***
Случилось это в вечер понедельника, когда они собирались дома у Эддингтона. Кроме Сесилии, являлись ещё четыре студента, все – молодые люди. За несколько месяцев сложилась традиция: по личному приглашению профессора каждую неделю они приходили, садились в библиотеке, милая мисс Эддингтон приносила чай и, ох, спасибо большое, даже выпечку. Да, такие визиты всем очень нравились. Эддингтон появлялся всегда вовремя, иногда спокойно-домашний, иногда разгорячённый и не совсем ещё опомнившийся после своих знаменитых чуть ли не на весь Кембридж велосипедных прогулок. Он окидывал всех бодрым менторским взглядом и предлагал начать обсуждение, сам же говорил мало, высказавшись уже сполна на обычных лекциях и так называемых «открывающих» вечерах, где только знакомил своих пятерых студентов с очередной темой. Ничем бы не отличился и этот понедельник от десятка других, если бы Сесилия не задержалась позже всех, а Уинифред Эддингтон, сказавшись больной, не ушла бы преждевременно в спальню, оставив брата наедине с его студенткой. Ничто, однако, не предвещало беды. В оранжеватом свете камина Эддингтон и Сесилия оживлённо говорили друг с другом. Они уже далёко заплутали, оставив и астрофизику, и метафизику где-то на пороге библиотеки. Весь интерес, в особенности профессора, успел переключиться с того, как будут обстоять дела с университетским гольф-клубом в будущем сезоне, на ближайшие планы Сесилии. Она бормотала в ответ что-то безостановочно и уверенно, но ощутила стеснение, когда поняла, что Эддингтон давно уже замолк и полностью отдал право голоса ей. От взгляда, казавшегося теплее, чем обычно, в груди Сесилии всё напряжённо заныло. Порозовев, как молодой бутон, она вдруг совершила самое невероятное. Она не сомневалась, что будет со вздохами жалеть об этом, когда станет седой, почтенной и, может быть, даже заслуженной, когда у неё – как хотелось бы верить – будут дети и внуки. Нынешняя Сесилия, с волосами цвета каштана, порывистая и никому не интересная, пошла на безумный поступок. Она совсем немного вытянулась вверх и прикоснулась пересохшими губами к щеке Эддингтона, с которой уже давно сошёл южный загар. В следующую же секунду время предательски застыло и оттаяло лишь тогда, когда профессор отшатнулся назад, словно этот невинный поцелуй был чьим-то грубым кулаком, толкнувшим его. Глаза Эддингтона расширились так, что стали напоминать блестящие коричневые пуговки у плюшевого медведя, которым Сесилия играла в детстве. - Профессор… - в ступоре от совершённого безумства она даже не могла придумать достойного оправдания своим действиям. «Глупая, глупая девчонка, что же ты натворила!» - ехидно пропел её внутренний голос. - Сесилия… вы… - Эддингтон оказался немногим красноречивее Сесилии. Если бы с помощью арифмометра можно было высчитывать мысли профессоров астрономии, то она бы узнала много удивительного из комбинаций цифр. Как то, например, что до этого дня ни одна ещё представительница прекрасного пола (за исключением ближайших родственниц) не касалась губами гладковыбритого лица Артура Эддингтона. Впрочем, как и любых других участков его тела, особенно скрытых серым твидом костюма. Но и без знания этих мыслей Сесилия выдала то, что давно вертелось у неё на языке, гораздо нетерпеливее, чем вопрос о недрах звёзд: - Я люблю вас. «И это начало конца», - непоколебимо заявил голос. - Вы меня… любите? – шокировано уточнил Эддингтон. «Всё, дорогая, собирай вещички. Будешь слёзно просить Милна, Стрэттона и Смарта научить тебя астрономии хоть немножко», - голос всё не унимался. Сесилия уже заготовила ответ, сводивший всё к тому, что её действия и слова были неверно истолкованы, что она любит профессора платонически-ученически, а возмутительный поцелуй совсем не такой возмутительный, просто… Но не успела она даже толком раскрыть рот, как оказалась в твёрдых и крепких объятьях Эддингтона. Носом Сесилия почти уткнулась в его подбородок и подняла смущённый взгляд, только чтобы увидеть не менее смущённое лицо и заметно покрасневшие