попова вредит вашему здоровью

держи меня на расстоянии выстрела, если я заговорю про любовь, и особенно, если искренне.

глупое детство с примесью ядовитых жёлтых красок давит на грудную клетку неистово сильно. жёлтый никогда не нравился шастун. его всегда хотелось выплюнуть, смешать с грязью, с желчью, с людьми — только бы не видеть его. такой нелепый цвет, наполненный горечью мимозы и лестью подсолнухов. и девчонка никогда не понимала, что в нём находил тот же ван гог. ведь этот цвет будто олицетворение самого несчастья: счастье не может быть таким ярким. знаете, счастье совершенно не яркое. оно отливает тусклым светом солнца в прохладный июньский день. оно отливает приторно-сладким мёдом, что мама всегда добавляет в чай. говорит, что жизнь тогда слаще будет. только тоне чай отдаёт неземной тоской. пьёшь его — и всё тело наполняется неким странным чувством неполноценности — виноват жёлтый цвет. счастье, по мнению шастун, невесомое совсем. проведёшь рукой — вот оно, витает в воздухе, оседая пылью на людях; несётся громким ветром, гремит, падает на лицо весенним дождём. забавно, но мы даже дышим счастьем: оно наполняет наши лёгкие до краёв, не захлебнуться бы. тоне десять, и она думает, что лучшая смерть — асфиксия. счастье убьёт нас всех. шастун любит топтать своими бордовыми ботинками головки одуванчиков. она вырывает их с корнем своими маленькими ручонками, бросая на порог соседнего дома. водит пальчиком по ямкам в земле, думая: что было бы, если бы люди жили под землёй? что было бы, если бы люди росли как цветы? тоня представляет, как красные бутоны маков раскрываются у неё под окнами, как пространство наполняется красным цветом, как она сливается с ним. только под окнами через год появляются незабудки, и уныние расцветает вместе с ними, оставаясь неприятным осадком на внутренней стороне рёбер — мама говорит, что было бы хорошо познакомиться с девочкой-соседкой напротив, но шастун так не считает: у поповых дом из жёлтого кирпича, а под окнами растут подсолнухи. девочка-солнце каждую среду находит на своём пороге пару одуванчиков. радуется, словно держит в руках настоящее сокровище, на что тоня лишь фыркает: могут ли сорняки быть сокровищем? глупость и ребячество в одном лице. только эти самые ядовито-жёлтые сорняки в руках арсении превращаются в цветы. крохотные жёлтые головки мгновенно преображаются в величественные бутоны, и шастун чувствует их аромат: медовый с терпкими нотками лета. попова делает из одуванчиков венки, но не надевает на голову. каждый раз подбегает к высокому деревянному забору, протягивая их через щель и сверкая своими глазками-блюдцами — тоня убегает в дом, словно в крепость. она боится брать из рук арсении эти цветы, думая, что обязательно обожжётся: попова пылает, обдавая всё вокруг себя гиацинтовым огнём — и дотронуться страшно, и посмотреть больно. а дышать рядом с ней совсем не хочется. горло сжимается, словно при асфиксии, словно арсения и есть то самое счастье, то самое, что обычно становится причиной смерти. попова убьёт шастун. обязательно убьёт. не в этой жизни, так в следующей. будет гнаться, как адская гончая за своей жертвой — прямо по пятам. специально не догоняя, лишь вселяя чувство страха и ничтожества. ведь арсения попова ужаснее самой смерти. самого ада. арсения попова — бог из плоти и собственных грехов; падший ангел, что сломал крылья при ударе о землю и как-то выжил. и шастун задыхается. задыхается до рвотных позывов — арсения попова бессовестно засела внутри со своими венками из одуванчиков и дьявольской улыбкой. хочется засунуть руки себе в глотку и вывернуть саму себя наружу, чтобы напоказ, чтобы растечься красными маками по чистому паркету. запачкать его и оставить часть себя в нём. только вместо маков обычные пожухлые листья: арсения каждым своим взглядом вырывает лепестки, сжимая их в руках и выбрасывая. тоне дурно от этой девчонки. тоня хотела бы