Стоять, зеркало!

      Музыка отражалась от гладкой поверхности зеркал, расположенных на двух, прилежащих друг к другу стенах, и возвращалсь обратно в центр, словно волны на пустынный песчаный берег. Мягкими направленными движениями не переставали вырисовываться в воздухе странные узорчатые фигуры, напоминающие закруглённые лекала. Словно управляя какой-то стихией, руки то схватывали что-то невидимое, то проводили контуры непонятных прозрачных предметов.       Всё, кажется, было идеально и до невозможности плавно и чётко. Пока вдруг неожиданно поскользнувшаяся нога не вывела из строя весь механизм с до машинизма выработанным алгоритмом.       С тяжёлым, глухим звуком упало на с светлый ламинат трясущееся от усталости тело, послышалось громкое мычание. Казалось, такие, наполненныe досадой и мучением стоны, даже от грешных душ, несущих свою участь в далеком Аду, не услышишь. Лёгкий, словно тонкая серебристая струна, смех как-то развеял эту «многострадальность». — Очень удобно? — продолжался хохот обладателя ритмичного голоса в перемешку со словами. Он склонился над лежащим, дотронувшись рукой до его затылка, растрепав мягкие светлые волосы. — Да, очень, — он постарался сказать это совсем без чувств или, еще лучше, добавить туда совсем другие, которые бы точно скрыли всю эту вибрацию по телу от этого казалось бы незначительного жеста.       Да, особенно было удобно лежать покрасневшим с разгоряченной кожей лицом к холодному полу.       Как же зря ты дотронулся до него. Бедняга провалится под землю со стыда, если ты увидишь его в таком виде. — Ну-ка, вставай. Без тренировок у тебя никогда не получится выполнить это движение, — чуть прогнулся пол рядом с ним, когда он встал и прошёл мимо.       «Пожалуйста, только не подходи ко мне» — Давай-давай, нечего разлеживаться. Я может тоже полежать хочу, — его голос слышался прямо над головой. Он видел носки его белых кросс, расставленных врозь, слышал, как тяжело он дышал, хоть и скрывал свою усталость за шутками.        Краем глаза он заметил его покрасневшую кожу на тыльной стороне рук, обвязанных чёрными боксерскими бинтами. Они всегда закрыты. Он никогда не снимает их. Ни на одном занятии он не видел, как тот убирает с рук хорошо растягивающуюся ткань. Как проводит по коже своими тонкими бледными пальцами. Как просто смотрит на них. Нет, он полностью погружён в свое дело. Отвлекаться на что-то — не в его принципах.       Это держало в нем какой-то странный интерес к этому человеку. Но интерес был всегда на втором плане. Что за чувство стоит на первом месте, и как с ним жить, он не мог понять.       Встать не получалось. Тело будто приклеилось и, походу, совсем не хотело держать равновесие и выполнять команды, которые он всеми силами пытался отдать своему расплавившемуся от голоса его учителя хореографии мозгу. — Юнги? — он обратился к нему не поворачивая головы. Страшно и желанно было снова услышать его голос. Сам он не понимал, зачем его позвал, что именно ему нужно. Но то, что он снова хочет быть потрясенным от его касаний и слов, понимал открытым текстом. От этого ясного понимания собственных желаний даже страшно становилось. — Что? — дернулись нервные нити, еле сдерживающие давление. Крик рвался наружу из силой сжатых лёгких, но выскальзывал лишь хриплым сопением, застрявшим между голосовыми связками. — Я устал, — слышались слова в этом малоразборчивом пыхтении.       Следом наступившая тишина почему-то стала вдруг для него знаком глупой насмешки со стороны. Он почувствовал себя слабым. Таким, каким бы он себя никогда не показал. Таких слов он бы точно от него не услышал.       Но, как ни старайся, у него не получится стать таким же сильным. Такой силы просто не существует. Но человек с ней есть. И он сидит прямо рядом с ним. — Я понимаю, — на удивление он тяжело выдохнул, опустив голову рядом с ним. Его взгляд был устремлен в белый потрескавшийся потолок, словно там были написаны слова как раз для такого случая, как нежелание больше что-либо делать после долгих неудач. Но, похоже, их там не было. — Понимаю, что хочется опустить руки и всё бросить. Но знаешь… — он резко замолчал. — Я не стану тебя заставлять, если ты не хочешь. Это слишком тяжёлая ноша для тебя, малыш.       