Пьяная вишня

Гюнт, с раздражением сбросив с себя руку безмятежно храпевшего носом в подушку любовника, выбрался из постели, одернул перекрутившуюся футболку и вышел на широкий балкон. Хотелось воздуха. Июньская ночь пахла нагретым за день асфальтом и цветущим жасмином, огромный куст которого рос прямо под окнами квартиры. Гюнт вдохнул сладкий аромат, прикрывая глаза, и закурил. Сердце, до этого колотившееся где-то в горле, кажется, начало «сползать», успокаиваясь, на законное место. Очередной мерзко повторяющийся кошмар постепенно отпускал. Снилось Гюнту всегда одно: полный перепуганных людей зал консерватории, террористы на сцене и в проходах, обвязанные тротилом смертники среди заложников и мощные фугасы, расставленные так, чтобы при взрыве совершенно точно погибли все. Гюнту тогда было тринадцать. Он учился играть на скрипке, которую в ту пору искренне ненавидел, а потому периодически устраивал жестокие бунты, восставая против «домашнего насилия» в виде музыкальной школы из-под палки. Но перечить папе, задавшемуся целью вырастить из сына великого скрипача, оказалось делом зряшным, от скрипки было никуда не деться, и тогда непокорный юный омега начал искать другой выход. Как известно: если не можешь изменить ситуацию, измени свое к ней отношение. Ну, Гюнт и изменил, начав всем назло играть на проклятой «пиликалке» не классику, а яростные рóковые композиции. Папа заламывал руки и возводил глаза к потолку, науськанный им отец проводил с Гюнтом душеспасительные беседы и рисовал радужные карьерные перспективы, намекая на какое-то важное знакомство в одном из лучших симфонических оркестров страны. Ну и, конечно, родители регулярно водили сына в консерваторию, чтобы тот, послушав игру признанных мастеров, наконец-то образумился. В тот день они как раз отправились на концерт известного на весь мир скрипача Эрика Кригера. Этот бета был уже немолод, но все еще очень хорош. Родители Гюнта и он сам сидели в первом ряду — отец не пожалел денег, чтобы сын получил возможность как можно ближе увидеть, как играет знаменитость, проследить за движениями его пальцев, за нервным порханием смычка. Эрик Кригер Гюнта впечатлил. Причем даже не филигранностью исполнения. Нет, дело было в другом. В том, что музыкант, играя, действительно полностью растворялся в музыке. Мелодия жила в Эрике Кригере… Да что там! Он сам становился ей, летел, выплескивался, щедро одаривая всех мощью своих переживаний и страстей! А потому, наверно, и не сразу понял, что в зале стало происходить нечто ужасное, никак не связанное с красотой скрипичных прелюдий и фуг. Террористы, ворвавшиеся в зал, вставшие в дверях, взобравшиеся на сцену, не церемонились. Мат, очереди в потолок и в тех, кто запаниковал или не сразу их послушался. Великого Эрика Кригера просто скинули со сцены практически под ноги Гюнту и его застывшим в ужасе родителям. Спасая инструмент, скрипач упал неудачно, приложившись рукой и боком, вскрикнул, и Гюнт, когда помогал ему сесть, отчетливо увидел на лице Кригера гримасу боли… Следующие несколько часов стали самыми страшными в жизни. Террористы нервничали, постоянно орали, стреляли. Они то начинали петь что-то заунывно-страшное, как казалось Гюнту, то молились. Захваченных врасплох беспомощных людей запугивали, не пускали в туалет, не давали есть или пить, не позволяли даже просто шевельнуться или тем более встать! Более или менее успокоились террористы только после того, как между заложниками расселись смертники в поясах со взрывчаткой, а в разных частях зала были размещены фугасы. Убедившись, что эти жуткие приготовления завершены, главарь — низкорослый, сухощавый альфа — открыл торги с властями. Гюнт, по-прежнему сидевший в первом ряду, прекрасно слышал условия, которые тот выдвигал, сжимая в пальцах телефонную трубку так, что возникло ощущение: она вот-вот треснет. И даже ему — подростку — озвученные террористами требования казались совершенно невыполнимыми, дикими. Ночь прошла относительно спокойно. Убили лишь одного, похоже, впавшего в истерику альфу, который вдруг вскочил со своего места и кинулся бежать к выходу, прыгая через ряды и расталкивая всех на своем пути. Спать не хотелось абсолютно. В зале вообще мало кто спал, но при этом стояла какая-то воистину могильная тишина. Даже дети, которых Гюнт успел заметить еще до начала концерта, в холле, и те не плакали. Отключенные по приказу террористов, а после сваленные кучей посреди сцены мобильники тоже молчали. Утром всем по очереди