её никогда не встречать. вдвойне никогда. знакомство их смазанное, как на палитре краски, — кистей нет. вместо них собственные кости, что хрустят с каждый разом сильнее, когда попова рядом. девочки сидят за одной партой на уроках математики и русского: темноволосая рисует смешные картинки на полях своих тетрадей и показывает их тоне. только шастун совсем не смеётся: смех застрял глубоко меж солнечным сплетением и желудком, а обида арсении вертится прямо на языке, отдавая перцем и солью. попова отчаянно желает внимания. она прогуливает большую часть уроков, кроме русского и математики, садится за знакомую парту — шастун рядом нет. и ей кажется, что шастун никогда рядом и не было. никогда не было знакомого дома напротив с незабудками под окнами, никогда не было застенчивых разговором в восемь вечера где-то на крыше — лишь одно большое ничего выедало всё изнутри, словно кислота, и арсения хотела вырвать это постоянно щемящее чувство из груди. оно всё время, каждый час, каждую минуту и секунду стучало, тарабанило, пыталось выйти. попова и рада бы открыть двери, выпустить незванных гостей наружу, чтобы они сдохли под натиском солнца, ветра — только ключ висел у шастун глубоко внутри. и нет метро, которое бы доехало туда. ведь там, где он висит, нет выхода, нет входа — сплошная клетка со стальными прутьями, а за ними темнота. беспросветная темнота, от которой глазам больно — чревата ослепнуть, чревата потеряться и никогда не найтись. и попова надеется, что с ней играет её больное воображение. пронизывает кожу иголками, продевая красные-красные нитки. арсения чувствует себя блядской марионеткой, подвешенной высоко в небе — там и сгорели её крылья: перо о перо, золото о золото, кровь о металл. но она упорно не замечает, что у самой в руках множество нитей других цветов. только какую ни бери — красной будет. и на всём теле клеймом так болезненно вышито одно единственное имя — т о н я. — шаст. светловолосая натягивает капюшон толстовки на глаза, словно пытается скрыться от этого голоса позади себя, пытается не слышать, только не получается: ноги цепляются обо всё, что впереди, сплетаются с пустотой, с тусклым светом фонарей и с пепельным небом. шастун зажимает рот рукой, лишь бы не издать звука. сквозь пальцы пытается что-то вырваться, что-то немое на уровне с животным криком. остаётся только прикусить свой поганый язык, сомкнуть клыки, лишь бы не показать своего зверя. а он волком томится внутри, прогрызая белёсую кожу. в зубах у него вся любовь к поповой, все чувства собрались в одном куске мяса, что так непристойно зовётся сердцем. — тонь. на её лице мелькает одна из тех улыбок, которые подобны безумию — шастун сходит с ума медленно и бесповоротно. но не так, как сходят с ума в психбольницах или сидя в одиночестве в пустой квартире, где и свету дороги не найти. шастун сходит с ума от своих мыслей, от самой себя. и когда в это пекло ступает нога ангела, то хочется сорвать свои голосовые связки, предупредить, что здесь она сгорит заживо, погибнет. а арсения лишь горько усмехнётся, мотнёт головой в сторону, и тёмные-тёмные волосы скроют всё её отчаяние, весь её гнев — и мир вокруг превратится в сплошную грязь, где люди будут играть второстепенные роли дешёвого романа, петь песни из старых фильмов и курить по три пачки в день. наш мир состоит из клубов дыма, похоти и закопанных мечт. нашему миру нет прощения. ему ничего не достанется. он останется в дураках, а мы будем вершить правосудие. мы будем решать, когда нам жить и когда нам умирать. отныне и навсегда. тоня закрывает за собой дверь, а попова будто дальше идти не может. не может сдвинуться с места. и кажется: вон он, дом, совсем рядом. но нет. дом только что закрыл перед ней двери, её светловолосый дом с окнами-изумрудами. и где теперь ночевать, если рёбра шастун сомкнуты так крепко, что до сердца уже точно не добраться. а руки будто отрубило — они остались