Insensible

***

На улице поют птицы, ветер из приоткрытого окна щекочет волосы на его шее, приятно обдувая горячую кожу. В рубашке жарко лежать, Кацуки толком не остыл после инцидента — взорвал на тренировке летящую в него мишень в последний момент, прямо перед лицом, и та разлетелась в мелкую пыль. Он просто не ожидал, не успел прикрыться, сам виноват. И теперь, после оказания помощи, ему приходится торчать в медпункте и ждать, когда глазам станет легче, чтобы самостоятельно уйти, не придерживаясь за стенки, как какой-то слабак. Повязка из плотной ткани почти никак не мешает, но Кацуки все равно чувствует себя отвратительно беспомощным — даже дойти сюда сам не смог, пришлось напрягать Киришиму. Он не думал, что слепым быть так раздражающе сложно, но никогда и не планировал им становиться. В кабинете больше никого, медсестра ушла на совещание, оставив его в компании койки до окончания занятий, и Кацуки уже минут двадцать слушает только уличные шорохи, треск ламп, собственное дыхание и громкое, вбивающееся в мозг тиканье настенных часов. Последнее почему-то бесит. Ему не спится, хотя заняться больше нечем, и он не знает, что виновато больше — гребаные часы или тревожащая потеря одного из чувств. Кацуки чувствует себя поломанным механизмом, и это тоже раздражает — он считает, что слишком хреново сильно полагаться на что-то, что может так легко подвести. Даже если это «что-то» — его собственное зрение. Он осторожно прикасается к повязке — ткань плотная и гладкая, приятно прохладная на ощупь, с едва заметной текстурой, и Кацуки, черт возьми, не знал, что у него вообще такие чувствительные пальцы на руках, чтобы так четко это различать. Чувствительности не место в героике, поэтому Кацуки часто старается не замечать боль и давить любые сильные ощущения, не помогающие в бою — вкусовые, осязательные. Он мало что хочет потрогать, все равно кожа на руках слишком толстая из-за причуды, а Кацуки далеко не заинтересованный эстет. У него высокий болевой порог, нет чувствительных и потенциально слабых мест, и это его вполне устраивает. А вот Тодороки не нравится — Кацуки не спрашивает, потому что ему не интересно, но не может не замечать, как тот недовольно хмурится и мрачнеет, когда он не позволяет к себе прикасаться. Потому что Кацуки не любит прелюдии, предпочитая переходить сразу к делу, а половинчатый и сам не нежная принцесса, способная почувствовать горошину под слоями матрасов, чтобы что-то по этому поводу предъявлять. У них были четкие рамки, неозвученные правила. Еще с самого первого, почти случайного адреналинового раза, когда Кацуки все-таки удалось вывести вечно спокойного Тодороки из себя, и оказалось, что его разбитое в кровь лицо гораздо привлекательнее, чем вечная отмороженная маска. Просто секс, никаких нежностей. Кацуки не нужны поцелуи, прикосновения, общение и прочая шелуха — ни одному из них, это будет только мешать. А для того, чтобы выпустить пар, сбросить напряжение, не уничтожая половину школы, молчаливый одиночка Тодороки подходит как никто другой, и Кацуки уже полгода вполне доволен сложившейся ситуацией. Половинчатый, наверное, тоже, раз продолжает из раза в раз приходить к нему в комнату и открывать дверь в свою. Кацуки понимает, что с девушкой такого точно не вышло бы, а до Тодороки он и не предполагал, что у него в жизни вообще встанет на что-то кроме полной безоговорочной победы. С половинчатым легко. Тот ничего от него не требует, ничего не предъявляет, не лезет в душу и не набивается в друзья — они просто иногда трахаются после тяжелых тренировок и выматывающих стажировок. Или когда проблемы с агрессией и злость Кацуки выплескиваются через край, находя единственный доступный выход. Или когда жизнь бьет мордой об стену. Но такое, на памяти Кацуки, было только дважды — один