позволили сходить в туалет и напиться там из-под крана. После в зале вновь установилась зыбкая тишина и странный, какой-то иррациональный, пугающий порядок. Заложникам раздали бутерброды из буфета, а Гюнту даже перепало изрядное количество шоколадных конфет. Альфа, постоянно ходивший по проходу между сценой и первым рядом с автоматом наперевес, при этом облизывая Гюнта каким-то отвратительно-пачкающим взглядом, кинул ему на колени большую горсть. Это оказалась «Вишня в коньяке» — пьяная вишня, как, подмигнув, сообщил террорист. И Гюнт, который раньше никогда ничего алкогольного и не нюхал, стесняясь, что ни с кем не делится, ел одну конфету за другой, незаметно все более хмелея. Те, кто вел переговоры с террористами со стороны спецслужб, явно тянули время: переспрашивали, уточняли, пробовали торговаться. Тогда-то и началось то, что изменило для Гюнта всю его последующую жизнь: разозленный задержкой главарь потребовал на сцену скрипача. Кригера вздернули на ноги — Гюнт опять услышал болезненный вскрик, когда пожилого бету подхватили под руки — и затащили на сцену. — Говорят, хорошо играешь. Ну давай, сыграй нам. — Я бы с радостью, — голос скрипача хрипел и срывался, — но я упал и, кажется, руку сломал. Я просто не смогу… Гюнт понимал, что Кригер не врет, что это не отговорка, что все действительно так, но террористу было на это плевать, этот альфа просто хотел развлечься. И неважно чем — скрипичной игрой или смертоубийством. — Тогда тебя придется пристрелить, — сказал он и махнул рукой, подзывая приспешников. — Через пять минут подойдет срок, который я обозначил для выполнения моих требований. И если эти твари, которым на вас, — тут он возвысил голос, чтобы его услышали все в огромном зале, — совершенно наплевать, опять начнут вешать мне лапшу на уши, я прикажу тебя расстрелять, дедуля. Тебя и еще десяток других. А после выкину ваши трупы на улицу, под ноги этим шакалам. И тогда осмелевший на коньячно-вишневых дрожжах Гюнт встал и сказал, что готов сыграть вместо неспособного к этому Эрика Кригера… И это было для всех так неожиданно и странно, что ему дали такое разрешение, после буквально вырвав из рук обезумевшего от страха папы, который попытался сына удержать. Раньше Гюнт никогда не держал в руках ничего похожего на концертный инструмент знаменитого музыканта. Его скрипки всегда были проще. Даже последняя, на которую папа истратил все семейные сбережения. Сейчас же в его власти оказался шедевр, произведение великого мастера, умершего пару столетий назад. Не удивительно, что Кригер, падая, сделал все, чтобы инструмент не пострадал. Голова кружилась, пальцы не слушались, и Гюнт поначалу ужасно фальшивил. Скрипка под смычком взвизгивала истерично, заставляя морщиться даже террористов. И страх перед ними как-то очень быстро отрезвил… Нельзя было позволить, чтобы главарь, разочаровавшись, вновь вспомнил о своих угрозах! А потом Гюнт кое-что увидел. Собираясь играть, он невольно встал подальше от пугавших его альф-террористов и ужасного фугаса — в стороне и ближе к заднику сцены. С этого места оказались хорошо видны составленные по бокам и скрытые занавесом от зрителей декорации. Вот там-то на какой-то момент и возникла бесшумная и быстрая тень в черном. Человек, чье лицо скрывала балаклава, а голову шлем, приложил палец к спрятанным под маской губам и жестом предложил Гюнту играть: одну руку согнул так, будто держит скрипку, а второй поводил, изображая движения смычка. После спецназовец исчез, скрывшись во тьме закулисья, но само его появление все изменило для Гюнта. Он вдруг понял: заложников не бросили, как постоянно твердили террористы. Операция по освобождению идет полным ходом, а опытные спецы — сильные, хорошо вооруженные альфы и умные, тренированные беты — уже здесь, рядом, и просят им помочь. Да! Помочь! Иначе с чем другим была связана эта просьба играть? Значит, им нужно что-то громкое, что-то способное отвлечь внимание! И, поняв это, Гюнт вдарил так, как позволял себе только дома. Какие там нежные скрипичные партии, которые он пытался изобразить поначалу?! Нет! Только хардкор! Только тяжелый рок! Ритмичный, яростный, иногда визгливо-истеричный, иногда сильный, подавляющий. Какой на все это была реакция зала? Чем закончился новый тур переговоров главаря террористов с властями, и были ли они вообще? Сколько часов подряд, сбивая пальцы в кровь, Гюнт играл? После он вспомнить не смог. Это был какой-то транс, полное отчуждение, уход от жестокой реальности. В итоге