Сто семь

Кулак Икки проламывает черные доспехи, погружается в тело, его Космо разрушает кожу и мышцы, дробит на мелкие осколки кость — и этот Спектр, имени которого Икки не помнит, падает, хрипя, задыхаясь, и кровь пенится у него на губах. Одна из бусин становится черной. Икки обматывает четки Шаки вокруг кулака, отворачивается и идет прочь, по пути пересчитывая бусины. Этот подсчет уже становится для него навязчивой идеей, нервным тиком. Сто восемь Спектров, и все должны быть уничтожены, четки должны поглотить каждую душу, каждую жизнь. Сто восемь бусин, и если хоть одна из них останется светлой, значит, он подвел Шаку и Доко, он оставил Аиду его армию, и из него так и не получился хороший Святой. Икки идет дальше. На четырнадцатом шаге путь ему преграждает еще троица низкоранговых Спектров. Икки смотрит на четки, обмотанные вокруг кулака. Доко знал, кому поручить это задание. В какой-то момент ему проще становится считать светлые бусины, число которых все время сокращается. Тридцать. Некромансер, манерный парень, чем-то неприятно напомнивший Икки Афродиту — тем приятнее его убивать. Двадцать восемь. Кейт Ситх, жалкое создание, с которым даже сражаться в полную силу как-то стыдно, настолько оно беспомощное и неспособное драться. Двадцать два. Гаруда Аякос, один из Великой Тройки, попытавшийся — и не сумевший — обломать крылья Фениксу. В какой-то момент Икки сходит с ума, его мысли полностью занимает Шун, новый Шун, Шун-Аид, Аид-Шун, это должно оказаться сном, Афина, пожалуйста, ты ведь не можешь допустить, чтобы мой добрый брат действительно оказался владыкой мира мертвых… Но даже в этом состоянии он не забывает о своем задании. Когда светлых бусин остается пять, Икки не может поверить, что его миссия почти завершена. Очень скоро все Спектры будут запечатаны, останется лишь сам Аид — а много ли он навоюет без своей армии? Три бусины темнеют без его участия — это кто-то из друзей уничтожил еще троицу, и Икки мысленно пожимает ему руку, надеясь, что это освободившийся от власти души Аида Шун. Когда он добирается до разлома в стене, то замечает мелькнувшее на Дороге Богов белое трико — Хёга отправляется вслед за остальными, а у самого входа рассыпается прахом Стихарь Грифона, и одновременно с этим темнеет еще одна бусина. Остается лишь одна. Одна-единственная, и Икки не представляет, кому она может принадлежать. Он больше ничего не ощущает, во всей Преисподней нет ни единого отголоска Космо Спектров. Последний из Судей, Грифон Минос, только что погиб у него на глазах. Икки еще раз прислушивается к Космо, но тщетно. Может, Шака что-то напутал? Икки принимается пересчитывать темные бусины, дважды сбивается — один раз на тридцать четвертой, один раз после восьмидесятой — но с третьего раза подсчитывает все до конца. Сто семь. А должно быть сто восемь. Один все-таки спрятался где-то, понимает Икки, и у него начинают чесаться кулаки. Из-за того, что он где-то проворонил какую-то шушеру вроде того Кейт Ситха, сейчас он не может просто отправиться в Элизиум вслед за Хёгой, а должен возвращаться и опять прочесывать всю Преисподнюю в поисках места, где эта мразь могла бы спрятаться. «Да я им что, уборщик?!» — гневно думает Икки, но внутренний Шун, обычно спящая, трезвомыслящая часть его, спокойно отвечает: «Остальные уже в Элизиуме. Кто, как не ты?» Икки скрипит зубами, но выбора у него, похоже, и впрямь нет, так что он поворачивается спиной к пролому и движется прочь — в твердом намерении найти и уничтожить нужного Спектра как можно быстрее. Сто семь. Это число заседает в голове, словно ржавый гвоздь, и тревожит даже сильнее, чем мысли о Шуне в Элизиуме. Вражеского Космо все еще нет, и Икки напоминает себе сумасшедшего, заглядывающего под каждый камень в поисках ведомой одной ему потери. В какой-то момент он буквально берет себя за шкирку и заставляет встряхнуться. Если он не может найти Спектра, он должен найти Пандору, командующую Спектрами. Ее Космо он ощущает, но оно не мертвое — у нее нет и не было Стихаря, так что самый простой вариант приходится отбросить, хотя, Афина свидетельница, Икки с радостью придушил бы эту шлюху. Но нельзя: по всей очевидности, если кто и знает, где искать нужного Спектра, так это она. Не тратя больше времени зря, Икки идет прямо к ней, в полуразрушенный дворец. Он находит ее: Пандора сидит на ступенях перед опустевшим троном, обняв колени, и смотрит на змеящийся трещинами пол. Она наверняка