Эффект незавершённого действия

Всё проходит, но ничто не остаётся незамеченным, поэтому — всё возвращается. ©

— Я веду в счёте. Отыгрываться будешь? Щелчок от удара шара о шар напоминает Богдану точный выстрел прямо в висок, и в полутёмном помещении пригостиничного кафе, теряясь в едком тумане табачного дыма, витающего над бильярдным столом, Андрей кажется Лисевскому самым настоящим киллером-садистом, который убивает медленно, обманчиво жестоко, но гуманно отдавая ему нужные эмоции и силы идти дальше. Хорошо, что в бильярдном зале, совмещённом с зоной бара, можно курить. Плохо, что это была третья сигарета за час, несмотря на опрометчиво данное самому себе и родителям обещание завязать с этой пагубной привычкой. Ещё хуже, что Андрей, наконец соизволивший выпрямиться и отойти от стола, на котором уже чуть ли не лежал, вынуждая непроизвольно замирать взглядом там, где не положено, поправляет сползшие донельзя облегающие брюки и, чуть пошатываясь, направляется прямиком к нему, ненавязчиво поигрывая белым шаром и время от времени подбрасывая его вверх, и Богдан неосознанно морщится, в любой момент ожидая глухого стука падения битка о паркетный пол. Лисевский вновь выпускает дым сквозь полусжатые губы, боясь выдавить из себя миллилитры лишнего воздуха. Его и так слишком мало в продырявленных никотиновыми иглами лёгких. Глоток нагревшегося в душном, искусственно натопленном помещении пива совсем не бодрит, и сквозь призму дымовой завесы Богдан видит, как Андрей оказывается вплотную рядом с ним. Широко, роскошно улыбается и, оправляя полы задравшейся рубашки, хитро прищуривается, подставляясь приглушённому свету, льющемуся из смешной оранжево-персиковой сорокаваттной лампочки в углу над столом. Совсем отвратно, что Андрей явно ждёт от него ответа, а рот предательски переполнен отравленной желчной горечью слюной. Богдан послушно кивает, в какой раз чувствуя себя вялой марионеткой в чужих руках, и криво усмехается, понимая, что, чёрт возьми, так всегда было и так всегда будет: в какой-то момент он снова не сможет пересилить себя и позволит то, чего они были лишены тогда, на заре их взрослой, полной хлопот и забот, несправедливой жизни. В их пересыпанной свободой и душевной юностью совсем не зимней сочинской зиме не было задушевных разговоров и долгих переглядываний обо всём на свете. Было лишь отблёскивающее холодными лимонными лучами скупое солнце, гуляющее между узорчатых полос обоев их светлого гостиничного номера, и вот такие уютные вечера, когда можно было выбить пару-тройку «страйков» на дорожке для боулинга или погонять шары в бильярде. Там были они, не давящее молчание и всё тот же грёбаный эффект незавершённого действия, вот уже около четырёх лет застывший нерушимым каменным изваянием между ними. Хорошо, что было ещё пиво — они нарочно не скупились при заказе, игнорируя немного удивлённый взгляд молоденькой официантки. Ничего, пора и ей привыкнуть к тому, что в их блядской публичной жизни это нормально. Богдан же привык. Не привык, наверное, только Андрей, трясущийся за то, чтобы в Сеть не просочилась «ненужная» информация, но сам же дающий лишние поводы для разговоров. Плохо, что в голове жужжащими осами поселился хмельной туман, сковавший напрочь все мышцы тела, в том числе и язык. Богдан с трудом сделал ещё один глоток, промачивая стенки горла и силясь выдавить хоть один звук. — О чем ты думаешь? — Андрей останавливается в непозволительных десяти сантиметрах от него и, не церемонясь, забирает из негнущихся пальцев Богдана тёмную коричневую бутылку. Делает жадный глоток и, силясь приблизиться ещё плотнее, оступается и чуть не падает на Лисевского, вызывая у него очередной приступ тошнотворного кашля. — О том, что ты слишком много бухаешь. Где твоя капитанская собранность? Раньше он бы, не раздумывая, притянул его за плечи к себе, почти наплевав на равнодушные, но всё же обращённые на них взгляды культурно и не очень отдыхающих. Ещё раньше — увёл бы его отсюда подальше, взывая к крупицам здравого смысла. Но сейчас он может лишь испепелять внимательным, чуть хитрым взглядом исподлобья, обнажая истинную сущность фамилии и покалеченной души. Его микрокосмос застрял в притяжении холодной звезды, однажды пригревшей в своих обнадёживающе-фантомных объятиях, а затем внезапно остывшей и отрезавшей твёрдое «нет». А теперь неожиданно вспомнившей, что звезда — это всё-таки и солнце, и решившей вернуть утраченное было тепло. — Приятно, что ты переживаешь за меня. Но если что, я абсолютно трезв. Даже слишком. Шар, изобразив витиеватую недовосьмёрку в заряженном дымом воздухе, всё же падает на пол, и Андрей, с глухим, но отчётливым стуком отставляя бутылку Богдана на небольшой круглый столик, излишне грациозно наклоняется, отчего его рубашка вновь задирается, а изящные брюки сползают по бёдрам вниз. — Я тебя почти шесть лет знаю. Хватит меня провоцировать. И не отмазывайся, что ты меня якобы сейчас не провоцируешь. Биток летит прямиком на бильярдный стол, вольготно разрезая всё ещё царящий дымный полумрак, и с характерным стуком падает в лузу, вынуждая Лисевского инстинктивно подпрыгнуть от неожиданности. Он словно наяву ощущает выстрел в другой висок и даже умудряется удивиться, почему его спутанные кассетные ленты мыслей не брызжут грязными фонтанами во все углы. Недовосьмёрка. Их недобесконечность. Их недолюбовь, когда-то переросшая в сверхдружбу и покатившаяся по обратной траектории. — Расслабься, ты слишком напряжён, — Андрей, замечая ставшую уже почти привычной нервозность в выразительных глазах Богдана, касается пальцами его плеча. И невольно отступает назад, когда кончик кия упирается ему в грудь, а сам Лисевский смотрит уже нахально и открыто ухмыляется, наконец выполняя безмолвное обещание когда-нибудь отыграться. — А тебе бы не помешало собраться. Хорошо, что выдержки ему всё ещё хватает. Плохо, что с каждым днём её запасы всё больше иссякают, и сил держаться уже практически не остаётся. С хирургической точностью вспарывающий душу город Сочи практически не оставляет ему никаких шансов. Не этого ли он хотел? Не этого ли хотели они оба? Не получив тогда ничего более, чем возможности просто безгранично быть рядом, иметь право касаться и чувствовать касания, Богдан думал, что не справится. Справиться же оказалось куда проще, чем ему тогда казалось. Только неудовлетворённость никуда не делась, и память словно издевалась. Эффект незавершённого действия смывается лишь его завершением. На факультете психологии его этому обучили, вот только, как это сделать, не показали. Как не убить себя, когда ты уже почти внутренне мёртв? — Зачем мне быть собранным в Сочи, да ещё и с тобой рядом? — Андрей вновь позволяет себе неуместную улыбку, будто он — не в душной прокуренной кафешке, а, как минимум, на пафосном возвышении миланского подиума, и на него устремлены тысячи оценивающе-восхищённых взглядов, а не один — колкий, цепкий и осуждающе-болезненный. Он поправляет ремешок дорогих часов на левом запястье, встряхивает рукой, позволяя краям рубашки очертить изгибы тела, и Лисевский испытывает лишь одно желание — сбежать. Но на дне водянисто-синих глаз Богдана — всё равно отчаянная, боготворящая влюблённость. И такой же отчаянный, упрямый протест наряду с всё тем же неразрушимым молчанием. — Раньше, Богдан, ты был более сговорчивый. Раньше они могли уснуть на одном диване, путаясь