он, как давеча и Эрик Кригер, даже не сразу понял, что все изменилось. Не осознал, что в голове вдруг стало мутиться не от давно ушедшего опьянения, а от странного душного запаха; что главный террорист, который все это время с усмешкой слушал Гюнта, уронил голову на грудь; что неожиданно рухнула прямо на сцену часть стены справа от Гюнта, открывая проход для людей в черной спецназовской форме и в глухих шлемах, а сразу после одновременно распахнулись двери в зал и со всех сторон раздались выстрелы. Пули одна за другой попадали точно в цели, уничтожая террористов. В первую очередь смертников, обмотанных взрывчаткой, потом тех, на кого запущенный в помещение перед штурмом газ подействовал недостаточно сильно, потом остальных. Всех. Люди в черном, попросив тех заложников, что остались в сознании, немного потерпеть и посидеть смирно, просто ходили между рядами и методично достреливали в голову каждого террориста. Ну, а после спецназовцы и подоспевшие к ним на помощь медики начали выводить спасенных ими людей. Провожали, поддерживая под руки, тех, кто мог идти сам, и выносили, ухватив за руки и за ноги, потерявших сознание… А Гюнт так и стоял на сцене, прижимая к груди бесценную скрипку, на которой, наверно, никто и никогда не играл ту жесть, что была только что осознанно исполнена им со сцены столичной консерватории. Стоял до тех пор, пока к нему не подошел высоченный широкоплечий альфа в балаклаве, оставлявшей открытыми только глаза — светлые, серовато-зеленые, улыбчивые, — и в шлеме с уже поднятым щитком. Спецназовец тогда присел перед Гюнтом на корточки, обдав, буквально окружив, обняв своим ароматом, а после глухо и как-то гундосо произнес через плотную ткань маски: — Спасибо, малыш, за помощь! Ты герой. А еще офигенно играешь. Никогда не любил игру на скрипке, но в твоем исполнении это было что-то реально сумасшедшее! Гюнт тогда, плохо соображая, что делает, потянулся навстречу альфе, принюхиваясь, вбирая в себя запах своего спасителя: неожиданно родной, даже любимый, пьяно-вишневый с острой коньячной горчинкой, — а потом… Потом набежал папа… Марион Кляйн был, как и всегда, громким и шебутным, обнимал Гюнта, плакал, а затем решительно потащил его за собой, прочь из страшного зала, в котором на полу тут и там лежали, раскинув ноги и руки, трупы террористов, стояли пока не деактивированные фугасы и все еще воняло газом. Гюнт торопливо семенил за папой, по-прежнему прижимая к груди драгоценную скрипку, и поминутно оглядывался назад, на спецназовца, который так и остался стоять на краю заваленной трупами и засыпанной осколками битого кирпича сцены — такого огромного, сильного, в бронежилете, шлеме с задранным щитком и с автоматом, опущенным дулом к полу. Гюнт тогда был слишком юн и слишком шокирован произошедшим, чтобы понять: судьба в тот момент свела его с истинным. Свела… и тут же раскидала так, что и не найти. После на все попытки узнать хотя бы имя того человека, Гюнт раз за разом получал стандартный ответ: не имеем права, малыш, информация секретна. Оказалось, что не только имена, но даже количественный состав солдат и офицеров элитного спецподразделения «Вихрь», которое и штурмовало тогда захваченный зал консерватории, считался государственной тайной! Так что Гюнту, а затем даже его куда более настырному папе пришлось отступить и смириться. После истории с захватом заложников юный скрипач Гюнтер Кляйн ненадолго стал настоящей звездой: у него брали интервью, удостоили правительственной награды за проявленное мужество, а Эрик Кригер, жизнь которому Гюнт, по сути, спас, пригласил сыграть в своем прощальном концерте. Сам он не выступал. Сломанная рука все еще не работала в достаточной мере, и врачи говорили, что шансы на полное восстановление — так, чтобы продолжать концертировать, — невелики. Зато на сцену, провожая знаменитость на заслуженный отдых (а Кригер после всего принял именно такое решение) один за другим выходили звезды, чьи имена знал весь мир. И среди них неожиданно Гюнтер Кляйн, которому в конце представления великий скрипач еще и торжественно вручил свою уникальную скрипку — за спасенные жизни сотен зрителей. Ведь оказалось, что Гюнт игрой на скрипке действительно прикрыл работу по подготовке к атаке. Пока он устраивал свои сумасшедшие рóковые запилы, спецы делали примерно то же — тихонько, ручной пилой, подпиливали кирпич стены за сценой, чтобы в нужный момент, выбив ее, ворваться в зал там, где их никто и ждать не мог. Папа Гюнта после того концерта, любуясь