щёки. - Вы… - опять неуверенно начал Эддингтон. - Да, - подтвердила Сесилия. - Тогда я?.. - вопросительно посмотрел он. - Конечно, - согласилась она, встряхнув волосами и чувствуя, как счастливые слёзы мешают ей ясно различать всё, хотя на зрение она никогда не жаловалась. Эддингтон зажмурился и, забыв напрочь о своих очках, поцеловал Сесилию в губы, уже чуть повлажневшие и в боязливом ожидании приоткрытые. Правда, совсем не робкий ответный порыв Сесилии смутил его, но он мог это простить своей юной импульсивной студентке, тем более что так глубоко и сладко она расцеловывала его, а мягкость её губ заставила Артура почувствовать головокружение. Его ладони ещё сильнее сжали талию Сесилии – и почему только под платьем не ощущалось жёсткой ребристости корсета, со страхом подумал Эддингтон, не желая признаться, какое наслаждение он испытывает, касаясь плавных изгибов девичьего тела. Нет, конечно, не только это его взволновало, была здесь не только дрожь от жара, причину которого он понимал смутно, как приснившуюся строчку стихов. То, что перед ним была именно Сесилия, столь смело признавшаяся в своих чувствах и мгновенно отдавшаяся на его милость, почти свело его с ума. Уже давно привыкший к своей холостяцкой жизни и не испытывавший от неё никаких неудобств, а больше получавший преимущества, Эддингтон заподозрил что-то необычное в тот день, когда встретил Сесилию Пейн у обсерватории. И дело было не в том, что Сесилия смотрела на него так восторженно, не в том, что она прочитала все труды Пуанкаре по небесной механике, даже не в её высказанном желании заниматься астрономией. Артур ещё не раз благодарил Господа и Уинифред за то, что всё время знакомства с Сесилией они никогда не могли остаться полностью наедине. Но вот теперь это случилось, и он не находил себе места – мысленно, разумеется, – от незнания, как поступить достойно и при том не обидеть единственную девушку, которой удалось заставить его сердце сгорать изнутри. - Сесилия, - остановил он её, аккуратно и бережно отцепив от своей шеи её голые по локоть руки, которые ему так хотелось целовать и, может быть, если бы она позволила, чуть щекотать на запястьях и на сгибах. – Не следует так спешить. Подумайте, чем это может обернуться, - с нескрываемым сожалением он посмотрел в её светлые глаза, затем наклонился, но, передумав, в последний миг прикоснулся губами не ко лбу, а к нежной шее, впрочем, совсем кратко, не рискнув даже провести пальцами по завиткам волос сзади. - Я понимаю, - судя по тону, Сесилия правда понимала, в чём таится опасность для них, но не желала это принимать. – Но если вы… то есть, я хочу сказать, могу ли я надеяться на то, что мои чувства не пугают вас… Артур лишь молча улыбнулся. Он не знал, как выразить свою признательность, и по-прежнему боялся трёх простых слов, которыми Сесилия простодушно огорошила его. Наконец, он решился что-то сказать: - Влюбляться – это один из тех видов деятельности, которые утомляют последовательно рассудительного человека. Расстроенное и едва ли не убитое выражение лица Сесилии как будто провело по сердцу Артура лезвием бритвы. О нет, почему язык всегда так подводит его? - Нет-нет, поймите меня правильно: вы мне очень нравитесь. Я бы даже осмелился назвать мою симпатию к вам как-либо более… подходяще. Уже дрогнувшие было губы Сесилии сложились в застенчивую улыбку. - Роза пахнет розой, хоть розой назови её, хоть нет. Вы ведь это имели в виду? - Боюсь, мне бы не удалось сказать лучше, - кивнул он, позволяя себе взять руку Сесилии в свои ладони. – Но лучше нам всё оставить так, как есть. Сесилия не ответила сразу. Исподлобья поглядев на Эддингтона, она, наконец, выдавила: - Вы считаете меня безрассудной? - Я считаю безрассудным себя. И сделаю всё, чтобы оберечь вас от моего безрассудства. Честное слово Артура Эддингтона дорогого стоило. Возвращаясь в общежитие этим вечером, Сесилия в смешанных чувствах и с нетронутой честью не предполагала, что умоляющая просьба «подождать ещё немного» растянется на