***
Он просыпается от собственного крика, вызванного очередным кошмаром, на этот раз с присутствием Элеоноры, вооружённой до зубов, и двоих её помощников, чувствуя, что в этот раз он всё-таки запутался в бестолковом и сильно перекрученном, белоснежном одеяле санчасти. Однако принять вертикальное положение мешает не один десяток трубок, проводов, закреплённых широким медицинским пластырем и игл капельниц, которыми его добросовестно утыкала Ксения, чтобы снимать боль. И всё равно ей, что ничего из многочисленного ассортимента обезболивающих средств в ярких коробочках и ампулах с отпиленными маленькой бритвой горлышками, с комфортом занявших полторы полки в блестящем металлическом шкафу, не помогает. Кардиомонитор издаёт натужный писк — Герман, похоже, опять сорвал с себя какой-то датчик и не заметил этого. Ещё бы. От резкого движения в голове вновь начинает пульсировать боль, которая едва успела стихнуть прошлым вечером. Седация, однако, всё-таки действует, потому что боли в остальных частях тела, покалеченных не менее головы, он не чувствует, только странную тяжесть. За дверью раздаются чьи-то торопливые шаги, дверь распахивается со стуком, который отдаётся в мозгу болезненным спазмом. — Герман? — Ксения мягким, но сильным движением заставляет его лечь обратно. — Не вздумай сесть, тебе пока нельзя. Герман даже не думает противиться — ему плохо, слишком плохо. Сил хватает только на то, чтобы просто лечь чуть повыше, он начинает задыхаться от постоянного лежания на спине, но рёбра не переживут другого положения. Ксения понимает это и осторожно кладёт ему под голову что-то ещё, не подушку, размер не тот. Сложенное полотенце скорее всего. Он сипло кашляет, стараясь не сильно напрягать мышцы при этом, иначе настигнет очередная вспышка боли. Перед глазами плещется густая чернильная тьма. Так же будет, если он поднимет веки. Он не увидит крахмально-чистых витков многочисленных повязок на собственном теле, не увидит беспокойную Ксению с синяками под глазами. Но Герман с трудом вытерпел добрую половину ночи, наполненную жуткими видениями прошлого, вытерпел боль, вызванную закончившимся в капельнице обезболивающим препаратом — шесть часов прошло. Сейчас доктор, судя по знакомому шелесту тетради, сверяется с графиком приёма лекарств. Наркотиков, если быть точным. Слабая доза опиатов на ночь и ударная смесь анальгина и димедрола — «литички», — днём. Данилова шлёпает ногами в слегка растоптанных «лодочках» в сторону его койки, со стуком передвигает железную ногу системы с гроздью прозрачных пакетов на ней, чтобы повесить другие с очередными седативными средствами. На этот раз она добавляет что-то ещё, Герман проваливается в наркотическую дрёму всего лишь через минуту.***
Это просто шорохи, слышимые ночью. Где-то в самой большой каюте, уложив наконец младшую дочку, напуганную очередной вечерней грозой, сопровождаемой пятибалльным штормом, засыпает капитан корабля с мыслями о девушке, что допоздна сидит над бумагами, добросовестно заполняя необходимые бумаги и протоколы, хотя людей, составивших их, нет в живых. Но девушка верна своему делу, а ещё это своеобразная дань памяти её жениху, отдавшему жизнь из-за этого эксперимента. Она бросает усталый взгляд на часы, на секунду оторвавшись от толстой папки на столе. Протирает покрасневшие от напряжения глаза, поправляет лампу на длинной шейке. И с испугом косится на дверь, когда слышит чьи-то шаги. Но кто бы это ни был, он идёт дальше, а Ксения вздыхает и возвращается к своему занятию. Ей осталось всего десять листов для заполнения, а потом можно ложиться спать. Сон… — сейчас она просто мечтает об этом. Скрип ручки по отпечатанным листам бумаги, шуршание листов, когда Данилова сверяется со своими прошлыми записями. Она заканчивает за полночь и, не раздеваясь, ложится в кровать. Она так быстро засыпает, словно проваливаясь в бездонную яму. Спит и экипаж. Спит Ира, неосознанно прижимая руки к своему уже достаточно округлившемуся животу. Ей ничего не снится, но она думает о Пете, думает с каким-то непонятным раздражением. Только ночью она может признаться себе, что с куда большей охотой выбрала бы Рената в качестве отца для своего ещё нерожденного ребёнка. Она слишком устаёт от Пети, от его постоянно весёлости, криков и шума. Тихая жизнь с обычным парнем — вот о чём она мечтает… Спит и Алёна. Сегодня она проводит ночь в каюте девчонок — Макс вновь куда-то ушёл вечером, попросив его долго не ждать. Но ночевать в одиночку даже на их великолепной огромной кровати в трюме девушке вовсе не хочется. Несколько часов назад она с одеялом подмышкой вернулась к своим бывшим соседкам. Она слегка расстроена, ей хочется проводить ночи со своим парнем, а не обнимать подушку. Последнее время у неё возникают мысли, что Макс изменяет ей, но проверить это и доказать она не может, это бы задело Григорьева, узнай он об