старинной и дико дорогой скрипкой Эрика Кригера, торжествовал, предвкушая момент, когда его любимый сын тоже будет давать сольные скрипичные концерты в консерваториях всех столиц мира. И ошибся. Потому что примерно через неделю после истории с захватом и последующим освобождением заложников к ученику шестого класса, омеге Гюнтеру Кляйну подошли трое самых крутых альф школы — старшеклассники Пауль Зиверс, Зиг Эбель и Заг Беккер — и предложили вместе создать музыкальную группу, чтобы в итоге стать знаменитыми рок-звездами… Гюнтер усмехнулся, затушил бычок и пододвинул к себе коробку с «пьяной вишней», которая осталась здесь от вчерашней вечеринки. Сладость шоколада, свежесть сочной ягоды, терпкий коньячный аромат… Восторг! И поверх всего горечь печали. Вкус и аромат обожаемых конфет, как ни странно, не становились напоминанием о пережитом ужасе, а рождали в душе жестокое сожаление и обиду. Сначала, в первые годы, Гюнт обижался на спецназовца. Думалось, что этот взрослый и хорошо обученный всяким штукам-дрюкам альфа мог бы и сам найти омегу, который оказался его истинным. Потом пришла обида на судьбу. Случилось это после того, как Гюнт случайно узнал, что маски на лицах бойцов спецподразделений — это не просто скрывающая внешность ткань. Оказалось, что во время проведения операций под балаклаву всегда надевался спецфильтр, который отсекал лишние запахи, чтобы те не могли отвлечь и, как следствие, помешать выполнению задания. А потом навалилась, придавив тяжко, так, что и не продохнуть, обида на себя — за то, что как последний дурак упустил свой шанс на счастье. Ладно бы и вовсе не встречал истинного, как многие другие! Как, например, родители Гюнта, которые тем не менее прожили в любви и согласии уже много-много лет. Но чтобы вот так: оказаться совсем рядом с чудом, с истинным, встреча с которым считалась редким, нет — редчайшим везением, а потом его навсегда потерять?! Знать, что он где-то ест, спит, занимается своей непростой работой, смеется чьим-то шуткам… Трахается, рогатый его побери, с какими-то другими омегами или бетами! Может, даже давным-давно завел семью и наплодил детей… Или погиб на задании… Папа Гюнта Марион Кляйн после того, как окончательно осознал, что на сцене консерватории с концертами классической музыки его сын блистать никогда не будет, но зато уже добился многого как рок-музыкант, «пластинку» сменил и теперь распиливал Гюнту мозг на другую тему: дети. Марион мечтал о внуках, а его единственный сын, который уже вплотную приблизился к тридцатилетию, о замужестве, кажется, и не помышлял. — Да тебя теперь и не возьмет ни один приличный альфа! — бушевал папа, когда Гюнт виделся с ним пару недель назад. — С твоей-то репутацией! Ты пьешь, куришь и скачешь из постели в постель, как… как распоследняя шлюха! А все эти желтые газетенки еще и разносят твои коленца по белу свету! С фотографиями! Новость сезона: ветреный красавчик Гюнт Кляйн из MobiuStrip с новым любовником — вид сзади, вид спереди! — Это не я скачу по чужим постелям, — отозвался тогда похмельный Гюнт. У него в то утро, которое выбрал для визита к заблудшему сыну Марион Кляйн, дико болела голова и, кажется, начиналась течка. — Это в мою все так и норовят запрыгнуть, словно на последний пароход. И что теперь делать, если я никак не могу найти никого, кто бы смог заменить мне?.. — Гюнт махнул рукой и отвернулся. — Одно тебе скажу: в монахи я совершенно точно не пойду. А в остальном… Как Единый решит, так и будет. Но папа Гюнта в компетенции Единого бога, как видно, сомневался, потому что с тех пор каждый раз, когда Гюнт появлялся в гостях у родителей, за празднично накрытым столом странным образом образовывался некий молодой альфа, которого папа представлял Гюнту то сыном своего лучшего друга, случайно зашедшим на огонек, то коллегой отца, привезшим срочные документы, то еще как-то. Альфы эти — по большей части какие-то гладкие и очень интеллигентные — сразу терялись, не зная, как реагировать на неизменные подколы Гюнта, естественно, взбешенного сводничеством своего папы. Они дико взирали на майки с вызывающими надписями, берцы и кольца на руках омеги — все сплошь с черепами и волчьими мордами, на черную наколку у него на шее под правым ухом и в итоге сразу после чаепития, во время которого у них, похоже, уже в горло вообще ничего не лезло, тихо сбегали. Марион опять-таки бушевал, его супруг и отец Гюнта Патрик Кляйн прятался за газетой, чтобы скрыть иронию во взгляде, а довольный «жених» придвигал к себе коробку «пьяной вишни», честно отвоеванную в ходе спецоперации по отваживанию очередного претендента на его руку, сердце и любимые конфеты. Эх… В дверях, что вели из квартиры на балкон, отвлекая от размышлений и воспоминаний, появился сонный альфа. Гюнт жил с ним уже почти полгода. Звали его Курт Маршайд, и до знакомства со столичной знаменитостью был он тренером по фитнесу. Классика, короче. Гюнт подцепил его во время гастролей — Курт покорил ростом, шириной плеч, фантастической постельной выносливостью, очевидной влюбленностью и, главное, милой стеснительностью и скромностью провинциала из не самой богатой семьи. Подцепил, приблизил, приютил… А после получил возможность убедиться, как быстро некоторые вещи меняются. Как скромность превращается в наглость, влюбленность в потребительское отношение. Только секс и остался прежним. Но таланты такого рода, как успел убедиться Гюнт, были исключительно хороши для разового любовника, а не для альфы, с которым ты живешь в одной квартире, по сути, семьей и с которым не только трахаться, но еще и говорить о чем-то надо. — Опять жрешь сладкое! — с презрением возвестил Курт и навис над Гюнтом. — И так уже сколько лишних килограммов на тебе наросло! Такими темпами отрастишь себе жопу, как у папеньки твоего… Гюнт закурил. Эти разговоры вымораживали его так, что хотелось что-нибудь разбить. Он совершенно точно не был толстым. Никогда не был. А мифическое пузо, о котором так любил поговорить повернутый на диетах и тренировках Курт, «наросло» только в голове у самого альфы. Да даже если б оно и было! Марион Кляйн с возрастом действительно сильно поправился, но супруг его что-то ни разу не прошелся по этой теме и никогда не говорил об изменениях в фигуре своего омеги. А вот Курт Гюнта чихвостил постоянно, хотя особых оснований для этого не было! На прямой вопрос: «Какого хрена?», заданный как-то на пике раздражения, альфа, заменжевавшись, ответил, что, мол, о здоровье любимого заботится. Но сам Гюнт был абсолютно уверен, что дело совсем в другом. В том, что в этих упреках Курт нашел для себя средство хоть в чем-то стать круче успешного и знаменитого любовника-омеги, возвыситься над ним, получить возможность давить на него. И еще. Патрик Кляйн своего мужа Мариона действительно любил (любого — толстого, тонкого, здорового и больного, плачущего или смеющегося!), а вот Курт лишь прикрывал этим словом свои личные, абсолютно шкурные интересы. С другой стороны, ведь и Гюнт его не любил, а так… использовал, заполняя пустоту на душе и вообще в жизни… — Я тебе сколько раз говорил, чтобы ты прекращал нажираться перед сном! — Курт, явно не замечая реакцию на свои слова, продолжал дудеть все в ту же дуду. — Но ведь нет, тебе надо еще и встать посреди ночи и тайком от меня сидеть и напихиваться этими проклятыми конфетами, от запаха которых меня уже тошнит! В квартире стало невозможно находиться… Гюнт затушил очередной бычок и, откинувшись в кресле, водрузил босые ноги на перила балкона. Терпение у него лопнуло. — Это моя квартира. — Что?! Гюнт пошевелил пальцами, теперь освещенными светом почти полной луны, которая как раз выбралась из-за небольшого полупрозрачного облачка, и продолжил: — Я говорю: это моя квартира. И все в ней, включая запахи, тоже мое. Тебя что-то не устраивает, Курт? Не держу! Можешь выметаться. Оскорбленный до глубины души альфа убрался назад в спальню, где вскоре послышалась какая-то возня. Гюнт, закуривая уже третью сигарету за последний час, истово понадеялся, что Курт собирает вещички, а когда в отдалении хлопнула входная дверь, вздохнул с облегчением. С балкона двор у подъезда был хорошо виден, и Гюнт с кривой усмешкой проследил, как его теперь уже бывший любовник закинул увесистую сумку в багажник машины, подаренной ему на днюху пару месяцев назад, проорал: «Шлюха! Дырка дешевая! Даже не думай звонить, не вернусь!» и, взвизгнув покрышками, отбыл. На душе было мерзко. Папа все-таки был прав: приличные альфы или беты от Гюнта бежали, как от чумы, зато все время липло какое-то полное говно, охочее до дармовых бабок, капризное, с фанаберией и замашками наследных принцев. А где найти кого-то принципиально другого, человека, с которым действительно можно было бы жизнь прожить — пусть и без истинной связи, которая потерялась так глупо, но зато при взаимном уважении, — Гюнт понятия не имел. Только один раз все, кажется, самым удивительным образом срослось. Приятели затащили Гюнта в коневодческое хозяйство — на лошадках покататься. Там-то он и познакомился с альфой Томасом Адамсом, который, как выяснилось позднее, понятия не имел, с кем его судьба свела, а заинтересовался Гюнтом просто потому, что тот ему понравился внешностью, запахом и манерой общения. Не славой и деньгами, а просто так, как это и бывает у обычных людей. Так, как правильно, так, как надо. И Гюнт в ответ, кажется, действительно влюбился, хранил эти самые обычные, нормальные отношения, как зеницу ока, а потому молчал о своей настоящей жизни, как партизан на вражеском допросе. Благо тогда гастрольный тур, который насмешник Заг называл не иначе как чёсом, только-только закончился, и Гюнт мог кучу времени посвятить себе и своей личной жизни. Но тайное, как известно, рано или поздно становится явным, и в один далеко не прекрасный день Томас просто молча швырнул на стол перед любовником глянцевый журнал, на обложке которого был сам Гюнт в расстегнутой до пупа рубашке и со скрипкой в руках, а ниже подпись: «Один омега для трех альф». Речь, понятно, шла о составе MobiuStrip, но Томас никаких объяснений слушать не стал: — Просто не хочу тоже изваляться в этом дерьме, Гюнтер. Ты мне соврал, не сказав, кто ты есть на самом деле. На этом для меня все. И это действительно было все. Гюнт попытался объясниться, долго извинялся, выворачивая душу перед любимым, но потом понял, что это все равно ничего не даст, и ушел, даже не хлопнув дверью — выдержки все-таки хватило не выписывать омежьи коленца с истериками и заламыванием рук. Потом-то дома, конечно, накрыло так, что думал в петлю влезет, но помогли друзья и святой отец Мартин Зиверс, к которому, несколько смущаясь, посоветовал съездить Пауль: — Он, блядь, такой, знаешь, крутой парень, хоть и святоша. Не веришь? Правду говорю: я всегда, как хуергу какую сотворю, так первым делом к нему прусь. Поговоришь, головомойку от него вытерпишь, и как-то легчает. При другом раскладе Гюнт над Паулем поржал бы: вот бы никогда не подумал, что этот здоровенный татуированный альфа регулярно к брату священнику на исповедь ходит. Но только не теперь. Потому что ну совсем не до смеха было. Гюнт тогда в храм Единого бога на Удольной улице приехал поздно — прособирался, никак не решаясь. Мартин, который оказался таким же заядлым байкером, как и брат, уже успел сменить одеяние священника на кожаные штаны и косуху. Когда Гюнт подвалил, от смущения загребая берцами, святой отец Зиверс уже садился на мотоцикл, но, увидев «клиента», о котором, как видно, был предупрежден, даже не вздохнув тяжко, молча отпер храм и повел Гюнта вглубь, туда, где были кабинки для исповеди. — Тебе как проще будет? Там, наедине с собой, чтобы меня и видно не было? Или?.. — Или, — отозвался Гюнт. — Я… Я не в грехах каяться. Я… поговорить просто. — Ну давай поговорим. И они поговорили. Точнее, говорил в основном Гюнт, а Мартин слушал. Но так внимательно и как-то… заинтересованно, понимающе, сочувствующе, что монолог воспринимался диалогом. — Хочешь, съезжу к этому парню? — спросил тогда Мартин. Гюнт подумал и… отказался, ожидая, что начнутся уговоры. Но святой отец Зиверс лишь улыбнулся, а после притянул к себе Гюнта, прижимая его лбом к своему плечу, пахнущему чем-то приятным и почему-то немного дымным: — Ну и хорошо. Такие вот… непреклонные да правильные годятся только для политических плакатов. В реальной жизни с ними невозможно. Да и, думаю, не любил он тебя по-настоящему. Иначе бы понял. Так что пусть идет с богом. Знаешь, как говорят? Единый не дурак, знает что да как. Все будет хорошо, вот увидишь… Под эти одновременно грустные и в то же время теплые воспоминания Гюнт сунул в рот последнюю «пьяную вишню» из слишком быстро опустевшей коробки и с кряхтением поднялся из кресла. Перед отбывшим в дальние дали Куртом было немного неловко, но… Как говорится: «Альфа с возу, коню легче…» Теперь бы еще хоть немного поспать! Утром Гюнту предстояла очередная поездка к родителям. Марион и Патрик Кляйн жили в паре часов от столицы, в небольшом частном доме, в который они перебрались, устав от городской суеты. Интересно, кто на этот раз окажется у них в гостях «совершенно случайно», но строго к моменту приезда Гюнта?.. Постель пахла Куртом, и Гюнт сменил белье, а подушку, на которой спал альфа, и вовсе выкинул, энергично упихав в помойное ведро. Ну вот. На свободу с чистой совестью… и в чистой постели. Засыпалось долго, так что утром Гюнт предсказуемо все проспал. Вскочил, заметался, прекрасно понимая, что папа вот-вот начнет