об огне и обречённости

Мюнхен это какой-то ад. Даже не из-за тренировок, не из-за постоянного напряжения, от которого, казалось, дробятся ключичные кости, не из-за дышащей в затылок угрозы, которая чувствовалась почти физически. Сергей давно, очень давно научился принимать всё это как должное. Как будто это всегда есть – и напряжение, и усталость, и угроза, от которой все время хочется начать оглядываться. Он делал, что должно, и ему не было страшно от того, что будет. В детстве мама называла его маленьким воином – теперь Белов тепло улыбался, вспоминая об этом, но то, что заставляло маму так говорить, никуда из него не ушло. Его воля, упорство, терпение были словно отлиты из стали – никакое напряжение, лишающее всех физических и моральных сил, не могло согнуть его спину. Но смотреть, как всё это подрубает остальных, было невыносимо. Ваня Едешко – тёплый, милый Ваня, совсем ещё ребёнок, от которого свет всегда шёл, как от солнца, словно бы перегорел. Точно это маленькое солнышко внутри него накрыли какой-то старой пыльной тряпкой. Белову было больно смотреть на то, как из голубых глаз Вани медленно утекает свет, как он начинает горбиться. Саша Белов делался злым. Это была не спортивная злость, не соревновательный азарт – это была страшная, всепоглощающая, жгучая злость на несправедливость, на окружающих, на собственное бессилие. Эта злость пила Сашкины силы, делала его ещё бледнее и дёрганее, чем болезнь. Сашу было до сжимающегося горла жаль – жаль не той снисходительной, мерзкой жалостью сильного к слабому, а настоящим, искренним, солёным состраданием, от которого Сергей не знал, куда деваться. Вся сборная была поблёкшей, словно старая истёртая фотография – и страшно, безысходно читалась в их глазах обречённость идущих на казнь. Да, игры шли, и они побеждали, и финал был всё ближе и ближе. Но каждый ушедший день, казалось, забирал остатки их веры, их воли, их самих. Сергей чувствовал себя до дрожащих пальцев неуютно среди них и презирал себя за это. Это же они, всё те же, с кем он плечом к плечу играл столько лет, с кем привёз в Москву столько наград. И сейчас он не мог заставить себя провести с ними лишних пять минут сверх необходимого, и это мучило его и не давало смотреть в собственные глаза в отражении в зеркале по утрам. За Модестаса было страшно. Сколько лет уже они провели вот так – вдвоём в маленькой комнате в разных уголках мира, но так плохо не было ещё никогда. Модестас каждый вечер уходил из комнаты, где-то бродил до поздней ночи, возвращался измождённый и злой, и Белов не подходил к нему, боясь сделать ещё хуже, чем уже было. А когда Модестас оставался в номере, он метался из угла в угол, будто раненый зверь, падал на кровать как подкошенный пулей, молчал и сверкал каре-золотым обречённым бессилием глаз. И становилось только хуже. Такой беспомощной потерянности Белов не ощущал ещё никогда в своей жизни – что сделать, что сказать, чтобы окончательно не разрушить, не добить, не сделать только хуже. Как помочь, Сергей не знал, и чужая обречённость финским ножом входила между рёбер, замирая там холодной мукой чужой невыстраданной боли. А потом Гаранжин сказал – только бежать. Никаких гарантий, никаких обещаний, ничего за границей Родины, а здесь – свобода и жизнь. Сказал и ушёл, не пожав Модестасу руки, а Сергей сидел, оглушённый будущим чужим уходом. И слова горлом шли какие-то не те, неправильные, не нужные сейчас, словно выписанные твёрдой рукой из газеты «Правда». Сергей говорил их Модестасу и видел, что в глазах у того не появляется ни облегчения, ни радости – только всё тот же клубок неизбывного, непереносимого, чему Белов словесных определений подобрать не мог. И всё снова казалось таким неправильным, мелким, пошлым, и всё не делало того, что должно – не облегчало чужую боль, не давало опоры. Белов вышел из раздевалки, злясь на себя за сказанные слова, а за несказанные – ненавидя. Вечер был душный и тошнотворно-розовый – Сергей мучился в разлуке с кроваво-алыми закатами Родины. Они были, как и всё там, как и сам Белов – бескомпромиссная смелость, пан или пропал, и горели ярче кремлёвских звёзд. Здесь всё было не в полную силу, словно береглось, и Сергею мерзко было глядеть за окно. В номере был серо-сизый, не похожий на родную сумеречную черноту углов полумрак, который разбавлялся разве что светом двух настольных ламп на тумбочках. Весь день Сергей был в номере один – Модестас с того разговора в раздевалке так в комнате не появился, и Сергею паническим, неодолимым ужасом сдавливало горло, не давая вдохнуть, подозрение, что он уже уехал. Что они расстались вот так – шаблонными фразами и трусливыми