в конечностях друг друга, раньше Андрей мог дышать хмельным угаром прямо в его шею, раньше они могли просидеть на балконе небольшой квартиры Богдана до самого утра, кутаясь в один на двоих колючий плед и, наплевав на соседей, петь песни под аккорды расстроенной гитары. Раньше они могли вдоволь насыщаться друг другом, откладывая, словно на изысканный десерт, все горячо-сладкие бонусы их запретной любви, но так и не поставив финальную точку. Сейчас же они делают всё то же самое, лишь добавив в чернильные сгустки взаимоотношений между ними нотки так и незаполненных, пустых потаенных ячеек рассудка и души. Раньше за малейший подкол в свою сторону семнадцатилетний Богдан мог запросто заявить Андрею в своей дерзкой монотонной манере «Щас втащу за такие слова», тут же становясь в боксёрскую стойку и с неприсущей ему, но всё равно искренней улыбкой, нанести шуточный удар в грудь. Сейчас же он не может позволить себе даже этого, но всё чаще ловит себя на мысли, что однажды не сдержится и таки втащит. Не шуточно, но уже по-настоящему — точно так же, как однажды «втащил» ему в грудь Андрей. Но всё, что он может сейчас, — лишь отвести взгляд и игнорировать максимальную близость едва стоящего на ногах капитана. Кажется, он не падал лишь благодаря тому, что по-прежнему держался за кончик кия, в который и Богдан вцепился мёртвой хваткой, и между ними — лишь сантиметры этой тонкой деревянной палки, так сильно напоминающей сейчас указатель — вектор всех мыслей и действий Лисевского. Но не слов. Они отказывались срываться с его губ сегодня. — Ты же хочешь не меньше, чем я. А может, и больше, — Андрей снова улыбается, и градус напряжения лишь возрастает. Хочется уже даже не сбежать и не ударить — хочется не существовать. — Вспомни об этом, когда в очередном телефонном звонке будешь признаваться своей девушке в любви, — голос Богдана сквозит всё тем же спокойствием. Даже если в душе разгораются адские пожары, он говорит всё так же размеренно и тихо, отчего совсем не знающие его люди вешают на него клеймо бездушия и пофигизма. Только не Андрей. — С каких это пор ты взял в привычку подслушивать мои разговоры? Или завидуешь, что я не признаюсь в любви тебе? — Трудно не слышать, когда живёшь с тобой в одном номере. И завидовать я могу лишь твоему умению одновременно водить двух людей за нос. Микрокосмос Богдана трещит по швам, пропуская на орбиту тела астероидов и ледяных комет, когда рука Андрея, вырывая из его пальцев деревяшку кия, тяжело опускается на его плечо. Нетрезвому капитану, кажется, глубоко плевать, что на них наверняка смотрят сидящие неподалёку люди, что кое-кто из них наверняка может что-то заметить, как губы Андрея всё теснее оказываются около губ Лисевского. Но сам Богдан слишком явно обнаруживает, как кожу щёк обжигает выдыхаемый пропитанный алкоголем воздух: — За нос водишь сам себя ты, отказывая себе в своих желаниях. Сделай то, что сам давно хочешь. И расслабься — всё намного проще. — Не сделаю, — отрезает Лисевский и тут же задыхается собственной слюной вперемешку с новым глотком уже окончательно согревшегося пива, когда Андрей, хитро улыбаясь, тянет его на себя за шнурок от капюшона толстовки и прямо говорит: — Тогда сделаю я — за нас двоих. В номер идём. Сейчас же. В его тоне — всё те капитанские нотки, которым Богдан так и не научился сопротивляться. Несмотря ни на что, он всё так же смотрит на Андрея с необъяснимым одухотворением и, забирая с собой всё ещё недопитую бутылку, идёт следом, чуть не спотыкаясь на ровной поверхности пола и не врезаясь лбом в спину Андрея. Створки лифта, как ни странно, открываются сразу, и Лисевский даже не успевает, как следует, настроиться: путь до