названивать с вопросом: «А ты где, сыночек?». И ведь не соврешь, что «уже почти подъезжаю», потому как даже зубы еще не чистил! Трусливо отключив мобильник — всегда потом можно будет соврать, что он сел очень некстати! — Гюнт диким тушканчиком заскакал по квартире: принял душ, после которого влажные волосы сушить не стал, а просто затянул в хвост, почистил зубы, оделся так, как всегда одевался, если не хотел привлекать к себе внимание: мешковатые штаны полувоенного покроя, худи с глубоким капюшоном и специально изготовленные «камуфляжные» очки с нулевыми диоптриями, но в здоровенной роговой оправе. Ну и неизменные берцы на ноги. Лифт все не ехал, и Гюнт в нетерпении помчался вниз по лестнице. В холле первого этажа чуть не затоптал соседа — толстого альфу, отца троих детей и вообще примерного семьянина, извинился, все равно после получил в спину убийственный взгляд-выстрел и наконец-то вырвался на стратегический простор. Было самое время пожалеть, что поклонником мотоциклов Гюнт так и не стал — слишком велик в нем был страх перед возможным падением. Так что теперь точно придется постоять в пробках, и в итоге папа своего непутевого сына все-таки прибьет. Естественно, Гюнт опоздал к назначенному обеду больше, чем на три часа. Он как раз припарковался поперек родительских ворот и запер машину, когда на крыльцо дома, стоявшего в глубине участка, вышел Марион Кляйн собственной персоной и кто-то еще — судя по низкому и весьма раздраженному голосу, альфа. Незнакомый… — Я не знаю, что и сказать, дорогой сосед. Вы в нашем окружении человек новый, а то бы знали, что мальчик мой всегда был на редкость непунктуальным. Правда, в этот раз он действительно превзошел сам себя! Я беспокоюсь, как бы чего не случилось. — Надеюсь, все обойдется. Но поймите меня правильно, господин Кляйн, я больше задерживаться у вас не могу. Было приятно познакомиться с вами. Еще увидимся, как-никак рядом теперь живем… «Новый сосед, которого папахен тут же захомутал на предмет познакомить с семейно неблагоустроенным сыном!» — понял Гюнт и некоторое время на полном серьезе размышлял, не переждать ли ему исход бедолаги-альфы в соседних кустиках. Но это было бы глупо — Гюнта с головой выдала бы слишком приметная машина у ворот, а заводить ее и сматываться на четырех колесах — так папа точно узнает звук пятилитрового турбированного мотора, подобных которому в этой деревне не было никогда, и после смертельно обидится. Придется идти сдаваться. Тем временем Марион и его гость переместились вплотную к калитке, так что в итоге нацепивший на лицо идиотскую ухмылку «непунктуальный мальчик» Гюнт с ними практически столкнулся. Столкнулся… И замер, словно дикое животное в свете фар. Единый бог! Это был он! Тот самый запах! Те самые светлые, серо-зеленые глаза, обрамленные густыми почти черными ресницами! Те же широченные плечи и… Единый бог! Альфа тоже замер, широко раздувая ноздри крупного, чуть кривоватого носа и глядя на Гюнта в упор — так, словно метку выжигал. — А вот и мой сыночек! Ну что же ты, Гюнт, как тебе не стыдно… — залопотал где-то очень далеко, будто в другой галактике, папа. Гюнт не слушал. Рюкзак выпал из рук, рядом на дорожку глухо брякнулся брелок от машины… А после альфа, имени которого Гюнт по-прежнему не знал, просто шагнул вперед, рыкнул в самое ухо, стиснул, подхватил, закинул на плечо, словно куль, и зашагал куда-то прочь. Гюнт, болтавшийся головой вниз, но ничуть этим не смущенный, сам сатанея от внезапного, как удар по маковке, желания, сжал в ладонях оказавшиеся прямо перед ним и в прекрасной достижимости половинки обтянутых джинсой ягодиц альфы, помял, потискал, а после, жестоко неудовлетворенный ощущениями, полез внутрь, под тугой пояс. Альфа где-то наверху снова рыкнул бархатисто — словно большой хищный кот — и ускорил шаги. Гюнт поднял голову. У калитки родительского участка, прижав пальцы к раскрытому рту и вытаращив глаза, стоял папа. От дверей дома к нему, размахивая руками, бежал отец. Последней более или менее разумной мыслью в голове была такая: «Они будут беспокоиться!» Так что Гюнт, выпростав ладони из штанов своего внезапно обретенного истинного, помахал папе и как раз выскочившему на улицу отцу, а потом еще и два больших пальца вверх задрал — мол, все здорово, не бздите, родаки! А после… После был только секс. Они с альфой как-то изумительно быстро оказались в просторной спальне у огромной кровати. Одежда дико мешала. Особенно та, что не давала Гюнту добраться до тела