этом. Спит Вика. Она вообще вернулась в каюту много позже отбоя, чудом не попавшись на глаза Раките. Рутковская светилась от счастья, ведь у неё было очередное свидание. Не с Ромой, к которому она всё ещё неровно дышит, но с другим курсантом. Вика была в таком восторге, рассказывая обступившим её девчонкам о своём любовном похождении, закончившемся поцелуями в машинном отделении, что забыла смыть всю свою косметику. Так и заснула: напудренная, накрашенная, не хватает только нарядного платья, которое повесили в шкаф — и была бы вылитая кукла. Однако её запачканная тушью и помадой подушка так не считает, наволочку будет трудно отстирать после подобной «химической» атаки. Но если верить наклейкам на ярких бутылочках и баночках с косметикой, то все компоненты исключительно натурального происхождения. Валерия спит, всё ещё вздрагивая от прокатившегося по морю шторма, накрывшись с головой своим ярким одеялом с весёлыми медведями. Под боком у неё любимая кукла, рядом на подушке сидит небезызвестный медведь, а рядом с ним — небольшой дракончик. Глаза у него слегка косят и не очень хорошо прорисованы. Конечно, ребёнку никто не скажет о таком, но вид у игрушки достаточно зловещий, как у вечно бодрствующего чудовища. Сама Лера так не считает, хотя ярко-зелёная рептилия у неё всегда является злодеем номер один во всех играх. Девочку сейчас ничто не разбудит, она слишком устала за день, слишком испугалась. А ещё дети видят то, что не видят взрослые. Вернее, стараются не замечать. Ведь это делает жизнь проще. А дети замечают всё. К утру Валерия и не вспомнит этого, останется только какое-то смутное ощущение, периодически всплывающее из глубин детской памяти. Макс же не спит по одной простой причине. Все его мысли уже не первый день, точнее — не первую ночь, занимает житель восьмой каюты по правому борту. Прошло уже четыре месяца от начала плавания, но Григорьев только сейчас начинает понимать, что этот человек всё же занимает его мысли. Его сердце. Его душу. Макс наблюдает за ним последнее время, но то, что он видит, заставляет всерьез волноваться. Они бороздят просторы зимнего океана — хорошо, что льдом не покрылся, тогда бы точно конец. Вода словно поблёкла, по утрам на ней появляется непонятный белый налёт, похожий на иней. А вместе с океаном, кажется, угасает сам Герман, словно теряет жизненные силы, как будто растворяется. Макс понимает, что боится, боится за человека, которого ненавидел. Думал, что ненавидел. Они ведь знакомы, давно знакомы по ISPA, только на судне приходится разыгрывать этот спектакль. Разыгрывает Макс, для Ворожцова это вполне естественная реакция. Григорьев видит, что ему плохо, зиму он почему-то не переносит. Макс не первую ночь беспокойно прохаживается по коридору возле его каюты, страшась войти. Он корит себя за малодушие, это оно и есть в чистом виде, но парень боится. Однажды Герман уже давал понять, что не нуждается в ничьей помощи. Это просто шорохи, и Герман не просыпается по ночам с громким криком из-за очередного кошмара, наполненного болью и кровью. Снова и снова ему снится пыль Чеченского бездорожья, снятся бесконечные бои и гора трупов. Лужи крови и человеческого мяса, узкие горные тропы и взрывы, зверства боевиков. Он привык просыпаться глухой ночью, понимая, что он опять кричал во сне. До рассвета он не пытается заснуть, боясь вновь пережить всё это в очередной раз. На заре он задрёмывает на несколько десятков минут, пока не возвращаются воспоминания. Ему снится война, ему снятся даже жена и дочь, только такие, какими он увидел их сразу после аварии. Два искалеченных окровавленных тела. Герман старается не слишком показываться на глаза экипажу, понимая, что выглядит как полутруп, такой же белый — слава Богу, что не синий, — и с таким же трудом переставляющий ноги от недосыпа. Он считает дни до окончания зимы, зная, что с приходом весны все его мучения закончатся. Как-то так вышло, что все его самые страшные дни в Чечне выпали на зимнее время. До конца света он спасался сильнодействующими лекарствами, но по собственной глупости не взял их с собой на корабль, понадеявшись, что вернётся из экспедиции в ноябре, как и должно было быть. Сейчас середина декабря, и он готов на всё, лишь бы прекратить эту пытку. Всё меняется этой ночью. Сначала — очередной кошмар, он попадает в разрушенное поселение к западу от Грозного. Бойцы идут одной колонной по одной из главных улиц, беспокойно оглядываясь по сторонам. Герман помнит все ощущения, звуки и даже запахи. Командир отрывисто приказывает рассредоточиться группами по пять человек и проверить дома. Герман бежит к одноэтажному кирпичному дому, хочет войти внутрь, но его обгоняет другой боец, отталкивает и бросается вперед. Как только он переступает через порог, мир перед глазами Германа взрывается, его отбрасывает назад, он пересчитывает все камни мостовой. Прямо на