Отражение

Говорят, что первая встреча запоминается больше сотен других. Чарльз Фиппс со своим угасающим юношеским максимализмом категорически с этим не согласен. Они с Греем впервые встретились, когда младшему Чарльзу едва исполнилось семь, и строгий отец привёл того в фехтовальную школу. Будущий граф мало рассказывал о своих родителях, но лорд знал, что с отцом у него всегда были напряженные отношения. Это видно по лицу Грея, когда он получает очередное письмо-отписку от родных, это видно по тому, как он пальцами сминает бумагу, подносит к свече и, не шевелясь, смотрит, как чернила пеплом оседают на стол. Его рука кажется практически невесомой, когда он смахивает остатки отцовской ненависти в урну. Единственный сын, которого любили меньше остального выводка. Единственный сын, к кому ни разу за все время их совместной учебы не пришли родители. Лицо Грея белое-белое, будто бы в его теле нет ни капли крови, будто бы он – живая статуя, божество, но не человек. Его губы медленно шевелятся, он что-то бормочет, давится словами, что замирают на кончике его языка и так и не доносятся до ушей его коллеги. Фиппс устало вздыхает и возвращается глазами к отчету, хотя вечер уже берет свое, и в голове проносится все, что угодно, кроме того, на чем его внимание, собственно, должно быть сосредоточено. Фиппсу без двух месяцев шестнадцать, и он фэг Зелёного дортуара. У него идеальная успеваемость, идеальное поведение, о спортивных успехах можно и не говорить, его префект в нем души не чает. Его ставят в пример даже старшекурсникам, а он все еще не понимает, чего хочет от жизни. Крикет – это, конечно, здорово, но энергозатратно. К математике у него душа в принципе никогда не лежала, языки – еще куда ни шло, но к чему все это? Будущий лорд с гораздо большим удовольствием в свободное время прятался в беседке с книгой или же в своей комнате, вооружившись иголкой с ниткой. Грею тринадцать с незначительным хвостиком, но он уже знает, чего хочет от жизни. Все. И сразу, пожалуйста. Едва лишь переступив порог Вестона, он стремительным вихрем врывается в повседневность колледжа. Столь же стремительно он врывается и в сердца тех, кто поневоле оказывается к нему ближе всех. Не оставляя, впрочем, для них ни клочочка свободного места в своем собственном. Грею не нравятся порядки учебного заведения, ему не нравится вставать в шесть утра, не нравится быть чьей-то прислугой, а потому в первый год обучения никто не решается позвать его в помощники. Зато сам Грей довольно-таки быстро просчитывает высшую точку подъема. Фиппсу едва стукнуло шестнадцать, когда какой-то самоуверенный знакомо выглядящий юнец на тренировке по фехтованию направляет на него шпагу, молчаливо приглашая стать своим оппонентом. Ему, в самом деле, все равно, против кого проводить поединок, он мыслями давно уже в кровати в обнимку с книгой, но юнец не желает отпускать его так быстро. Грей наносит стремительные удары, он хлещет его шпагой, будто ремнем, в его глазах горит совсем не спортивный азарт. Наверное – в какой-то момент думает Фиппс, до последнего момента лишь обороняющийся – это должно пугать. Но ему – нравится. — Перестаньте играться со мной! — терпение у Грея такое же короткое, как и он сам. И Фиппс сдается. Устало вздохнув – что почти напоминает рутину – он атакует. И за несколько четких, направленных ударов, сносит оборону соперника, который до этого рассыпался в беспорядочных ударах. Шпага у горла пригвозжденного к полу оппонента красноречивее любых слов. Грей приходит к нему сам на следующее утро ни свет ни заря, выбрав время, когда соседи Фиппса уже разбежались по делам. — Научите меня, — ему показалось, что это было больше похоже на требование, нежели просьбу. — А я взамен стану вашим помощником. До этого момента Фиппс даже не задумывался о том, чтобы обзавестись «младшим братом», и прекрасно со всем справлялся сам. Наглость и прямота, с которыми пернатый первак обратился к нему, обескураживали. — А какова моя выгода, если я возьму тебя в свои помощники? — Фиппс, сидя на кровати, нащупал под подушкой Канта, к которому так и не успел притронуться. — Мне не нужна помощь по исполнению обязанностей. — Все просто, — Грей будто ждал этого вопроса, а потому даже не помедлил с ответом, — переложив часть своих обязанностей на меня, ты сможешь заняться