ощущает его Космо издалека, но даже голову не поднимает. — Твой Аид скоро сдохнет, — сообщает Икки, переступая через кусок рухнувшей стены. Пандора пожимает плечами. — Ну так иди убивай его, если сможешь, чего сюда приперся? Икки в два шага оказывается рядом, хватает ее за плечо и грубо поднимает. Потом прижимает к чудом уцелевшей колонне. Пандора не сопротивляется, она поднимает руку и отводит с лица прядь смоляных волос, вздыхает — Икки стоит слишком близко, чтобы не чувствовать движения ее тела, и этот вздох на миг заставляет его забыть и о последнем Спектре, и о Шуне в Элизиуме. — Я пришел спросить, кто из Спектров еще жив и где он. Я не чувствую Космо, но еще один должен быть. Бусин всего сто семь. — Да у тебя, похоже, температура с бредом, Феникс, — отвечает Пандора и щупает его лоб. Икки действительно бросает в жар, но он стискивает зубы и заставляет себя сосредоточиться. — Не заговаривай мне зубы, Аидовская подстилка! Шака не мог ошибиться. Спектров сто восемь и ни одним меньше, а если мы убили всего сто семь, значит, один еще где-то прячется! — он встряхивает ее за плечо. — Или это ты, а? — Ну давай, опять воткни мне между ног трезубец, — усмехается Пандора. — Или еще что-нибудь. Только это не поможет тебе: я не Спектр, у меня и Стихаря-то нет, даже фальшивого, как у ваших воскрешенцев-Святых. Будешь искать своего сто восьмого до скончания времен, Феникс. Икки хочется ее убить, но вместо этого он говорит: — Так ты все-таки знаешь, где он. Пандора смотрит ему в глаза и молчит. Икки опять встряхивает ее. — Говори, шлюха, иначе я тебя заставлю. — Ты не сможешь сделать мне больнее, чем они, — тихо произносит она, и в ее широко открытых глазах что-то ломается. Икки узнает это выражение: так смотрела на него Эсмеральда перед тем, как умереть. И это заставляет его разжать ладонь. Пандора ведет его вниз. Вниз и вниз: пламя факела пляшет в ее руках, и Икки никак не может отвести взгляда от ее голой ноги, то и дело мелькающей в разрезе юбки. Нашел на что смотреть, дурак, у Эсмеральды-то ноги постройнее были, да и у Афины… Пандора, не подозревая о его мыслях, ведет его по лестнице, ниже самых глубоких подземелий замка. Икки не боится ловушек, но их, похоже, нет: Пандора просто идет, он идет за ней, гадая, зачем они спускаются. Неужели Спектр где-то здесь? Наконец лестница заканчивается. Подойдя к широкой, окованной металлом двери, Пандора поворачивается к нему. Пламя освещает ее бледное лицо, сейчас выглядящее несчастным. — Они убьют меня за это, — бормочет она, и Икки вспоминает, что так и не спросил ее, кто такие эти «они». Пандора вздыхает. — Слушай. Ты нашел сто семь Спектров… Потому что их и есть сто семь. Ты убил всех, сто восьмой нигде не прячется. Приступ расположения к ней проходит так же быстро, как и появился, и теперь Икки опять хочется врезать ей по лицу. — Да что ты мне врешь. Доко и Шака не могли ошибиться: Спектров сто восемь и ни одним меньше. — Стихарей сто восемь, — поправляет Пандора, разворачивается на каблуках и отодвигает засов на двери. Помещение внутри огромно. Оно все заполнено каменными подставками, похожими на те, на которых в зодиакальных храмах стоят золотые Материи. Но здесь их очень много, они расположены рядами и все пусты. Пандора проходит через дверь, поворачивает влево и ведет его вдоль одного из рядов подставок, пока круг света от ее факела не выхватывает кое-что из тьмы. Не на всех подставках ничего нет. Птица, словно сотканная из самого мрака, смотрит на него пустыми глазницами. Птица замерла в настороженной позе — то ли охотясь, то ли защищаясь. От птицы веет холодом, но в то же время — чем-то знакомым. Так, словно, подойдя к ней, Икки почувствовал давно забытый запах материнского дома. Он неосознанно делает пару шагов, оставляя Пандору за спиной. Его тень падает на Стихарь, а темные — и одна светлая — бусины глухо ударяются друг о друга. — Бенну, — говорит Пандора. — Когда Владыка Аид поднимал свою армию, своих Спектров, пришли сто семь воскрешенных духов — а он не пришел. Хозяин этого Стихаря не воскрес, не встал снова под стяги Аида, и поэтому искать его бессмысленно. Он больше не Спектр. Икки смотрит на Стихарь, и ему кажется, что он может прочитать выражение лица черной птицы. Кажется, она одинока. Да, она так одинока здесь, вдали от остальных, вдали от своего хозяина… — Они, — произносит Пандора, и ее голос вздрагивает на этом слове, — рассказывали мне это. Бенну был