Крест

Двести двадцать пять дней прошло с тех пор, как он не слышал тихих, немного шаркающих шагов… Холодно… Прагматичный и практичный Бьякуя-сама старательно считал – ему казалось: отсчитывая дни со дня ее смерти, он больше приблизит ее душу к жизни, к себе самому, одинокому и теперь не нужному ни ее ушедшей душе, ни земле, ни небу. Холодно. И не слышно мощного, острого кашля в слабом худеньком теле, не слышно сиплого приглушенного голоса, он одним своим болезненно-отчаянным звучанием царапал ему сердце когда то… И он не помнит, когда в последний раз видел в снах ее изможденную, предсмертную улыбку, в уголках которой надежно пряталась смелость, выдержка, спокойствие. Ему больше не снятся сны. Каждое его новое утро начинается с неба… В палате больницы, заботливой рукой Унаханы, которая всегда одергивает шторы как раз перед пробуждением многоуважаемого капитана. Или же в глухих стенах знатного поместья, куда он навсегда, навечно спрятал себя собственными руками. На поле боя, в конце концов, когда первый луч выцветшего солнца улыбался ему самой циничной на свете ухмылкой, заставляя слезиться глаза, обнажая синеву безоблачного, яркого неба. Холодно. На двести двадцать пятый день после ее смерти небо казалось стеклянным, водянистым, и наверное можно было увидеть сквозь прозрачную поверхность даже… Бога. Не нужно. Бьякуя-сама не нуждается в Боге, он перестал верить в него, а значит – убил его в себе, а значит – не существует его вовсе. Ведь должен был помочь, ведь в повести длинною в вечность он прославился своей бескорыстной добротой и любовью ко всему живому. Но не было его рядом, когда последующая жизнь великого капитана зависела всего от очередного судорожного вздоха не-богини. Ведь глаза ее – две замерзшие реки перед оттепелью, два куска мутного неба после дождя, два обломка его боли, которые она хоронила в себе преданно и самоотверженно. Она – грела, она – наполняла, она – боготворила его своей не любовью. Она… убила его своей смертью. Она преклонила его к себе добровольно, того, кого не мог подчинить себе ни один сильнейший шинигами, никакое погодное явление, ни даже наставница с репутацией и душой бродячей кошки. Только слабый, согревающий свет внутри черноволосой девчонки, чью фигуру он бережно ломал каждую ночь перед ее смертью, чью хрупкую ладонь он целовал, всегда во внутреннюю сторону. Так интимно, так лично, так… холодно. И может она бы осталась, не встретив его, может бы научилась в дикой среде отбросов и пьяниц жить только для самой себя, таким образом сохранив себе жизнь. Но раздарила себя до остатка, истощила до последней слезы на теперь неподвижном лице тому, кто приютил, отогрел, кому была благодарна при жизни и после нее. Хотела умереть, хотела подарить свободу не себе – ему. А он давно уже поставил крест на том месте, где они познакомились, могила его умершей любви пуста и не ухожена, он не носит на нее цветы, он пытается не вспоминать, хоть слабо получается… Он ведь гордый и сильный, он ведь мужчина, а мужчины не плачут, не оглядываются назад, не возвращаются в прошлое, ища в толпе ломкую фигурку с самым простуженным голосом. С самым красивым лицом не-богини. Не ищут… И одаривая на двести двадцать пятый день презрительным взглядом вернувшуюся недавно женщину-кошку, он думал о том, что сегодня небо больше не напоминает ему глаза бывшей госпожи Кучики, впервые за время, которое утекло чистой водой сквозь его холеные пальцы, впиталось во влажную землю… Хисана ведь покинула его во благо. А он… Он эгоист, определенно… Все люди эгоисты, даже те же пресловутые боги смерти. Холодно… Да вот только она – не богиня. И это ее главный плюс…