раз, когда половинчатый приперся к нему в комнату посреди ночи, молчаливый, дерганый и злой, не контролирующий собственную температуру, и точно не нуждался в каких-то прелюдиях. Кацуки ничего не спрашивал — какое ему вообще дело? — но это, наверняка, снова было что-то семейное. Хотя ему казалось, что отношения Тодороки со Старателем давно наладились, но тот это с ним не обсуждает, и все свои выводы Кацуки делает из крупиц доступной информации. Сам не знает, зачем. Тогда было жестко, больно и долго, Кацуки позволил ему это, потому что половинчатый выглядел так, будто скоро сдохнет в собственном пожаре и захватит с собой еще половину школы. Синяки от его рук проходили неделю, но Кацуки давно не обращает внимания на такую ерунду. Во второй раз сам Кацуки налажал на стажировке, запоров, по собственному мнению, половину миссии, и это грызло его несколько дней, мешая нормально думать, жить, спать. Даже Киришима старался держаться от него подальше, но не Тодороки — тот словно не чувствовал угрозы. И когда Кацуки вечером ворвался в его комнату, почти выбивая дверь, абсолютно точно нарываясь на хорошую драку и совершенно не заботясь о том, что кто-нибудь может их услышать, половинчатый просто отложил в сторону телефон и молча закрыл дверь за ним на замок. В ту ночь они менялись несколько раз, и Кацуки не ушел, пока не почувствовал, что у него подкашиваются ноги. Дверь в кабинет тихо скрипит, открываясь. Кацуки поворачивает голову в ее сторону — он не видит вошедшего, и больше оттуда не раздается ни звука, даже шагов не слышно. Но кто-то точно вошел, это напрягает. — Кто здесь? Ему никто не отвечает. Дверь закрывается с глухим щелчком, и Кацуки нервно садится на койке, свешивая ноги и прислушиваясь. В нос внезапно ударяет запах — теплая свежесть геля для душа разбавляет вонь антисептиков и лекарств, которую Кацуки до этого даже не замечал, и он сжимает кулаки, злясь. Хочется сорвать повязку и посмотреть, кто там такой остроумный — ведь в комнате он теперь явно не один, чужое присутствие поблизости ощущается всей кожей. Это может быть совершенно кто угодно, и он не хотел бы так глупо и беспомощно подохнуть в каком-то медпункте, поэтому тихо угрожающе рычит: — Или отвечай, или я взорву здесь все к чертям. Угроза не вызывает должного эффекта. Что-то тихо падает на стул, шуршит пачка таблеток, и Кацуки вскакивает, зажигая ладони — какой-то ублюдок его еще и игнорирует. — Считаю до трех и взрываю. Один, — начинает Кацуки, и слышит тихий вздох. Он кажется смутно знакомым. — Два… — Бакуго. Кацуки еще хочется все взорвать, но причуду он все же гасит — это не очередной замаскированный преступник, и не один из тех, кто хотел бы над ним поглумиться, пока можно. Всего лишь придурок Тодороки. — Какого хрена ты здесь забыл? — зло спрашивает Кацуки. Занятия точно еще не закончились, и половинчатого тут быть не должно, с чувством времени у него все в порядке и без возможности взглянуть на часы. — Голова заболела, меня отпустили, — негромко отвечает тот. — Я пришел за таблеткой. — Взял? — недовольно произносит Кацуки. — Теперь вали отсюда. У него нет настроения общаться с ним или с кем-нибудь еще. Особенно сейчас, когда он чувствует себя противно слабым и беспомощным. Кацуки не нравится собственная уязвимость, он предпочел бы полное одиночество до тех пор, пока глаза не придут в норму. Тодороки его только бесит. — Я видел, что случилось, — внезапно раздается слишком близко. Чужой запах забивается в нос, и Кацуки не отшатывается только потому, что у него крепкие нервы и хорошие рефлексы. Он несильно размахивается и бьет в направлении звука, но удар уходит в воздух. Кацуки и не рассчитывал попасть, это предупреждение — он просто хочет, чтобы половинчатый отвалил и исчез. И не лез к нему так близко. — Как твои глаза? — спрашивает