семнадцатого этажа в тесном закрытом помещении наедине с внезапно сошедшим с ума Андреем для него — форменная садистская пытка. Хорошо, что тот засыпает почти сразу, как только его голова касается подушки, а сам Богдан привычно запирается в ванной. Плохо, что ничего ещё не закончилось. И вряд ли закончится так просто. Но всё же хорошо, что ещё не закончилось пиво — необходимость утопить тупую ноющую боль в груди стала ещё острее, чем даже тогда, когда Андрей, смотря куда-то в пол и в никуда, тихо произнёс своё «Так не может больше продолжаться». Плохо, что он успел сделать всего лишь несколько мелких глотков, гоняя горькую жидкость во рту, отчего она стала напоминать тёплую вонючую жижу, прежде чем Андрей открыл глаза и, перевернувшись на живот, лукаво улыбнулся: — Сделай мне массаж, — и, практически наслаждаясь тем, как Богдан сделал над собой усилие, чтоб не подавиться, игриво добавил: — Пожалуйста. Ты же не сможешь отказать своему Кэпу, правда? — Не слишком ли ты охуел? — Лисевский отставляет пиво, вновь ощущая ментальные рвотные позывы, и тем же монотонным голосом парирует: — Ты — Кэп на сцене, но не в жизни, спустись с небес на землю. — Ты хорошо подумал над своими словами? А если я тебя заставлю сделать мне массаж на сцене? — Андрей привык всегда вести в счёте. Андрей привык, что отыгрываться вынужден только Богдан. — Приведу тебе массажиста и не буду париться, — безразлично пожимает плечами Лисевский. — Ты знаешь: если меня не устраивает то, что ты написал, я делаю по-своему. На сцене. Но не в жизни. В жизни Богдан делает лишь то, что позволяет ему Андрей. И этот парадокс их «недоличных» и «перерабочих» отношений — их персональное клеймо, аккурат с тем самым, на котором выбито компьютерное «Loading… 55%». Андрей, кажется, впервые за этот вечер не находит, что ему сказать. Кажется, впервые за все шесть лет он по-настоящему обескуражен, когда что-то идёт «не по его». Кажется, он впервые в жизни хочет сдаться или же не сдаваться никогда. А Богдан, поймав кураж от того, что всё-таки вынудил непоколебимого Кэпа усомниться в себе, чётким, хоть и усталым тоном продолжает: — Я бы спросил тебя ещё раз о том, охуел ли ты, да не люблю повторяться. Ты слишком много на себя берёшь, думая, что можешь вот так просто воспользоваться тем, что я что-то тебе когда-то говорил. — Хочешь убедить меня в том, что сейчас ты мне этого уже не скажешь? Не ври себе — в твоих глазах я вижу то, что видел и тогда, — Андрей садится на кровати и уже даже не пытается выдумать очередную провокацию, чувствуя, как возвращается ушедшая было ещё поутру лёгкая простуда. Его снова знобит, а под веками жжёт, обозначая поднимающуюся температуру. — Себе я не вру, а ты уже который год пытаешься меня обмануть. Полутёмную комнату освещает лишь естественный природный фонарь, и лунный свет обрамляет задумчивый взгляд Богдана, которому всё больше и больше хочется курить. Он медленно встаёт, даже когда голос Андрея насильно приколачивает его обратно к кровати: — Так скажи, что любишь меня. Как тогда на своём балконе сказал. А я тебе уже совсем по-другому отвечу. — Зачем говорить, если и так всё понятно, — Лисевский дёргает плечом и всё же встаёт, прямо на ходу чиркая колёсиком полупустой зажигалки и оставляя за собой шлейф едкого дыма. От него ещё больше жжёт глаза и хочется грязно сплюнуть, но Андрей заставляет себя подумать о том, что скоро гала-концерт, им нужно успокоиться и прийти в себя, а вот Богдану, что даже не удосужился накинуть на себя хотя бы толстовку, ни в коем случае нельзя болеть. — Не май месяц, оденься, — Андрей спустя несколько секунд материализуется рядом и, одной рукой придерживая тонкое гостиничное одеяло, другой