чем-то, что приносит удовольствие тебе. Фиппс так и не спросил своего коллегу, откуда тот узнал о его пристрастиях, но тогда это оказало на него неизгладимое впечатление. До Грея он ни с кем не связывал себя узами. Будь то узы дружбы, товарищества, брака: он избегал этого, как проказы, но Грей вцепился в него, как сорвавшийся с обрыва вцепляется в едва держащийся за край корешок. Они произносили инородные для обоих слова, и Фиппсу в тот момент подумалось, что эти узы будут преследовать его и после выпуска. — Королеве не чужда ирония, — сообщил он Джону, узнав, что за напарника к нему приставили. Идеалист и реалист, спокойствие и импульс, рассудительность и решительность. Фиппс смотрел на Грея и видел в нем искажение себя, отраженную зеркалом оболочку. Чарльз и Чарльз. Впору удавиться от этой иронии. Ты – это я, а я – это ты. Один – продолжение другого, как лезвие продолжает рукоять шпаги, направляемой рукой королевы. Фиппсу семнадцать, а на его плечи уже давит форма префекта, которую он с удовольствием передал бы Грею, позволяй это правила. Задыхаясь в объятиях чересчур любвеобильной матери, причитающей что-то о том, как их плохо кормят и как она им гордится, он встречается глазами с Чарльзом, и его все той же шпагой пронзает одна, в общем-то, простая мысль: к Грею единственному с их факультета никто не приехал. Он выглядит белой вороной на этом празднике лицемерия и подпирает стену в отдалении от толпы, вяло отбиваясь от молоденьких девушек, непременно желающих станцевать с ним. Выпутавшись из объятий матери, Фиппс, как и подобает «старшему брату», спешит ему на помощь и выводит на балкон, где не слышно всей этой суеты. — Уже завтра, — прерывает тишину он, уставившись глазами в небосвод. — Мы сделаем это, — отзывается на его немой вопрос Грей. Он слышит, как фэг сжимает кулаки и тяжело выдыхает. — Чего бы это ни стоило. — Друг мой, — Фиппс не поражён, но не одобряет бессмысленных энергозатрат, — это всего лишь игра. — Я ему докажу, — Грей отмахнулся от него, как от назойливой поклонницы, — я им всем докажу. Фиппс не сомневается, потому что знает, что и сам сделает все возможное для победы. В рамках одному ему известных пределов, конечно. Он лишь боится, что Грей на эти самые пределы плевать хотел и хоть выше головы прыгнет, чтобы доказать кому-то там абстрактному, что чего-то стоит. Фиппс чувствует себя по-настоящему паршиво, когда вдруг срывается с места и крепко стискивает Грея в объятиях. Последний даже не шевелится, лишь задирает голову и с какой-то усталой покорностью смотрит на него. — Даже ты, да? — он грустно усмехается, но не делает попытки вырваться. — Не то, чтобы это удивляло, знаешь. — Ты отвратителен, — до Фиппса, наконец, доходит. — Мне не нужна твоя сраная жалость, Фиппс, — Грей все-таки отпихивает его. — А вот тебе определённо нужна женщина, если только ты не собираешься телом и душой отдаться королеве. Иногда ему думалось, что они с Греем бежали от мира нормальных людей. Бежали от необходимости заводить семью, детей, от всей этой праздности и лицемерия дворянских титулов. Фиппс, закончив колледж, бежал ещё и от Грея, забыв, что от себя сбежать невозможно. Судьба с ослиным упрямством сталкивала их, когда они, раз за разом, пытались пойти по разным дорогам. Точнее, из них двоих пытался только Фиппс. Грей смирился с ним, как смиряются с рождением очередной дочери – тут уж ничего не поделаешь. Да и, думается, он не особо хотел с этим что-то поделать. Грей был его головной болью, неизлечимой чумой. Он был его всем. Грей был его наваждением, эмоциями, от которых он отчаянно бежал. Он был им. Фиппсу девятнадцать, и он уже не знает, куда спрятаться от навязчивого желания матери его женить. Последние два ее письма он сжёг в камине, даже не распечатав, мучимый муками совести. Грей, видя его терзания, лишь усмехался, похоже, впервые в жизни найдя плюсы в незаинтересованности родных. Грею семнадцать, и он наслаждается каждым прожитым мгновением, сидя на газоне, облокотившись на спину Фиппса. Фиппс никогда не понимал сакральности этой травы, а потому, впервые ступив на неё, не испытал абсолютно ничего, кроме, разве что, невероятного смущения из-за того, что на них все неприлично пялились. Фиппс тонет в многострадальном Канте, Грей, особо не вчитываясь, листает учебник по французскому и изредка