год, два, три, четыре. Что к тому времени, когда она получит право быть бакалавром, но не называться им, и решится сменить Кембридж в Англии на Кембридж в штате Массачусетс – даже тогда Эддингтон не нарушит своих принципов. Он не заговорит с ней о чём-то сверх обычного, не намекнёт на нечто большее (разве что россыпями любимых шекспировских цитат), не позволит себе нарочно коснуться хотя бы руки Сесилии. Даже маленький проблеск надежды на то, что Эддингтон имел на уме крайне серьёзные намерения, которых стеснялся, пока она была его студенткой, даже этот ничтожный лучик угас со временем. И Сесилия, не в силах обвинять Эддингтона в том, чего он не совершил, с почти унявшейся душевной болью попросила его написать рекомендацию для профессора Шепли из Гарварда. В этом ей не было отказано. I kissed her twice, and asked her once if she would be my bride; She was shy, and so was I, we were baith the same… …Ah, roamin’ in the gloamin’…***
Взявшись под руки, они глядели вниз и молчали. Говорить о чём-то – о важных вещах или о чепухе – не хотелось ни одному. Сесилия наклонилась, подняла с земли шершавый камешек и вложила его в ладонь Артура, будто хотела согреть. Взвесив его в руке, Артур чуть сощурил один глаз и, слабо замахнувшись, бросил камешек в никуда. От этого смешного жеста Сесилии стало так спокойно и хорошо, что она, не задумавшись, неслышно засмеялась и на момент коснулась лбом чужого плеча. Не успев испугаться своей неуместной развязности, она почувствовала подзабытое ощущение, как уверенно и надёжно её обнимают за талию. Сесилия обратила лицо к своему неслучайному спутнику и сказала совсем не то, что хотела, а то, что не вызвало бы в них обоих бури: - Внизу гораздо шумнее. Артур встретился с ней взглядом немного грустных глаз и прижал к себе сильнее. - Несомненно. Здесь тихо. Она знала, что слов от неё не требовалось, и лишь ахнула от того, как Артур обхватил её запястье с тонким браслетом наручных часов, поднёс к лицу и невесомо поцеловал, точно птенец, неумело тыкающийся клювом. Сесилия вдруг разволновалась и, дёрнувшись, отпрянула. Она сбежала вниз по склону, но остановилась, расправив плечи и приподняв подбородок. - Извините. На такой высоте не стоит играть в догонялочки, не правда ли? – она не могла не развеселиться от собственного глупого поведения. Почему её так растревожил этот жест, Сесилия старалась не думать. Ей стало глубоко совестно перед профессором, но тот, посмотрев сквозь пальцы на эту нелогичную выходку, уже спускался к ней. Больше за их неспешный путь прогулочным шагом к подножию Канадского водопада они не произнесли ни слова, зато Артур предупредительно подхватывал Сесилию за локоть, а иногда брал за руку, и из-за этого робкого знака внимания её сердце начинало биться чаще. В какой-то момент Сесилии стукнула в голову мысль расспросить своего спутника о том, что происходит в Кембридже, многое ли изменилось спустя без малого год, как она не была там. Но тут же отбросила эту затею – молчание Эддингтона действовало на неё слишком умиротворяюще, чтобы вновь портить такой хрупкий момент. Когда уже затемно они оказались в городе, и Эддингтон проводил Сесилию до гостиничного номера, та уже знала, что не позволит оставить себя. Ей вспомнилось, как несколько лет назад в сумерках она брела, некрасиво всхлипывая и понуро толкая рядом велосипед. В тот самый вечер понедельника, плавно перетекавший во вторничную ночь, Сесилия почувствовала себя любимой и отвергнутой одновременно. Но нет, сейчас это ничего не значило. - Не уходите, - попросила она, поднимая взгляд, полный надежды. – Вы очень заняты, я знаю, что по программе у вас ещё выступления, а потом вы уедете в Беркли с лекциями… Но я всегда рада вас видеть, - она всё ещё пугалась намекнуть на никуда не девшееся особое отношение к профессору и всё же добавила тихо: - Только не говорите, пожалуйста, что это безумие. Как можно отказать молодой женщине, чей ум заставляет чувствовать непонятную гордость, словно Эддингтон сам взрастил его (но на самом деле