Тодороки спокойно. Кацуки стискивает зубы. Нахрен ему не сдалась его забота. — Скоро можно будет снять? Кацуки слышит шорох одежды и чувствует давление на повязку — половинчатый нагло трогает ее, проводит большим пальцем, положив руку на щеку. Его ладонь прохладная, и на секунду Кацуки замирает, невольно прислушиваясь к себе. Без зрения все не так, как обычно, совершенно непривычно, всего вокруг оказывается слишком много: звуков, запахов, ощущений, и ему просто хочется видеть. Даже глаза начинают болезненно пульсировать от напряжения под тканью повязки, словно отзываясь на его мысли. Кацуки дергает головой и отшатывается назад. Спотыкается о край койки, не рассчитав расстояние, и по-идиотски падает на нее, рефлекторно успевая подставить руки. Даже ткань под ладонями ощущается иначе, или он просто замечает то, на что раньше не обращал внимания. — Блять, половинчатый, что тебе надо? — рычит он яростно, когда плечи сжимают все те же прохладные руки. Пока Кацуки раздумывает, пнуть Тодороки или взорвать, раз он так близко и точно не увернется, шею опаляет теплым дыханием и быстро касается что-то горячее и влажное. Кацуки дергается от неожиданности. — Какого хрена?! — восклицает он, пытаясь схватить половинчатого за что-нибудь, но хватает только воздух, и собственная почти паника в голосе его бесит. — Если человек лишается одного из чувств, — раздается слева тихое, — то все остальные обостряются. Кацуки без замаха бьет в направлении звука и попадает. Кулак врезается во что-то мягкое, но Тодороки почти не реагирует, только цепко перехватывает прохладными пальцами его запястье. Кацуки слышит шорох и глухой стук — кажется, половинчатый опускается перед ним на пол, встает на колени. С силой дернув рукой, он пытается ее освободить, а второй вцепляется туда, где должна быть голова. Чужие волосы оказываются неожиданно мягкими. Кацуки застывает, когда чувствует лицо половинчатого прямо под удерживаемой ладонью. Тот доверчиво утыкается губами и носом в его руку, и он кожей ощущает теплое дыхание. Кацуки мог бы взорвать Тодороки прямо сейчас, мог бы ударить — и точно попал бы, — но почему-то медлит. Половинчатый знает, что и как с ним делать, за полгода научился, и это где-то отдаленно, на задворках сознания, отдается неприятным раздражением. Губы шевелятся, руки касается язык — Тодороки медленно и очень тщательно вылизывает кожу на ладони, рисуя кончиком влажные узоры, ныряет языком между пальцами, слабо прикусывает подушечки, и от каждого мокрого касания, от чужого сбившегося дыхания, внутри Кацуки что-то взрывается, воспламеняя все тело, разгоняя обжигающую кровь по венам. Он открывает рот и очень хочет сказать: «Отъебись, или я взорву тебе лицо прямо сейчас», — но вслух выходит только протяжное: — Твою мать… Его свободная рука все еще в волосах Тодороки, и Кацуки даже не замечает, в какой момент начинает перебирать их, пропуская между пальцев. Гладкие мягкие пряди хочется трогать, волосы половинчатого совсем не похожи на его собственные, жесткие и непослушные. И это точно не то, что Кацуки хотел бы знать — о себе и о нем, — но все равно зарывается ладонью глубже, зачесывая их назад. Тодороки резко вбирает в рот сразу два пальца, и у Кацуки перехватывает дыхание. Он чувствует, какой у половинчатого горячий, мокрый от слюны рот, касается подушечками пальцев кромки зубов внутри и не отказывает себе в удовольствии надавить на податливый язык. Он оттягивает его за волосы назад, заставляя откинуть голову, и мимолетно жалеет о том, что не может все это увидеть. — Хватит, — выходит хрипло, и Кацуки это не нравится. Он дергает руку, и Тодороки отпускает его запястье, с тихим неприличным звуком выпуская пальцы изо рта. Через секунду чужое колено вклинивается между разведенных ног, давит на пах, упираясь между ними в