внутри, сгниют там вместе с чувствами арсении. тоне, наверное, наплевать. у неё внутри уже столько рук побывало за все семнадцать лет, что не привыкать. выживет, прорвётся. только руки поповой самые болезненные: раздирают мышцы, скребутся по костям — всё ещё дают себе шанс. и на что надеются? на бестолковое существование? на что? на жизнь, на смерть, на любовь — лучше умереть, захлебнуться собственной кровью, припасть на колени перед господом, вымаливая прощение за все свои тяжкие грехи, чем поддаться чувствам. но сколько ты перед ним ни раскаивайся, сколько ни снимай с себя эту поганую кожу — мой милый друг, тьма внутри тебя лишь тихо усмехнётся и продолжит танцевать вальс на твоих костях. — я всего лишь хотела стать для тебя другом. шастун давится воздухом. ей кажется, что она ощущает на языке свои собственные лёгкие — возмущение толкает все органы вверх, забивая ими трахею. хочется задохнуться окончательно, чтобы до отпечатков сине-фиолетовых цветов-незабудок на горле; чтобы упасть на землю, смотря своими безжизненными зелёными глазами на свисающие тёмные волосы над собой; чтобы дотронуться до них дрожащей рукой, сжать до боли в костяшках и провалиться вниз, ощущая солоноватый привкус на своих губах — такая на вкус арсения. тоня в этом уверена: попова целуется как смерть. — но я не хочу им быть. я хочу быть с тобой. за окном стоял конец февраля, когда шастун узнала, что у арсении появился парень. она чувствовала, что зима смеётся над ней, нарочито морозя покрасневшие пальцы; улыбается ледяным ветром, что тушит огонёк сигареты — не считает, что из-за этого стоит выкуривать вторую пачку. тоня усмехается своим мыслям, выбрасывая окурок в снег. курение никогда не вредило её здоровью. курение было беззащитной ланью, что покорно лежала в зубах поповой, а рядом, в брюхе, покоилось тело шастун. тоня не знает, что она делает, когда выходит на сцену с гитарой. держаться под тяжестью голубых глаз — искусство, только светловолосая им не обладает. она врезается в них, режется, разбивается в них, как при падении с небоскрёба: поднимаешь голову, а над тобой синева, что придавит тебя, расплющит. ты не растворяешься в ней, лишь гибнешь, и твои чувства, словно сухожилия, переплетаются с ней, сливаются, образуя нечто грандиозное — оно умрёт так же, как обычно умирают надежды: болезненно, с криком и стонами. грандиозному не место в этом мире; его изувечат птицы, проткнут своими крыльями, что твёрже, чем убеждения. вместо крови на землю прольётся дождь, окрасит всю землю в небесно-красный — и вы поплатитесь за всё содеянное. — посвящается арсении поповой. песни шастун наполнены неким трагизмом и цинизмом с примесью юной влюблённости. той самой горькой влюблённости, что зовётся убийственной. от неё гибнут герои романов, гибнут персонажи в фильмах и гибнут люди. если мы герои, то нам суждено умереть, а после возродится из пепла не фениксами, а отчаявшимися людьми, что читают вечерами бродского и пьют кофе. влюблённость не отпустит. сожмёт в руках до хруста костей, до крови на губах, и это будут твои самые лучшие объятия. арсения перехватывает тоню на выходе. смотрит с осуждением и неким теплом — лето стучит в висках. тянется к лицу шастун, что не может сойти с места, словно тем самым бросая вызов, и попова принимает его. касается своими губами губ напротив, чувствуя на них непонимание и тягучее желание, рвение отступить, но не получается: слишком долго скрывали, слишком долго боялись и слишком долго ждали. тоня улыбается, легко толкая арсению в бок. они падают в снег, утопают в нём, переплетая пальцы. они явно сгорят, если будут вместе. сгорят, как горел когда-то рим, как горела москва; и на их руинах воздвигнут памятники, здания, города, а на сердцах расцветут кроваво-красные маки — истина восторжествовала. ㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤ ㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