лишь скромно направил к нужному источнику света)? Однако не только ум и безграничная преданность науке привлекали его в Сесилии. Что-то необъяснимо-нежное, телесное и бестелесное, что-то, никогда не дававшееся его разуму, но столь желанное, влекло к ней. Потому согласие остаться незаметно привело к губам Артура, лихорадочно касающимся её губ. Он будто желал взять всё больше и больше, но вынужденно остановил себя, когда зашёл слишком далеко – когда его язык преодолел мучительное отсутствие сопротивления и проник глубже, приоткрывая эти слишком мягкие, чересчур головокружительные губы. Но уже Сесилия не хотела прерывать боязливых беспорядочных касаний и, когда Артур дал ей возможность глубоко и тяжело вздохнуть, схватила его за руку и притянула её к своей шее… чуть ниже… к вороту платья, там, позади, где начинаются крючки. Пальцы Артура дрожали, он пропускал каждую вторую застёжку и, в конце концов, покорно сдался, позволяя Сесилии самой освободиться от одежды. Недолгая борьба – и простенькое платье упало к ногам Сесилии, не открыв бесстыдно всего боттичеллевского тела, но сделав достаточно для того, чтобы Артур забыл, как дышать. Сесилия, чувствуя себя куда беззащитнее, чем обычно, не ожидала, что робкие исследующие прикосновения к её округлой груди и напряжённым бёдрам, слабо скрываемым тонкой тканью, вызовут отчаянное желание если не упасть, то откинуться к стене и застонать. Пока она пыталась сдерживаться из последних сил, Артур, избавившийся и от пиджака, и от немилосердно сдавивших горло воротничка и галстука, поцеловал бледное плечо Сесилии. Затем его вниманием завладела шея, ключицы, его рука приспустила бретель, и вот уже по обнажившейся груди скользят измученные тонкие губы Артура. Сесилии хотелось кричать, когда он нерешительно припал к её соскам, когда, бездумно сминая ткань белья, задел разгорячённые бёдра. Если бы он позволил себе прижать Сесилию ближе, грубее, чувственнее, она бы ощутила сквозь плотные брюки, как, Боже, как ему тяжело, и больно, и совершенно неправильно сладостно. Но первый же негромкий стон, слетевший с губ Сесилии, отрезвил его, заставляя отстраниться. - Господи… Господи, простите меня, Сесилия. Ища опоры, она молча обняла его и прижалась сама, чувствуя какое-то иррациональное удивление, но не страх и не отвращение. - За что? – только и спросила Сесилия, зная, что здесь она смелее. Больше всего ей было стыдно при мысли, как же профессор будет думать о ней потом… после того, что уже неизбежно случится. Чтобы заглушить эти убийственные угрызения, она пылко поцеловала Артура – он сейчас Артур, не профессор, – и тот, преодолевая собственные страхи, на негнущихся ногах повёл её к слишком идеально, по-гостиничному заправленной постели. Он раздевался долго, неловко, без её помощи, позволяя взглянуть на него только со спины (Сесилии внезапно вспомнился роденовский мыслитель). Когда ему пришлось наконец-то бросить близорукий взгляд, он увидел Сесилию, чуть прикрывшуюся одеялом, увидел, как растрепались её волосы, не доходящие до плеч. Если бы тело не напоминало упрямо о своём желании, он бы ни за что не сделал такого с ней. Артур пытался успокоить её, а более самого себя, твердя, что во взаимном стремлении и согласии нет насилия и бесчестности. Его подрагивающие губы и пальцы не обращали на эти мысли никакого внимания, занятые исследованием чувствительного тела Сесилии. И когда он оказался ещё ближе, чем дозволено, когда медленно, сквозь собственные судорожные вздохи, вошёл, то впервые ощутил, как же страшно, тесно и хорошо. Но Артуру чудилось, что это боль заставляет Сесилию стонать, а он… хочет остановиться и не может, ведь уже слишком много лет был терпелив, прячась неизвестно от чего и от кого. Он зажмурился в отчаянии, слыша, будто она чуть не плачет; его же боль постепенно проходила, становилось всё приятнее. - Сесилия… - ласковое прикосновение к лицу, в надежде, что она ещё не возненавидела его за всё содеянное. Поцелуй в качестве ответа для Артура был неожидан, тягостно лишь ощущение того, что так скоро он не выдержит и… но он успел сдержаться и вздрогнул, уже расставшись с податливым горячим телом Сесилии. Его усталый стон и её приглушённый вскрик сменились тишиной, наполненной лишь частым тяжёлым дыханием. But I got brave and braver on the journey comin’ hame… Last nicht efter strollin’ we got hame at half-past nine. Sittin’ at the kitchen fire I asked her to be mine.***