койку, и Кацуки давится воздухом. Ему почти больно, член трется о белье, натягивает ткань брюк, и половинчатый давит сильнее, хватая его за плечи. Колено Тодороки горячее, а руки — прохладные, это остро чувствуется даже через ткань, и Кацуки не понимает, когда успел так возбудиться. И не уверен, что так уж против того, на что половинчатый прозрачно намекает. А намекать тот не умеет вовсе, все время имея в виду именно то, что делает, и это Кацуки в нем даже нравится. — Можно мне? — шепчет Тодороки. Голос у него низкий, бархатистый, похоть можно услышать физически — вечно отмороженный половинчатый явно еле сдерживается, пытаясь дышать ровно, и Кацуки даже удивляется, что ни разу не замечал такого раньше. — Пошел нахрен, — рычит в ответ грубо, потому что он не стеклянный и уж точно не девушка, чтобы задавать ему такие тупые вопросы. Особенно если чертов Тодороки и так знает ответ. Видит, в отличие от него. Тот невнятно выдыхает и хватает его за ворот рубашки, рывком расстегивает и тянет, сдергивая вниз. От почти осторожных прикосновений не остается и следа, и это хорошо, это — привычно и правильно. Половинчатый впивается в голую шею укусом, и Кацуки успевает только вздрогнуть от неожиданности и резкой ощутимой боли. Морщится, даже забывая про повязку — все чувства обостряются настолько, что он и так почти видит происходящее. Не глазами, а сразу всем телом. Он дергает руками, собираясь снять рубашку, но Тодороки останавливает его, запутывая сильнее и стягивая за спиной рукава. Теперь Кацуки не только не видит, но и не может нормально двигать руками, и эта потеря контроля почему-то странно подстегивает. — Ублюдок, я убью тебя, — задыхаясь, произносит он куда-то в чужую грудь, и в этот момент он сам не уверен, чего в его голосе больше — ярости или возбуждения. Половинчатый продолжает покрывать быстрыми поцелуями его шею, кусает, вылизывает, и Кацуки хочется зажать себе рот, чтобы не издавать всех этих странных звуков, которые заполняют кабинет. Тодороки абсолютно точно слышит каждый из них и нарочно продолжает. Его руки оглаживают бедра, проходятся по паху, беспорядочно касаются живота, ребер, цепляют ремень. Кацуки кажется, что он весь — один большой оголенный нерв или натянутая до предела струна, каждое прикосновение к которой отдается звуком и вибрацией по всей длине. Тодороки везде — его губы на шее, его язык на коже, его прохладные руки повсюду, а горячее колено прижимается к болезненно твердому члену, и этого слишком, нереально много. Кацуки чувствует все. И это настолько больше того, к чему он привык, что он просто не выдерживает. Острое желание вдохнуть и сорвать повязку, перехватить контроль, сделать хоть что-нибудь становится невыносимым, но он только всхлипывает — омерзительно беспомощно. И чувствует, как кровь приливает к лицу, затапливая шею и уши, выдавая его слабость. — Блять, — рычит Кацуки почти жалобно, и ему уже сейчас хочется дать себе за это в лицо. — Ну же… — Мм, — невнятно отвечает Тодороки, прикусывая его ключицу, и Кацуки, сдаваясь, запрокидывает голову назад, выдыхая через рот. — Кто-нибудь может прийти… — Блять-блять-блять… — шепчет Кацуки, зажмуриваясь под повязкой так сильно, что начинает видеть яркие цветные пятна, и, упираясь стянутыми за спиной руками в койку, трется членом о его колено. Тодороки громко вздыхает, и на мгновение Кацуки чувствует дуновение обжигающего холода. Тот хватает его за бедра и резко дергает на себя — так, что он падает головой на одеяло, неудобно распластываясь на собственных руках. Кацуки ничего не видит, но очень ярко чувствует, как тот вклинивается между ног и прижимается, надавливая сквозь ткань и замирая. У Тодороки стоит так крепко, что он мог бы пробивать стены. Кацуки шипит сквозь зубы, яростно дергая ногой: — Или ты продолжаешь, или я тебя убью