кисти. Блеск металла заставлял щуриться, но ни единый звук не мешал, и Пазар всегда был зорким: даже отсюда он видел лица, тысячи тысяч лиц… И все они были чужими, чуждыми здесь. Тяжесть ли лба, мрачный ли или испуганный взгляд, какие бы ни были губы, молодость или старость… все нуменорцы были чужеродны, как налепившиеся поверх камня листья, и Пазару подумалось: как легко убрать их всех, одним мазком. Ничего не стоит, и здесь – ничего даже не изменится. Такое не напишешь. - Разве один я вижу, что мы не к месту здесь? – вздохнул Пазар. – Торопиться ни к чему. Подмастерье удивленно взглянул на него, но уточнять не стал.