и даже если захочу. не стану другим.

Centr для Давида не просто группа и какой-то отрезок времени, а целая душа. Целая блядская вселенная внутри него. Все что связано хорошего и плохого было именно там. Поэтому забыть и просто отпустить этот период он не может, ему сложно, обидно, досадно, а вся его квартира - как сплошное напоминание. — Смотри, Лёх, смотри, ты помнишь? - Давид прям перед глазами маячит магнитиком с их первого концерта, буквально на себе ощущая, как это все было в тот день. Огромная толпа людей, возгласы и крики, и чувство будто ты - король мира. Гуф обнимает за плечи, и словно в бреду шепчет: "представь, это все мы, это все наше". А Давид улыбается, кивая головой, и дочитывает свой куплет. Он нажрался как скотина от нервов и страха того, что все может полететь в пизду, но не показывал Лёше, что нервничает. Тот сидел в гримерке, раскуривая косяк, и смотрел в одну точку, почти что не двигаясь. Нуриев успокаивал, подбирался ближе и говорил, что все будет хорошо, что они справятся, и что ебаное заикание не вылезет наружу, вместе с тремором в руках. И Гуфи, кажется, поверил. — Не очень, я упоротый был, - сухо отвечает Лёша, но все таки аккуратно берет из рук магнитик. Смотрит, вертит из стороны в сторону, а сердце щемит, скулит, вырывается из груди и бьется так, что Лёша прокашливается от боли. Потому что помнит. Все и кажется до мельчайших подробностей. Как он внимательно слушал , что ему говорит Давид, настраивая успокоиться и выйти на сцену, увидев людей, которых было слишком дохуя для его соображения. Ему казалось, что Птахе легко это принять, что он готов разъебать клуб, а Лёша пырил на него и даже как-то восхищался тем, что он вот такой вот. Смелый. — А вот, иди сюда, пошли-пошли, - Давид путается в своих ногах, когда его заносит на скользком линолеуме, но все таки оказывается в комнате, снимая с стены награду за клип года. Да-да, тот самый. Ему кажется, что Долматов сейчас у виска начнет крутить, в психушку наберет, да что угодно, но тот только заинтересованно смотрит на аккуратную табличку в стекле. Город дорог когда-то был клипом года, ха, блять, как же давно это было, как же сейчас это смешно видеть и кажется, что это всего лишь чердак отъезжает, но Лёша только ностальгию ртом ловит, пытаясь все в пазл сложить. Да что он тут, ебанный ты в рот, забыл? Прелестная квартира, очаровательная, даже как-то уютно, что ли. Подвыпивший Давид, который проводит экскурсию по ней, и совершенно потерянный Лёша. — Сейчас будет самое интересн.... — Лана то где? - слишком резко спрашивает Долматов, перебивая Давида. Тот опешивает, и вместо того, чтобы повесить награду на место, роняет её. Грохот режет уши, но Нуриев только и делает что от неожиданности собирает осколки руками. Шипит, когда палец оказывается ярко-багрового цвета. Долматов садится следом, берет за руку, останавливая, мол, да забей, ничего страшного. — Я люблю её, мужик. Правда. Но ты, ты другое, понимаешь? Смотрит прямо в глаза, прям в глубь сознания, вычеркивая внутри границы дозволенного. Нельзя же полезть целоваться, и невеста, вроде как, есть. Лёша понимающе кивает, задумываясь, и сам режется об прозрачное и острое стекло. — Да блять. Зачем...нахуя ты вообще все это показывать полез, я тебя, блять, просил? Мне, - он запинается, встает, вытирая кровь об черные джинсы. - Похуй, слышишь, да? Мне насрать на все, что было, - выплевывает фразы, как ненужный мусор, а потом сам же за голову хватается, матерится про себя, а Давид лишь пытается уловить его, успокоить, прижать, сука, к себе. К самому сердцу. — Лёш, Лёш, да Долматов, ебаный ты в рот. Бешенный взгляд вдруг замедляется, дыхалка все также ненормально пропускает воздух, когда Птаха берет за плечи. — Думаешь, я поехавший? Что храню все это. Заходить дальше нельзя, ни в коем случае. Нужно держать себя в руках и управлять собою, настраивать на правильные действия, но все рушится, падает вниз, оставляя обломки, когда Долматов падает в объятия, как тряпичная кукла, зажимая Нуриева так сильно, как только может, вдыхая запах и упираясь носом в шею. В глазах Давида, кажется, стоят соленые слезы от каких-то обид, от какой-то недосказанности, от того, что сердце ломит сильнее, чем Лёшу во время очередного наркотического приступа. Застрелите, блять, и то легче будет. Но только отдается Лёше полностью, прижимая, чувствуя, как в висках стучит сердце Долматова. Чувствует его как раньше: побитый маленький песик. Огрызается, бросается, а на деле ластится и любви просит. Лёха всегда таким был, поэтому Давиду необходимо было быть постарше, поумнее, повзрослее, а на деле же: распиздяй распиздяем. Каждая сука об этом знает. Не сумел, не защитил, не обезопасил, не помог. Столько косяков. — И даже если захочу, Давид, уже не стану другим. Тот улыбается, но внутри будто комок сажи царапает душу, когтями хватается за остатки рассудка, пытаясь выбраться из оков, которые жмут во все ебаные стороны.