и трахну твой труп. Половинчатый тихо фыркает и наконец-то щелкает пряжкой ремня. Рывком стягивает его брюки вместе с бельем, с тихим шорохом сбрасывая их куда-то, и у Кацуки по ногам бегут мурашки. Что-то тихо хлюпает, он весь сжимается, когда Тодороки одной рукой отодвигает его ногу, а вторую просовывает между ягодиц, массируя вход. Его пальцы скользкие, и Кацуки внезапно четко понимает, что больная голова, скорее всего, была просто удобным предлогом, потому что обычно половинчатый с собой повсюду смазку не таскает — в комнате держит, в тумбочке. А значит, этот отморозок специально притащился сюда для того, чтобы трахнуть его, пока он в таком состоянии, с завязанными глазами. Это неожиданно заводит еще сильнее — хотя кажется, что больше уже невозможно. Внутрь проникает два пальца, и у Кацуки не сразу получается расслабиться достаточно — это больно, он чувствует все слишком ярко, выгибается, упираясь затылком в матрас и приподнимая бедра. Его член напряжен до предела, и каждое движение пальцев внутри отдается в нем болезненной пульсацией. Кацуки выдыхает сквозь зубы через раз, дергается и рычит невнятные ругательства, пока Тодороки мучительно медленно трахает его пальцами, выводя из себя своей неспешностью, осторожностью и сдержанностью. Наконец, когда он почти теряет способность произносить что-то связное, Тодороки вытаскивает их и наваливается сверху. Кацуки внутренней стороной бедер чувствует ткань брюк, потому что тот так и не разделся до конца, но к входу упирается горячая крупная головка, и он задерживает дыхание, заранее расслабляясь. Уже давно привык к тому, что Тодороки предпочитает не раздеваться до конца, кроме тех случаев, когда Кацуки раздевает его сам, добираясь до интересующей его задницы, и это совсем не напрягает. Так даже лучше — меньше контакта кожи с кожей, меньше неуместных прикосновений и близости. Тодороки входит одним плавным движением, скользит внутри, заполняя собой, и Кацуки прошибает разрядом — от судорожно поджатых кончиков пальцев на ногах до самой головы. Он длинно громко выдыхает и дрожит от напряжения, снова выгибаясь — ему кажется, что он чувствует каждую выпуклость, каждую вену на члене внутри себя, и только сглатывает вязкую слюну. Тодороки шипит и подхватывает его под колени, поднимая вверх, выходит почти до конца и резко вбивается снова, меняя угол и попадая туда, куда нужно. Это больно и слишком хорошо, Кацуки давится собственным ругательством и видит цветные круги, чувствуя каждый глубокий толчок и скользкий член внутри, каждый раз проезжающийся по чувствительному месту. Под ними противно скрипит койка, елозя ножками по полу, но им обоим совершенно плевать — половинчатый придерживает его ноги и грубо технично вдалбливается, глухо постанывая и не сбавляя темп, и Кацуки слышит, чувствует, ощущает каждое движение. И понимает, что может позорно кончить только от этого. Напряжение скручивается внизу, ища выход, и ему хватает всего нескольких особенно метких толчков, чтобы зарычать: — Стой! Тодороки замирает, выйдя почти полностью, удерживая его бедра на весу, и Кацуки пытается отдышаться, балансируя на краю. Слушает сорванное дыхание, чувствует ладони на своих коленях — разные по температуре, — и ему почти удается отойти от опасной грани, но тут где-то в коридоре громко хлопает дверь. Тодороки дергается и резко толкается вперед до упора, явно не случайно срывая последний стопор, и Кацуки прошивает удовольствием, он кончает себе на живот, на грудь, шумно выдыхая и сжимаясь так сильно, что половинчатый просто не может успеть вытащить. Внутри становится мокро, и Кацуки чувствует, как член Тодороки дергается, пока тот протяжно низко стонет, кончая. Они молчат, пытаясь отдышаться. В коридоре раздаются голоса, и Кацуки пытается оттолкнуть Тодороки от себя, отползти, но