Взаимопонимание

*** Григорий Александрович уже давно не спал — просто лежал неподвижно, крепко зажмурив глаза и все еще лелея смутную надежду на то, что сможет вновь упасть в объятия Морфея. Ничего не делать и не решать, как последний трус прячась под шелковым пледом от каких бы то ни было поступков и их последствий. А потом, как это часто бывает, подскочил в постели и начал мерить комнату шагами, с невиданным энтузиазмом проходя путь от гардероба до персидского ковра, висящего на стене. Убежать от всего на свете и больше никогда не носить эти натирающие до красноты шею накрахмаленные воротнички. И никогда представлять трофеями завоевателя бесчисленное количество девушек. Ни за что не возвращаться на шумные балы в душных вычурных залах. Достало. Этой грубой формулировке, пусть даже и у себя в голове, Печорин удивляется. Его речь всегда была красива, поразительна, лишена разнообразнейших паразитов, свойственных… Но тут его озаряет до странности бунтарская мысль — цензурить свои слова вовсе необязательно. Это попросту не имеет смысла. Он поправляет последнее слово на еще более грубое и тихо шепчет его, подавляя желание ударить себя по губам. Печорин улыбается как мальчишка, осознавая, что сказать это во второй раз немного проще. Завороженный собственной смелостью, он легко разрывает целую пачку писем, что принес слуга вместе с завтраком. Таким упоенно счастливым и довольным собой он не чувствовал себя годами. *** Онегин очень придирчиво относился к своему внешнему виду. Он долго расписывал модному кутюрье, что же, в конце концов, хочет получить, пока с него снимали мерки. Евгений продумал все в своем наряде, вплоть до оттенка манжетов, пока портной, одобрительно кивая и делая пометки в блокноте, продолжал свою работу. Но Онегин был не единственным, кому пришло сегодня в голову обновить гардероб. Немного взъерошенный, но оттого не потерявший своей привлекательности и обаяния, юный офицер бесцеремонно ворвался в бутик, совершенно наплевав на неодобрительный взгляд второго посетителя. Но только вот недолго Евгению пришлось негодовать — он даже позавидовал такой дерзости. В сердце защемило от воспоминаний — он не сумел преодолеть условности даже ради единственного друга, а этот юноша, на которого он взирает с тщательно скрываемым любопытством, может нарушать правила по одному велению настроения. Его одежда была идеально выглаженной и чистой, только сапожки немного запылились на грязных Петербургских мостовых. Выделялся, разве что, воротник, неаккуратно погнутый, словно кто-то специально постарался его так согнуть. А в том, что он был накрахмален, не было никаких сомнений. Тем временем кутюрье, быстро вернув своему лицу безмятежно-веселое выражение, поздоровался с вошедшим человеком, с лихорадочно блестящими карими глазами: — А, Григорий Александрович! Смотрю, Вы спешили ко мне! У меня как раз есть кое-что, что вы просто не сможете оставить без внимания, специально хотел придержать для Вас эскиз… — Не стоит, мсье, cela ne m'intéresse pas [1]. — Евгений отметил вежливый, но уверенный тон, словно бы гость и кутюрье были хорошими знакомыми, и — как же его только что назвали? — Григорий Александрович искренне не хотел обижать стоящего перед ним человека. А так же идеальное произношение на французском. — Я пришел-с попросить вас о некоторой услуге, за которую готов отдать любую сумму. — О, не стоит, я вам верю, мсье, — заспешил запротестовать кутюрье, совершенно забыв о присутствии Евгения. — Вы итак-с один из самых щедрых моих заказчиков! Что угодно для вас, и — боже упаси — дайте мне поправить ваш… — Я хочу рубашку без воротника. Мне наскучили воротники, — Онегин пораженно застыл. Против приличий и против моды, надо же! Весь петербургский свет засмеет несчастного офицера, если он не осознает, что творит сию же секунду. — Извините, сэр, — вежливо прервал Печорина Евгений, — но mépriser la mode est aussi imprudent que de la suivre avec trop de zèle[2]. Онегина давненько не одаривали такими ледяными взглядами. Его даже испугала столь внезапная перемена — стоящий перед ним человек больше не казался юным несмотря на всю его свежесть. Блеск глаз сменился непробиваемой сталью, словно бы слова Евгения что-то в нем поколебали. — Я привык слушаться свет, мсье, а теперь настало время покориться собственным страстям, — несмотря на отчаянное желание Печорина казаться сейчас бесстрастным и уверенным в себе и собственных словах, Онегин вскоре разглядел, как тот нервно теребит собственные пальцы. Видимо, бунтарский дух проснулся в этом господине относительно недавно. — О, я сильно сомневаюсь, что вы захотите выходить так в свет, — усмехнулся Онегин. — Простите мне мою вольность, сударь, я уже долгое время не общался с жителями столицы. Однако опыт мой подсказывает, что даже прикупив диковинных вещей, при всей своей ненависти к формальностям, балам и бесконечным романам, — Печорин широко распахнул глаза, не веря в то, что кто-то совершенно незнакомый, так легко обнажает все его самые сокровенные мысли, — вы не сможете ослушаться на каком-нибудь наискучнейшем приеме банальных правил этикета. — Не Вам решать, сударь, — Печорин все еще мастерски сохранял важный тон, несмотря на абсолютно обескураженное лицо и порозовевшие скулы. — Вы, я погляжу, не местный? — Почему же… — протянул Онегин, — И родился в Петербурге, и вырос, и юность свою здесь же промотал, — нетипичный выбор слова, заметил Григорий, — и стоило лишь на несколько лет уехать — уже не местный! — драматический жест выглядел изящно даже несмотря на сияющую на лице ухмылку, которая ясно давала понять, что искать серьезность в его словах — дело гиблое. — Туше, мой друг, туше, — Печорин испытал недюжинное облегчение, когда понял, что человек, стоящий напротив, вовсе не враг ему. Наоборот, он словно бы без особого труда проникает в его же собственные мысли, лишая юношу острой необходимости произносить это все вслух. Как будто и правда понимает его размышления и чувства. Из бутика они вышли вместе — мерки с Евгения были давно уже сняты, а Григорий, с подачи Онегина, понял, как же глупо и нелепо с его стороны злиться на воротники. Но офицер осознал и кое-что еще — новый знакомый уникален тем, что он стал первым мужчиной, которого в Печорине впечатлило именно бунтарство. А ведь джентельменам Петербурга так свойственен консерватизм!..