найденного столь неожиданно и сказочно истинного. Того, кажется, обуревали те же желания. Так что они, сталкиваясь руками и нетерпеливо рыча, стали раздевать друг друга. Гюнт справился первым и после наверняка дико мешал альфе, потому что вис на нем, прижимался, отирался и кусался. За все это время они не сказали друг другу ни слова. Никаких прелюдий! Никакой неторопливой нежности. Только хардкор! Только тяжелый рок! Гюнт вскрикнул, когда альфа с силой протолкнул в него головку крупного члена. Не столько от боли, сколько от острейшего нетерпения. Хотелось получить его внутрь целиком, по самый узел, вместе с ним, сжать в себе, удержать, выдоить до последней капли! А еще выдышать до конца, вобрать в себя невероятный запах истинного, выпить его, пьянея от сладости шоколада, свежести вишни и легкой горечи коньяка. Альфа смотрел жадно, стонал сквозь стиснутые зубы, стискивал Гюнта руками, толкался в его тело, все увеличивая темп и амплитуду. И Гюнт ему в этом только помогал, подмахивая, а потом оплел руками и ногами, впиваясь поцелуем в напряженные губы, а ногтями в угловатые мускулистые ягодицы. Оргазм накрыл черной яростной волной, заставляя выгибаться и кричать. Гюнт почти лишился сознания от никогда ранее не испытанных ощущений, а потому даже не почувствовал боли, когда заострившиеся клыки альфы проткнули ему кожу в изгибе шеи. Нирвана… В себя Гюнта привели прикосновения. Альфа, все еще связанный с ним узлом, удерживая себя над распростертым под ним омегой на одной руке, второй осторожно гладил ему шею, касался кончиками пальцев лица, чертил вокруг сосков и пупка. Тут оказалось щекотно, и Гюнт засмеялся, открывая глаза. Альфа тут же отдернул руку, и вид у него сделался виноватый: — Это какое-то безумие. Читал про истинность, но даже не предполагал, что все… вот так. Что крышу сорвет настолько, что я кинусь на омегу, чьего имени не знаю, которого вижу в первый раз в жизни… — Во второй, — возразил Гюнт и прижмурился, наслаждаясь ощущениями в растянутом вокруг альфьего узла заду. — Но… — У тебя была маска с фильтром на лице, рядом валялся труп и стоял недеактивированный фугас, а мне было тринадцать… Глаза альфы округлились, и он пораженно выдохнул: — Маленький скрипач… Гюнт кивнул, мгновенно посерьезнев: — Я почуял тебя, но в тот момент ничего не понял. Ну, кроме того, что ты пахнешь моими любимыми конфетами. Маленький ведь был, глупый. Еще и течки первой не пережил. О сладком больше думал, чем об альфах. Потом искал… Знаешь, как я мечтал тебя найти! Но мне сказали: режим секретности, гостайна, никакой информации о личном составе спецотряда «Вихрь». — Я вышел в отставку. Точнее, комиссовали после ранения. Недавно, — альфа кивнул куда-то вниз, и Гюнт, проследив за его движением взглядом, увидел поперек широкой, заросшей темным волосом груди еще совсем свежий, розоватый шрам. — Больно? — желая коснуться и в то же время боясь навредить, спросил Гюнт. — Почти нет. Зажило. Но прежние нагрузки уже… — А тут ничего не болит? — перебивая, поинтересовался омега, на этот раз уверенно касаясь пальцами скулы альфы. — Нет, — удивленно вскинул брови тот и вдруг охнул, потому что маленький, но крепкий кулак в ту же секунду впечатался ему в физиономию. — Это тебе за те пятнадцать лет, что я жил без тебя, зная, что ты где-то есть, но не имея возможности узнать, кто ты! А это, — Гюнт треснул альфу снова, и тот со странной улыбкой на лице позволил ему это, даже не попробовав прикрыться. — Это за то, что я творил со своей жизнью, поняв, что счастья мне без тебя нет и не будет! Гюнт все-таки заплакал и притянул альфу к себе, ища успокоения в его тепле, в его силе. Тот обнял, баюкая, и тут же за это вновь поплатился. Не удержавшись, Гюнт напоследок коварно и больно укусил своего истинного в плечо: — А это за то, что ты меня трахнул так, что я чуть не умер от оргазма, но так и не сказал, как тебя зовут, дубина ты стоеросовая! Все еще безымянный альфа засмеялся, целуя мокрое от слез лицо Гюнта, а после шепнул ему в самое ухо: — Рейнер. Меня зовут Рейнер. — Я тебя ждал всю жизнь! — Гюнт хлюпнул носом, а затем решительно обтер его о все то же многострадальное плечо истинного. — Понимаешь? А тебя не было. И я… Я куролесил и блудил, пару раз чуть руки на себя не наложил — только скрипка и спасала, а ты… Ты просто взял и дом рядом с моими родителями купил! И тогда альфа — Рейнер! — отстранил Гюнта от себя, улыбнулся и, невольно вторя мудрому Мартину Зиверсу, сказал: — Единый не дурак, знает что да как.