тот и так быстро приходит в себя — выходит с хлюпающим звуком, достает откуда-то влажные салфетки и протирает их обоих. Кацуки ощущает себя так, будто его выключили — он мало что чувствует, даже привычной злости нет. По нервным окончаниям словно ударили кувалдой — они напряженно звенят, отходя от передоза. Даже заведенные назад руки не болят — будто нечему болеть. Кацуки именно этим себя оправдывает — тем, что не успевает отреагировать, когда половинчатый целует его в приоткрытый рот, глубоко и влажно, нежно касается языком, обводя губы изнутри. И Кацуки отвечает, ничего не откусывая, только потому, что у него на это нет сил. А совершенно не потому, что целоваться оказывается неожиданно приятно. Это первый раз, когда они вообще целуются, Кацуки это нервирует — они и так явно пересекли какую-то невидимую границу. Потому что сегодняшний секс не был выходом адреналина, не был необходимой обоим разрядкой, так не сложились обстоятельства, и все случилось не потому, что иначе они разорвали бы друг друга в клочья. Тодороки пришел сюда, чтобы заняться с ним сексом, потому что хотел его — такого и здесь. И Кацуки слишком честен, чтобы врать себе о том, что чувствовал от его прикосновений. Что почувствовал от потери контроля и собственной беспомощности в его руках. Но он не собирается задумываться об этом сейчас. Половинчатый разрывает поцелуй и быстро проводит пальцем по его нижней губе, поднимаясь — Кацуки цыкает недовольно, но это все, на что его хватает, нужные слова просто не находятся, даже ругательств не остается. Они одеваются, и Тодороки очень тщательно отряхивает его, зачем-то проводя руками по всем, даже не запачканным, местам, будто никак не может перестать его трогать. И Кацуки просто позволяет ему это — впервые за все время. Они заканчивают так же молча. Тодороки собирается уходить, шуршит молнией сумки, что-то протирает, убирается, заправляет — Кацуки чувствует, как постепенно выветривается тяжелый запах секса, который они после себя оставили, и усмехается в пустоту. — В следующий раз моя очередь. Тодороки молчит пару секунд, не издавая никаких звуков, как какой-то гребаный ниндзя, и отвечает задумчиво, будто не услышал: — Хорошо. В следующий раз просто позволь мне, ладно? Без повязки. Половинчатый уходит, щелкнув напоследок дверью, и Кацуки остается в тишине и одиночестве медпункта. Вся эта чувствительность ему совершенно ни к чему, он ведь с самого начала знал, что нельзя подпускать блядского Тодороки слишком близко. Кацуки соблюдал границы, не позволяя прикоснуться, влезть куда-то глубже, под кожу. А теперь их нет. И в том месте, где они были, где все было просто и понятно, теперь вырастает что-то опасное и жгучее, как острый перец. Притягательное — для Кацуки. И это бесит, потому что он не может разобраться в себе до конца. Кацуки чувствует, как постепенно отходит — кончики пальцев начинает покалывать, горят губы, язык, и снова сбивается дыхание. Он, наконец, сдергивает повязку, наплевав на предосторожности, и моргает от слишком яркого, болезненного света, надеясь прекратить все это, вернуться в не слишком стабильное, но безопасное состояние до. Но ничего не меняется — все тело будто охвачено огнем в тех местах, где чертов половинчатый его касался, снаружи и внутри, везде, особенно в груди, словно тот поджег его своей причудой и оставил гореть живым факелом. Кацуки зарывается пальцами в жесткие волосы, поправляет плотный воротник рубашки и чувствует-чувствует-чувствует. Как будто с него содрали его безопасную броню, оголили все нервы, все человеческое. Он задумчиво трет пальцами начинающий зудеть укус на шее — стремную и заметную метку, которую будет сложно спрятать, и которую чертов Тодороки точно оставил нарочно, потому что Кацуки ему позволил. И понимает, что по-настоящему вляпался.