С выпуском

Она постукивает пальцами по перилам, словно отбивает какой-то старый и незатейливый ритм — смесь Моцарта и Баха или смесь наплевательства на орущих под окнами пьяных людей и непонимания, что же делать дальше. Не только в эту ночь, но и вообще — диплом-то есть, но вот нахрена он? Разве что только колбасу резать, если слушать ее очаровательных однокурсников. В воздухе пахнет надвигающимся с северо-запада дождем и сигаретными окурками — но это из-за стоящей рядом импровизированной пепельницы. Она слишком устала, чтобы что-то с ней делать. Она в принципе слишком устала. — Свет? С первого косого взгляда через плечо прекрасно видно, что Юра пьян вдрызг. Ей становится не по себе — не то из-за ворвавшегося порыва холодного ветра, растрепавшем ее рыжие патлы, не то из-за того, что Пчелкин оступается на порожке балкона, спотыкается, нервно, высоко и не совсем адекватно ржет. Она не любит пьяных людей. Но Юру можно и потерпеть. — Оля трепло, да? — спрашивает она, не дожидаясь, пока пошатывающийся журналист дойдет до перил и остановится справа от нее — там, где стоит злосчастная пепельница и лежит чья-то забытая зажигалка с красным автомобилем. — А что с руками? Она вглядывается. На балкон попадает совсем немного света, но и его достаточно, чтобы разглядеть сбитые в кровь костяшки и ссадины. Юра не отвечает — останавливается рядом, бросив лишь один скупой взгляд вниз, и закуривает, делая медленную и безумно нервную затяжку. — Юр, — зовет она снова, — что-то с девушкой? Пчелкин хмыкает. — Не, Свет, с ней все нормально, — он смеется хрипло и басисто, а потом снова затягивается. Сигарета прыгает в его пальцах. — А вот со мной… Со мной все хуево, Свет. Она вздрагивает. Тон у Юры нехороший: глухой, разбитый, скорбный. Это в принципе свойственно пьяным людям, но она впервые видит его таким. Куда подевался душа компании Юра Пчелкин? Сколько он вообще выпил, черт бы его побрал? — Юр, ты… — Свет. Помолчи, пожалуйста. Она оскорбленно сводит брови к переносице, собираясь разразится тирадой о том, что затыкать рот Пчелкин будет только самому себе и своим нажравшимся дружкам, но ее останавливает то, что Юра как-то странно хватается за голову, упустив сигарету вниз с балкона — он впивается пальцами в волосы и выглядит так, будто сейчас… заплачет. Ей становится стыдно. — Знаешь, Разумовская, я думаю, — говорит Юра тихо, — думаю, что вам с Олей повезло. Ну, знаешь, не в плане того, что у кого-то может быть фетиш на wlw, не. В плане того, что вы любите друг друга. Я вам завидую, честно. Она открывает рот и замирает, потому что Пчелкин делает шаг к ней — приходится подавить в себе желание отступить назад. — Юр, ты чего, с дубу рухнул? У тебя же есть Али… Пчелкин делает еще шаг, и еще, и она нервно отступает, спотыкается о велосипед (какого хрена он тут вообще делает?) и слышит чужой смешок. — Какая ты глупенькая у меня, Свет. Она не успевает понять, когда ей становится некуда отступать, потому что балкон резко кончается, и чужие губы накрывают ее собственные. У Пчелкина губы горчат от сигарет и, наверное, алкоголя — а может, из-за тоски, просочившейся из голоса и вырвавшейся наружу вместе с табачным дымом. Она замирает. Внутри поднимается паника — неприятная, липкая, глухая. Это Юра, ее, пожалуй, единственный друг. А еще это пьяный парень на балконе, куда никто не зайдет. Руки сами ударяют раскрытыми ладонями в чужую грудь, обтянутую черной футболкой с закатанными рукавами. Она смотрит на Пчелкина снизу вверх и чувствует, что дрожит. — С выпуском тебя, Свет. Она не видит, как Юра уходит с балкона, лишь слышит, как хлопает дверь, — и просто сжимает пальцами перила, перевешивается через них и дышит судорожно, пытаясь сбросить оковы подступающей к горлу истерики. Пахнет надвигающимся с северо-запада дождем, сигаретными окурками из стоящей рядом пепельницы и горечью чужих слов.