взглядами за плечо, а не в глаза. Дверь скрипуче открылась, и Модестас вошёл в комнату, чуть пригибая голову – притолока была неоправданно низкой. Волосы у него были влажными, в глаза словно залили свинца – так тяжело, так непереносимо смотрел он куда-то перед собой. - Завтра с утра поеду, - фраза прозвучала так заурядно и буднично, что Сергей почувствовал, как горлом идёт непрошеный нервный смех. Словно Модестас уедет на полдня в город и к обеду уже будет на тренировке. А он не будет, не будет уже больше никогда. - Удачи тебе, - от шаблонных, заученных фраз судорогой сводит скулы, и Сергей сидит неподвижно, словно гранитная статуя, чувствуя, как начинает ломить сжатые в кулаки пальцы. А Модестас усмехается, выламывая губы в красную горькую крошку, и садится на свою постель. - Не поможет мне удача. И ничего не поможет, даже не желай. Во взгляде, в позе у него мелькает что-то, за что Сергей силится зацепиться взглядом и не может – так мимолётно оно, так быстро исчезает, словно Модестас невольно дал этому чему-то вырваться. - Разве ты не рад этому? Ты же этого хотел, - Белов не успевает договорить фразы, а уже понимает что - вот оно. Вот сейчас он всё и разрушил. - Я этого хотел? Да кто тебе сказал вообще, что я этого хотел? – в голосе Модестаса прорываются хрипотца и боль, горькая, как холодный чёрный кофе, который им нельзя пить. Белов чувствует эту горечь на своих губах, и горло сковывают спазмы, не позволяя сглотнуть. Пальцы в кулаках сводит нервной судорогой. Лёд под ногами у Сергея сейчас такой тонкий, что даже полшага не в ту сторону могут стоить ему - им обоим – жизни. - А чего же ты хотел? – Модестас смотрит на него глазами умирающего солдата, и Сергей собирает всю волю, что только в нём есть, чтобы не отвести взгляда. - Жить хотел. Играть хотел. Чтобы по-человечески было, хотел. Чтобы за спиной не шептались и взглядов не скашивали. Чтобы не следили, как за неблагонадёжным элементом только потому, что я из Каунаса приехал. Чтобы на помойку заранее не выбрасывали, хотел. А не вышло. Финский нож между рёбрами шевелится, и Сергей наконец понимает. Вслед за пониманием приходит оглушающая, огорошивающая вина – как не увидел раньше, как не понял, как не вытащил, когда время было ещё. Белов поднимается со своей постели, ноги не идут, каждый шаг – как подвиг, но он всё равно доходит до кровати Модестаса и тяжело, обрушивающе садится рядом с ним. Сил поднять глаза всё равно не находит. - Зачем же ты раньше молчал? Не объяснил мне зачем? – выходит как-то по-детски, почти даже обиженно, но сейчас Белову это неважно. - А как бы ты понял? Ты, тот, который – до последнего, до конца, до смерти бороться? Если бы ты в Гражданскую жил, про тебя бы песни пели. А я – нет. Ни до смерти бороться, ни себя класть. Всё равно руки не жмут, всё равно как стена между мной и остальными. Тут и смерть не поможет. Белов не выдерживает, не выносит этого больше – сжимает чужую ладонь. Она сухая и тёплая, а у Сергея – холодная и дрожит. - Между нами нет. Слышишь, между нами нет. И не было никогда. Откуда-то берутся силы посмотреть в глаза напротив и увидеть, как из них уходит прибивающий к земле свинец. И слова находятся. - Я же в начале даже завидовал тебе, когда в сборную пришёл. Ни в ком никогда такого огня не видел. Даже подходить сперва боялся. Ты мне Данко напоминал очень – тоже сердце горящее мог из груди вынуть и перед всеми пронести. Ради других, чтобы они верили, чтобы они знали. Модестас смеётся, и Сергей не может справиться с обнявшей плечи дрожью – с таким звуком, какой вырвался из горла Модестаса, у Сергея в детстве ломали ветви молодых вишен. - Без тебя бы ничего у меня не получилось. Ничего бы не было. Без твоего огня, без твоей яростной преданности. Как бороться, когда не знаешь, за что? А у меня было за что, благодаря тебе было. Модестас смотрит на него обезоруженно, почти обнажённо, просто, а у Сергея за рёбрами яростно и гулко колотится сердце – скажи, объясни, не дай уйти вот так. - Я завтра уеду, и всё это кончится. Ни огня, ни борьбы не будет больше. И нас не будет, - говорит Модестас, сжимая в своей ладони ладонь Сергея. - Мы всегда будем. Не важно, где ты будешь играть, за кого, всегда я у тебя буду. Никуда не смогу деться. Модестас поднимает на него глаза, вдыхает, будто собираясь ещё что-то сказать, но слова не нужны сейчас, сейчас для них уже поздно, и Сергей просто притягивает его к себе, коротко и мягко целуя в лоб. Модестас выдыхает долго и прерывисто и прячет лицо у Белова на плече. Сергей откидывается на подушку за своей спиной, чувствуя, как в его руках расслабляется Модестас, и закрывает глаза. Утром Модестас уезжает.