входе в дом была установлена растяжка. Герман лежит, как раздавленное насекомое, беспомощно разбросав конечности. Жгучая боль подсказывает, что он ранен, а вибрация от земли — что к нему бежит врач. Который активирует мину-ловушку. Герману показалось, что он закричал так, что сорвал голос, и дёрнулся в кровати так, что ударился об изголовье макушкой. Он распахнул глаза, уткнувшись взглядом в тёмный деревянный потолок. Чувствуя чью-то широкую ладонь на своём плече. — Герман, всё нормально? — слышит мужчина тихий голос совсем рядом. Ворожцов едва ли не смеётся. Ничего нормального и быть не может. Однако чтобы увидеть Макса, ему нужно полностью повернуть голову и ноющую шею — периферического зрения он лишился тремя неделями ранее. — Что ты здесь делаешь? — единственный логичный вопрос, который Герман сейчас может задать. — Ты кричал во сне, — пожимает парень плечами. — Спасибо, что разбудил, — выдыхает Герман. — Это был не слишком приятный сон. — Он ждёт, что Макс покинет его каюту, но Григорьев почему-то не двигается. — Что ещё? — слегка раздражённо бросает Ворожцов. — Извини, я не хотел, — неожиданно извиняется парень. — Просто мне показалось, что тебе не стоит оставаться одному. — Тебе показалось, — злобно говорит Ворожцов. — Можешь идти, спасибо. Макс мнётся, словно хочет сказать что-то ещё, но передумывает. Разворачивается и идёт к двери. И тут Герману становится по-настоящему страшно. Макс сейчас уйдёт, а он останется один, наедине со своими страхами… И Герман неожиданно для себя быстро, пока парень не покинул каюту, тихо говорит: — Останься, — всего одного слова хватает, чтобы Макс замер на месте, с протянутой к дверной ручке рукой. — Я и вправду не смогу так. Григорьев нерешительно подходит к нему, подтаскивает к кровати стул. — Что я могу сделать? — шепчет он. — Может быть, Ксению позвать? — Вот этого точно не надо! — усмехается Герман. — Я из санчасти потом месяц не вылезу. Ворожцов садится на кровати, отбросив одеяло в сторону. Сильные руки в шрамах дрожат, когда он берется за край матраса, чтобы удержать равновесие. Ему отчётливо холодно, и это ощущение не пропадёт до утра. — Ты весь дрожишь, — замечает Макс. — Ты не заболел? — Нет, нет, это просто… — Герман качает головой, не в силах объяснить, что «просто». Макс осторожно тянется к нему и берёт его ледяные ладони в свои. Герман дёргается от этого внезапного движения, но ощущение исходящего от парня тепла слишком приятно для него. Макс растирает его кисти, стараясь не задевать грубые шрамы, но это мало чем помогает, Германа колотит от холода и кошмара. — Так никуда не годится, — почему-то хмурится Макс. — Тебя просто трясёт. Давно? — Давно, — кивает Герман. — Сейчас стало теплее. — замечает он, когда Макс встаёт со стула и садится рядом с ним, согревая совершенно заледеневшие руки. — Нашёл себе обогреватель, — в шутку ворчит парень. Герман слегка улыбается, на миг забывая о холоде. — Или я всё-таки оборотень, они тоже не мёрзнут. Он вдруг обхватывает Германа за плечи, придвигаясь к нему. Герман с трудом подавляет в себе желание отодвинуться, такого близкого физического контакта он явно не ожидал. Но ему становится совсем тепло, скованные холодом мышцы расслабляются. — Сядь глубже к стене, — шепчет Макс. — Ты практически стоишь на ледяном полу и одновременно пытаешься согреться. Герман с трудом забирается назад, травмированная нога отзывается болью. Макс двигается ещё ближе и, не стесняясь, сбрасывает разношенные кеды, садится с ногами на кровать. Герман больше прижался к нему, чувствуя исходящие от парня волны тепла. Свободной рукой Григорьев подтянул ближе одеяло, набросив его на плечи Герману. Левая же конечность лежала на спине Германа, обхватив его за бок. Макс не показывал никакого отвращения из-за шрамов и, казалось, даже задремал. Герман и сам почти не шевелился, пока одну руку не свело судорогой, от чего он сильно дёрнулся. Макс повернул голову к нему и, ничего не спрашивая, сгрёб в охапку вместе с одеялом, притягивая к тебе. Герман уткнулся виском в плечо Макса, он совсем съёжился от усталости и боли, а громадный накачанный парень в данный момент имел куда большую свободу действий. Герман боялся пошевелиться из страха, что ему станет ещё холоднее. А потом что-то изменилось, они оба это почувствовали, словно крошечная молния вспыхнула. Герман мельком бросил взгляд на часы — надо же, уже сорок минут так сидят. А следующая мысль заставила его слегка залиться краской, когда он понял, что это уже давно не дружеские объятия. Макс, видимо, испытал то же самое. Иначе как объяснить тот факт, что он вдруг уткнулся губами в макушку Германа. А Ворожцов на этот раз и не подумал отстраниться, только поднял взгляд на парня, скривив губы в ухмылке. Макс на секунду оторвался от его головы и слегка улыбнулся: — Что же ты со мной делаешь, Герман?А ведь с Максом и вправду теплее…