тесно

      Руку холодит деревянная рама, загоняя одну за другой занозы, а где-то в душе, до сжатого горла, до скрежета зубов ощущается омерзение от неправильности происходящего. Тепло гладкого мрамора чувствовалось эфемерно, на уровне подсознания, а нос, который все так упрямо помнил сухость и жар ветров, теперь обжигался ледяными порывами холодного осеннего воздуха.       Падение из объятий волшебного леса на пол в затхлой комнатушке было сродни падению со скалы. Такое же болезненное, до выбитых коленных чашечек. Такое же вышибающее напрочь дух, без возможности вдохнуть назад. С расширенными от ужаса глазами рядом. Такими не по-детски мудрыми на личике с пухлыми щечками и веснушчатым носом.       — Питер, а что, если мы больше никогда не… — тихий голос Сью был полон слез.       — Нет! Замолчи! — Питер отдергивает ее, цепляя плечом заднюю стену шкафа.       Они сидели друг напротив друга в кромешной темноте между изысканных шуб и ждали чуда, которое больше никогда не произойдет. Горячие капли прорезали бледное лицо девочки. Она была теперь слишком ребенком, чтоб до конца осознать, что они с ним потеряли. А он, будучи маленьким юным, чувствовал, что она плачет. Не видел. Даже не слышал. Но почему-то знал.       — Мы обязательно туда вернемся.       Они любили друг друга слишком по-взрослому. А платяной шкаф был чертовски тесен для таких недетских чувств.       Серое небо Лондона поволокой затянуло некогда яркие голубые глаза юноши, оставив по себе блеклое отражение затравленной души. Взгляд цепляется за кресло-качалку в саду. И сидящую в нем фигуру, замотанную в бесконечное количество старых серых шерстяных платков. Ту самую фигуру, которую раньше облегали изысканные платья ручной работы. Из приятных на ощупь тканей, самых разных цветов и оттенков. С воздушными рукавами, обшитыми золотыми нитями и жемчугом. Дорогие. Созданные для его королевы.       Вскоре они вернулись в родной дом на окраине Лондона. Небольшой, с узкими и неповоротливыми коридорчиками, в которых Питер любил вылавливать мечущуюся по домашним делам Сью, крепко обнимая. Позволяя сестренке уткнуться в мальчишескую фигуру, а самому вдыхать запах вареного лука из волос, которые раньше, тогда, пахли терпким медом.       До тех пор, пока улыбка умиления на лице матери не сменилась на гримасу беспокойства. До тех пор, пока соседка, принесшая почту, укоризненно не покачала головой. До тех пор, пока на лестнице Эдмунд не схватил его за плечо, предупреждая:       — Пит, мы больше не в Нарнии. Здесь так не принято.       — Это как «так», Эд? — злобно, вырывая руку, внутренне отрицая.       Пока сочувствующий взгляд младшего брата не вошел больнее, чем стрела во время битвы. Фактически приговором.       — Вот так.       И вопрос. Вопросы. Куча вопросов. Набатом в голове.       Почему? За что? Они разве делают что-то плохое? Они всего лишь подростки, которые познали взрослую любовь сполна. С каких пор любить нельзя?       Братья замечают Сьюзен у подножия лестницы. Такую маленькую, одинокую. Обхватывающую саму себя руками, словно пытаясь удержать хрупкое тело в целостности, не давая ему развалиться на части. Хотя когда держать ее, по привычке, должен он. Смотря прямо в лицо Питера, пытаясь найти там такое нужное спасение, но, в ответ, получая лишь океан такой безутешной обреченности, что впору сразу же утопиться.       Они. Просто. Любят. Но, кажется, для этого мира они любят как-то слишком… неправильно? Неужели они теперь стали друг для друга чем-то вроде табу?       — Мне жаль, — Эдмунд легко касается Питера, утешая, при этом осторожно посматривая на Сьюзен. — Правда.       В ответ — тяжелый, понимающий кивок от нее. И тихие шаги, словно Сью была призраком. И его остекленевший взгляд. Опущенные без сил руки. Кажется, теперь уже навсегда.       А тесные коридоры дома с выцветшими обоями на стенах больше не видели их нежных объятий.       Питер выходит на крыльцо, которое встречает его протяжным скрипом половиц. Присланное с фронта письмо невесомо летит на землю, но никто не пытается его поднять.       — Что пишут?       Сьюзен выхватывает взглядом упавший на землю клочок светлой бумаги в клеточку, концы которого нервно подхватывал ветер, угрожая унести из небольшого сада. Такой порванный, мокрый, сырой, с поплывшими чернилами шариковой ручки. Пропитанный кровью, болью, пеплом, а еще — едва тлеющей надеждой о спасении. Скоро война должна закончиться.       А сама помнит запах пергаментов, присланных с длительных походов. Которые большие, сухие, с теплым золотистым оттенком. Которые с размашистыми буквами зелеными чернилами. Которые с печатью Великолепного. В которых он так горячо ее любил. Некоторые она до сих пор помнила наизусть.       — Жив.       Он садится рядом с креслом прямо на бледную траву, а ведь она, кажется, должна быть зеленой. Рядом с ней. Настолько близко, что скрытой легкой рубашкой кожей чувствовалось тепло от ее бесчисленных платков. Голова, по какой-то дикой, ирреальной привычке ложится на колени Сьюзен, от чего сердце раненой птицей отдает немым вопросом — а можно ли.?       братьямжеможнотакделатьправдада?       Длинные аккуратные пальцы невесомо касаются стриженных почти под ноль волос. Хотя до неправильного правильно помнят шелковую мягкость некогда длинных золотых прядей. Что-то внутри разрывается от малейшего касания, а отчаяние засасывает в липкое болото. Но ни он, ни она не видят из него спасения.       — Сьюзи, — он клянется, в последний раз так ласково, — я…       — Я тоже, — тихо, самими губами, практически без звука.       А потом наспех убирает руки, пряча под колючей тканью. А маленький сад давит на уже давно перетертую в прах любовь.       Им слишком тесно в большом и сером Лондоне.