протягивает Богдану его олимпийку, которую тот равнодушным жестом набрасывает на плечи, но так и не надевает. Раньше он бы укутал его в это чёртово одеяло. Ещё раньше — просто бы никуда не пустил и приказал бы бросить курить. Сегодня он может только взывать к поблёскивающему на дне чувству капитанского авторитета, заранее зная, что Лисевского рядом с ним держит отнюдь не оно. Андрей удивленно-саркастично приподнимает бровь, поправляет толстовку, чтобы хоть немного грела, и равнодушно пожимает плечами: — Пока я твой капитан, и от твоего здоровья зависит выступление команды, ты будешь себя беречь, понял? — он надеется, что строгости его голоса хватает, чтобы заставить Богдана запихнуть все возможные протесты глубоко в глотку, но тот резко переводит тему, выдыхая кажущийся на фоне не по-зимнему яркой луны совсем чёрным дым. — Знаешь, о чём я иногда думаю? Он смотрит куда-то вовне, не замечая, наверное, никого и ничего, остывший пепел оседает на недвижных пальцах, и не видит, как Андрей опешил на мгновение от такой резкой смены темы разговора и закатил глаза в своей привычной манере: — О чём? — О том, что всё могло бы быть по-другому, — Лисевский резко поворачивается, обнажая в абсолютно трезвых на вид глазах сталь и отчаяние одновременно. То, что он безбожно пьян, выдаёт лишь его лёгкое пошатывание и характерный запах. — Что мы могли быть вместе ещё тогда, когда впервые друг друга увидели. Сейчас бы всё было иначе, никаких баб, никаких невнятных попоек, где непонятно, кто из нас кого пытается споить, дурацких разговоров ни о чём. Мы могли быть вместе уже очень долгое время, понимаешь? Доходит? А вместо этого я пытаюсь убедить себя, что мы всё когда-то сделали правильно. Хорошо, что расстояние от балконной двери до кровати — минимально. Плохо, что тащить неуклюжую тушу Богдана за руку для шатающегося Андрея — непосильное дело, но Лисевский вдруг перестаёт сопротивляться, и все стоп-краны срывает окончательно. — Так что мешает изменить всё сейчас? Не будет никаких баб, невнятных попоек, будет только то, что мы сами захотим. Вместе — значит, вместе. По-настоящему. Я не представляю, как приеду в Тверь и лягу в постель без тебя. — А что мне нужно сделать, чтобы всё изменилось? — Ничего. Просто доверься мне и тому, что ты сам вот уже столько времени хочешь. Богдан кивает и всё же нажимает внутри себя на невидимую кнопку, которая когда-то отвечала за функцию «не поддаваться Андрею». Теперь он не может это делать физически, но ещё хуже то, что это не удаётся и ментально. Он не может сказать себе «нет», когда губы Андрея с напором врезаются в него, а уже спустя несколько минут становится совершенно непонятно, где чьи руки, ноги, сколько отметин наутро останутся на его шее, а сколько оставил на шее Андрея он сам. Это непозволительно остро, невозможно, безрассудно, но эффект наконец-то снесён. Действие завершено. 100%. Completed. *** Они не могут продержаться и суток. Богдан видит сомнение в искажённых похмельем глазах Андрея, да и сам ощущает, как рушится в его собственном сердце собственноручно возведённая постройка под названием «не трогай икону». Все их попойки напоминают дешёвый фарс двух неумелых актёров, каждый из которых из рук вон плохо играет отведённую кому-то другому роль. Возвращение в Тверь отдаёт наконец-то зимой и почти забытым ощущением наста под ногами. Подготовка к новому сезону, работа, поиск спонсоров и свежих идей отнимают у Андрея всё свободное время, нервы и силы на то, чтобы позволить себе почувствовать себя живым. Богдан по-прежнему остаётся рядом. Андрей по-прежнему не понимает, зачем. Андрей по-прежнему ведёт в счёте. Богдан по-прежнему не хочет, но отыгрывается.