Он почувствовал, как на него, словно тёплое шерстяное одеяло, опустилась эта странная, никогда не появлявшаяся раньше мягкость. Но так же он и понял, что нет ничего прекраснее на свете, чем эта невинная усталая усмешка на его лице.       И это прозвище. Такие мелочи, совсем незаметные иногда вещицы ускоряли течение крови по запутанным друг в другах веточкам вен и артерий, которая приливала к лицу, особенно к щекам, сводили мышцы на лице, выводя неконтролируемую улыбку. — Я не в этом смысле, — вдруг засмеялся он, чуть вздрагивая при каждом вдохе. Тот странно на него покосился, продолжая лежать на полу рядом. — Я имел ввиду, что устал заниматься, потому что просто устал. Я не собирался сдаваться. Тишина. Мёртвая. Голова застыла где-то на повороте к нему, теперь уже звонко смеющимся над сбитым с толку Юнги. Немного заторможенным. Немного смущенным. — И зачем я тогда тут перед тобой распинался? — он легко позволил ему толкнуть себя, буквально не сопротивляясь, и упал на пол, все ещё смеясь. — Ты сказал-то всего пару слов, и то, позволил мне всё бросить. Похоже, это и правда стоило тебе усилий, — смех прекращался, но улыбка все ещё держалась на губах, открывая вид на белые ровные зубы. Будто он чистит их не два раза в день, а как минимум четыре.       Да, его мысли были далеки от мыслей Чимина. Это маленького лунного мальчика, любившего устроить шоу. Если хотите научиться отменно ныть, обращайтесь к нему. Таким мастерством грех не овладеть.       Но было все же что-то, что делало его отражением. Противоположным, но отражением. Чёрным к белому. Кривым к гладкому. Мутным к прозрачному.       Было что-то такое, из-за чего он вечно отвлекался на него, наблюдал не за движениями, а за самим Чимином, плавно двигающимся в такт мягкой мелодии, которые он на дух не переносил. Раньше. Есть что-то, что делает из него совсем другого человека. Лишает всех его качеств. Лишает твердости, ловкости, остроумия. Лишает того, что ему всегда так нравилось в себе. Но пугает не это. Пугает то, что он не чувствует пустоты без всего этого.       Родители всегда говорили ему, что он похож на яйцо. Он обижался на это, не понимал, с чего такое прозвище, что с ним не так. Пока не понял, что сидит в своём собственном яйце со скорлупой из всех этих «нужных» ему качеств, пряча то, что он сегодня заметил в его словах. Он даже не заметил, как раскрыл свою скорлупу перед Чимином.       Нет, Юнги не создан для описания таких чувств, что начали преследовать его. Он не знает как вести себя вне безопасной сферы, как жить среди других. Кому доверить мягкую сердцевину, зная точно, что её не растопчат?       Они стали рефлекторами друг друга, сами того не поняв. — И что же, я совсем зря потратил эти слова? — он наклонился к нему, приподняв брови. Странный блеск скользнул вдоль серо-зелёной дужки глаз и резко скрылся. Чимин сглотнул. — Почему же зря… — словно шипение прозвучали эти слова среди тишины, нарушаемой тихим звоном ламп.       Тонкая паутина протянулась между двух пар глаз, упорно пытающихся хоть что-то разглядеть в оттенках синего цвета, смешанного с цветком сирени, неогранённым изумрудом и дымом сигарет.       Медленно нить сократилась, соединив губы в нежном прикосновении. Робко держась за руки, прикрыв глаза, они сотрясались от огромных волн эмоций, накрывавших до кончиков волос.       Резкий треск испугал их обоих, из-за чего они вскочили в поисках причины жуткого звука. На зеркале красовалось огромная трещина, идущая от пола и заканчивающаяся в правом верхнем углу. — Видимо, окно резко открылось, и зеркало не выдержало перепада температур, — пожал плечами Юнги, поправив растрепанные волосы. — Неужели тут было так жарко? — удивился Чимин, но тут же замолкнул, почувствовав жар по всему телу и взглянув на раскрасневшегося хореографа.       Возможно, в зеркало попал камень или оно было слегка треснуто до этого и теперь уж не выдержало, но сколько вселенных сошлось именно в тот момент, когда этот кусок стекла разошёлся на два, изломом напоминая молнию в сильную бурю, теперь уж одним стенам известно.       Но легко улыбнувшемуся в этот момент Юнги явно не будет досадно за теперь уже бесполезный кусок стекла.