восклицает что-то, что он, свободно говорящий по-немецки, совсем не понимает. Языки Грею даваться не хотели. — Подумать только, — заглянув из-за его плеча в книгу, вдруг заявляет он, — как ты можешь читать на немецком? Фиппс дёргает плечом, спихивая с него подбородок фэга. — Это – мой опиум. Грей не понимает. Он не понимает его чрезмерного идеализма, моральных загонов и вечных метаний. Грей все ещё знает, чего хочет от жизни, а потому ему сложно понять, почему это вызывает проблемы у Фиппса. За день до своего отъезда, когда они с Греем должны попрощаться – кажется, в тот момент, навсегда – Фиппс почти сдаётся. Позволяет Грею сломать зеркальный барьер между ними, стать единым целым без искажений. Вот только кто из них реальность, а кто – искажение? Фиппс с отчаянием медленно умирающего человека вглядывается в идеальное лицо Грея и не видит в нем отклонений. Только болезненное принятие того, что все это – временно. Что завтра он уедет и они больше никогда не увидятся. У Грея нежные, но адски холодные руки. Он часто жалуется, что ему холодно, поэтому Фиппс осторожно прижимает его к себе, прислушиваясь к ощущениям. Ему кажется, что сейчас организм взбунтуется, как бунтует иммунная система каждый год при столкновении с простудой, потребует отторгнуть чужеродный объект. Его это удивляет, но он, наоборот, вместо этого впервые чувствует себя целым. — Я всегда знал, что ты тормоз, Чарльз, — Грей не умеет искренне улыбаться, но Фиппсу так хочется заблуждаться. — Все просто: ты – это я. В этот момент Фиппса шарахает осознанием: этому человеку он бы доверил свою жизнь. Повернулся бы спиной в пылу сражения, зная, что его прикроют. От этой мысли его трясёт, ему по-настоящему страшно, что можно настолько зависеть от кого-то. Он уходит под утро, не прощаясь и с трудом подавив в себе это иррациональное желание развернуться, задержаться чуть дольше, чтобы сохранить в памяти такое знакомое лицо, сейчас не скрытое под маской притворства. Фиппс честно пытается сосредоточиться на отчете, но сопящая рядом курица отнюдь не способствует нужной атмосфере. Не способствует ей и напарник, который, смахнув пепел со стола, уселся на него и вперился взглядом в коллегу. — Фиппс, брось это, завтра дочитаешь, — его голос непривычно тихий и это заставляет Фиппса поднять голову. — Что там было? — Как обычно, — Грей пожимает плечами, будто бы для него получить хоть крупицу отцовского одобрения не превратилось в смысл жизни. «Мой сын Чарльз» – как напоминание самому себе, что ты состоишь в родстве с адресатом, как издевка. Несколько абзацев, посвящённых делам его старших сестёр – то, что Грей действительно читает. Все остальное, в общем-то, так или иначе можно объединить в одно слово – «разочарован». Курочка лениво поднимает голову и сонно смотрит на нарушителя своего спокойствия. — Ты её разбудил, — укоризненно бормочет Фиппс, но отчёт все-таки откладывает, чтобы отрешенно погладить новоиспеченного питомца. Грей кривится и вытягивает его из кресла, не скрывая ненависти к бывшему цыплёнку. Из-за разницы в росте Фиппсу кажется, что напарник младше него на гораздо больший срок, чем два года. Лицо Грея все такое же белое, а руки, лениво изучающие его лицо, все такие же ледяные. Грей вовсе не кажется беззащитным, но Фиппс знает: такие, как он, умирают молодыми. От внезапной пули, вражеского клинка, прилетевшего в слепую зону, от излишней самоуверенности и чрезмерной раздражительности. Фиппс не выдерживает и прижимает его к себе, будто его рассудительности может хватить на них двоих. — Чарльз, — он просто чувствует, как Грей улыбается, — я все ещё здесь. Грей никогда не обнимает в ответ. Его руки безвольно висят по бокам, а взгляд бездумно упирается в стену. — Но, признаться, меня трогает твоя забота, — через некоторое время добавляет он, потому что Фиппс замер, подобно каменной статуе. — Как же нас так угораздило? — наконец, оживает он. Фиппс знает, что угораздило, скорее всего, его одного. Что Грей лишь поддержал игру, показавшуюся ему интересной. Что Грей в принципе не способен самостоятельно воспроизводить положительные искренние эмоции. Он прекрасно это знает, но, стоя вплотную к Грею и вглядываясь его в безразличное лицо, ощущает почти витальную потребность отбросить реальность и с головой окунуться в омерзительный идеальный мир.