Пробуждение оказалось связано с многочисленными неудобствами: измятая до неузнаваемости постель; объятья, которые сперва повергли сонных Артура и Сесилию в трепет; попытки разогнать ночной туман в головах и понять, было ли случившееся наяву или же привиделось в распалённом сокровенном сне. Впрочем, реальность чётко обрисовала свои контуры, когда они протёрли глаза. Сесилия долго отнекивалась и пыталась уступить Эддингтону очередь в ванную, ссылаясь на своё уважение к нему (не сказала она – к его старшинству и заслугам на поприще астрофизики), в то время как он и слышать ничего не хотел. В конце концов, соломоново решение было принято, и Артур проводил завернувшуюся в простынь Сесилию – одеяло было уже на нём – до двери, но не удержался и помог ей устроиться посреди белого царства с двумя кранами, а сам стыдливо ретировался. Возвратившись в комнату, Сесилия вдруг с неподдельным страхом увидала пустую кровать, застеленную наспех, и ни одного предмета, валявшегося бы на полу – даже её наручные часы (когда же она успела их снять вчера?) аккуратно поблёскивали на столике. - Профессор?.. Профессор! – она поверить не могла, что Эддингтон просто молча, по-джентльменски собрался и покинул её. Неужели он не мог сказать ей хотя бы, что… - Да, Сесилия? – его растерянный голос прозвучал в ответ, а следом и сам Артур Эддингтон возник из маленькой тёмной прихожей. На ходу он пытался совладать с манжетами рубашки, но явно терпел поражение. - Я думала, что вы… - она вздохнула облегчённо. – Что вы уже ушли. Позвольте мне помочь, - тут же набравшись уверенности, предложила она и, крепко схватив Эддингтона за локоть, быстро разобралась с запонками. Тот смутился от подобной внезапной заботы и, чуть наклонившись, дотронулся губами до влажных каштановых волос, потемневших от воды. - Мне кажется, оставлять прекрасную девушку одну после… после того, как имел наглость воспользоваться её… - он отчаянно покраснел и опустил взгляд в пол. – Её невинностью, искренностью и неравнодушием – это поступок, не заслуживающий и толики уважения. Если Артур и думал, что сгорать со стыда приходится сейчас только ему, то осознал эту ошибку, лишь взглянув на поражённое, смущённое, счастливое лицо Сесилии. - Профессор Эддингтон, - голос её был полон той любви и глубочайшей признательности, знакомой ему ещё с тех пор, как она благодарила его за помощь с любой проблемой. – Вы заслуживаете больше уважения, чем кто бы то ни было. И… не только уважения. - Вы тоже, моя дорогая. Вы тоже. Сидеть вместе на краю постели в блаженной тишине было самым замечательным в этом сонливом раннем утре. Пускай в каких-то расстояниях от них (ничтожно малых для космоса) с шумом разбивались воды Ниагары, где-то за границами страны ждали скорого приезда Эддингтона, а родной туманный Альбион в ближайшем будущем траурно взывал о его возвращении. Всё это не существовало сейчас. Один только раз Артур спросил Сесилию на ушко: - Хотите сегодня вечером снова сбежать подальше? Я покажу вам кое-какие места – небо будет потрясающе открыто… А я ведь давно хотел расспросить вас о том, что вы изучаете под началом Шепли. - Давайте поговорим об этом позже. Вечером. Когда сбежим подальше от наших досточтимых коллег. - Обязательно, - радостно улыбнувшись, он не стал возражать, чтобы Сесилия опустила голову на его плечо. Ещё один сумеречный вечер, украденный у времени и пространства для них двоих, обещал быть удивительнее и прекраснее прошлого. Roamin’ in the gloamin’ wi’ ma lassie by ma side, When the sun has gone to rest, that’s the time that I like best, O, it’s lovely roamin’ in the gloamin’!..