самым верным Спектром Аида в прошлую Священную Войну. В нем был огонь — настоящий, неистовый, тот, которого не найти в Преисподней, и он в конце концов предал свою жизнь Спектра — но не Аида. Его душа ускользнула из-под их власти — они говорили, что ушла на перерождение. А поскольку Бенну поклялся быть всегда рядом с владыкой Аидом… Они думают, что он переродился, чтобы в новой жизни опять защищать его. Она опускает факел: тени удлиняются, и теперь Икки кажется, что черная птица — Бенну — печальна. — В этом веке Владыка Аид — это ваш Андромеда, твой брат… Ты, Феникс, обыскал всю Преисподнюю в поисках сто восьмого Спектра, а он все это время был где-то среди вас, Святых. Икки наконец отводит взгляд от лица птицы. Смотрит на четки в своих руках: сто семь темных бусин и одна светлая. Берет эту светлую двумя пальцами и поднимает на уровень глаз. — Когда ты поняла? — Сразу. Я с детства в Преисподней, я видела души Святых прежних веков — они чисты, отголоски их Космо ясные и светлые. Твое Космо полно ненависти и боли, невозможных у души, перерождение за перерождением служившей Афине. — Спектров невозможно убить, — произносит Икки скорее для себя, чем для нее. — Сколько бы раз они ни умирали, они непременно воскресают… Для того, чтобы окончательно запечатать их души, и созданы эти четки. Меня тоже невозможно убить: смерть отвергает меня, и я каждый раз возвращаюсь. Только ли потому, что Феникс всегда возрождается? Пламя в руках Пандоры начинает дрожать. — Он мой брат, — говорит Икки совсем тихо и бросает четки на пол. Единственная светлая бусина и там притягивает взгляд. Пандора молчит. Икки опять переводит взгляд на черную птицу. — Как его звали? — Ка… — Пандора запинается на полуслове. — Кагахо. Но я больше ничего о нем не знаю — только то, что рассказали мне они, а они не очень… многословны. Икки наконец-то оборачивается к ней. — Кто такие эти «они»? Пандора закрывает глаза свободной рукой, и факел дрожит еще сильнее. В этот момент она почему-то похожа на Шуна и Эсмеральду одновременно, так что Икки остро хочется забрать у нее факел и обнять ее за плечи, чтобы прекратить эту дрожь, но он не решается. — Они, наверное, слишком заняты, — шепчет она. — Твои друзья сейчас сражаются с ними… Иначе я не понимаю, почему я все еще жива. Она всхлипывает и вдруг начинает говорить — словно прорывает плотину. Словно правда об Икки стерла между ними какую-то грань, стену, что делила их на ближайшую помощницу Аида и Святого Афины. Она рассказывает о том, как ребенком открыла таинственный ящик, как из него появились жестокие боги сна и смерти, как убили всех ее родных и заставили ее саму им служить. Пандора рассказывает ему обо всем, что они заставляли ее делать, обо всех темных, гнусных вещах, и от этих ее слов Икки больно в груди и остро хочется набить кому-то морду. Она вспоминает даже тот случай из их общего детства, когда она пыталась отнять у него Шуна — хотя сам Икки предпочел бы сейчас это не вспоминать. — Что ты будешь делать? — спрашивает она после того, как заканчивает этот горький рассказ. Икки оглядывается на черную птицу. Ее жаль оставлять здесь, она настолько же принадлежит ему, насколько и его родная, политая его кровью материя Феникса. Возникает даже мысль взять ее с собой и сражаться, как Феникс Преисподней, но Икки отбрасывает ее. Дезертировать — так полностью. Икки бросает быстрый взгляд на четки. Он прекрасно понимает, что ожидается от него сейчас, но не может этого сделать. Не имеет права: не после всего, что рассказала ему Пандора, не после того, как его брат победил в себе Аида и ушел сражаться в Элизиум. Прости, Шака, но сегодня не будет по-твоему. Впрочем, ты уже все равно умер, разве тебе не все равно? — Пробраться в Элизиум, — он загибает пальцы. — Спасти Шуна. Спасти Афину. Убить Гипноса и Танатоса наиболее кровавым и мучительным способом. Выжить. Вернуться сюда и вытащить тебя наружу. Я ничего существенного не забыл? Пандора все-таки роняет факел, он гаснет, оставляя их в темноте, но Икки зажигает свое Космо и видит ее — в полной тьме она смотрит ему в глаза. — А как же твоя миссия? Запечатать все сто восемь душ Спектров? — А, это… Икки наклоняется, подбирает четки. С усилием разрывает нить: бусины с глухим, как будто костяным, стуком валятся на каменный пол, раскатываются под платформы, пара штук отскакивает от его сапог. Среди россыпи потемневших Икки находит единственную светлую. И давит ее каблуком.