***
Тёма, конечно, так вот прям сразу не сдался. Постучал ещё в дверь и руками, и ногами, потребовал, чтобы открыли немедленно, потому как, ну в самом деле, охренели вконец: они же с Лебедевым не породистые домашние питомцы, чтоб им случку устраивать. Ещё бы ошейники с поводками нацепили, и одного на другого силой затаскивали. Тёму аж передёрнуло, когда представил. Потом Лебедев, всё это время с непроницаемым лицом созерцавший попытки докричаться до почётного караула, коротко и сухо произнёс: — Хватит, — и Тёма утих. Если уж гордый и бескомпромиссный (по юлькиным рассказам) товарищ полковник признал тут своё унизительное поражение, то и правда не имело смысла дальше воздух сотрясать. Тем более, снаружи, кажется, давно никого не было, до голосовых команд через замочную скважину заботливая родня и близкие всё-таки не опустились. Заперли их наедине друг с другом и понадеялись… на что? Внезапно вспыхнувшей страсти от Лебедева едва ли стоило ждать, тяжёлый взгляд его был холоднее льдов Антарктики, да и Тёма, положа руку на сердце, не чувствовал в себе никакой романтической тяги к малознакомому мужику лет на двадцать старше. Развернувшись, он сполз по двери на жёсткий овальный коврик, подтянул к груди колени и всерьёз задумался о вечном. — Мне, вообще-то, на тот свет не очень хочется. Может, вы таблеток каких-нибудь выпьете и, ну… — Таблеток? Вот же козёл, раздражённо отметил про себя Тёма, прямо, открытым текстом ему всё скажи. Нашёл время идиота разыгрывать — такую, в самом деле, ерунду обсуждают: спасение собственной жизни. Мог бы хоть чуть-чуть задачу облегчить, они ведь в одной лодке — понять по-человечески. Уши уже горели огнём от смущения, и щёки, и шея наверняка тоже покрылись нелепыми алыми пятнами, но нет, надо было ещё вслух обязательно капитулировать. — Возбудителей. Или порнуху какую-нибудь посмотрите, я не знаю, если дома нет ничего. Сто грамм бахните, в конце концов. Попробуйте на моём месте тёлку с большими дойками представить, напрягите воображение, — старательно не глядя на Лебедева, предлагал варианты Тёма. — Блядь, да как угодно, мне похуй совершенно. Скажите, что сделать — я сделаю. Только трахните меня до завтрашнего вечера. Я жить хочу, понимаете? Пожалуйста. Лебедев не ответил. Но мысленно наверняка осуждал. — Это вы, может, уже всего насмотрелись и всё перепробовали, а теперь устали и к жене собираетесь. А мне двадцать три. И я не хренов самурай, чтоб «лучше смерть, чем позор». Не переломлюсь как-нибудь, — и тут его будто прорвало, дальше слова полились уже сами, нескончаемым истерическим потоком. — У нас только-только в сервисе всё наладилось, постоянные клиенты появились, заказы хорошие… Я денег немножко скопил, думал, летом к морю поехать, вообще никогда моря не видел. Семью хочу, не сейчас, может быть, года через три, чтоб всё как у людей. Я этого — ничего — не просил, как и вы, но вытерплю, раз надо, вы только, ну, помогите мне. Ради Юльки, — наконец, выдавил из себя почти против воли. — Она ведь из-за вас это сделала, я знаю. Меня бы точно оставила самостоятельно разбираться. — Поговорка-то древнеримская. — Чего? — «Лучше смерть, чем позор». Это из обычаев древнеримских патрициев, у самураев немного иначе было, их ещё не всякая смерть могла удовлетворить, — как ни в чём не бывало заметил Лебедев. — Хорошо, я тебя услышал. Иди в ванную, полотенца чистые там же, в тумбочке найдешь, бери любое. Сейчас придумаем что-нибудь. Блядская метафизическая хрень, с тоской подумал Тёма, на негнущихся ногах ковыляя в указанном направлении. И никто ведь до сих пор толком не разобрался, как она работает, хотя упоминания о родственных душах встречались ещё в виде наскальной живописи, то есть пещерные люди были в теме на полную катушку. А уж сопливых романчиков для незамужних клуш за всю историю мировой литературы понаклепали видимо-невидимо. Какой-то чувак с непроизносимой еврейской фамилией лет сорок назад вывел теорию: никакой мистики, никаких «астральных связей», просто один из механизмов эволюции. Естественный стимул для двух наиболее подходящих друг другу особей к воспроизведению идеального потомства. Феромоны, мол, в них ключ, все дела. И есть среди генов каждого человека такой, который при попадании в организм строго определённых феромонов запускает отсроченный механизм самоуничтожения. Только вот сбоило оно периодически, и тогда получалось как у них с Лебедевым. Сношайся, не сношайся, а никто, естественно, в итоге не родит. Но обменяться сперматозоидами они всё равно теперь были обязаны, как если бы кто-то — Тёма в данном случае — появился на свет самкой. В тумбочке с полотенцами, помимо прочего, обнаружился ящик с лекарствами, а в ящике с лекарствами — не распакованный тюбик вазелина. Судьба ненавязчиво предлагала расслабиться и постараться, по возможности, получить удовольствие.***
В спальню Лебедев его не пригласил — разложил и застелил диван в зале, сдвинув в угол квадратный стеклянный столик. Может, так было и лучше. По-походному. Перепихнулись и забыли, нечего рассусоливать. Что бы там ни писали на этот счёт дерьмопсихолухи на форумах с мудацким розовым дизайном, родственные души вовсе не обязаны были любить друг друга или оставаться рядом до последнего вздоха. Более того, даже рождение идеального потомства не являлось непременным условием: забеременевшая в результате такого союза женщина могла в дальнейшем спокойно сделать аборт, хоть прямо через час таблеток наглотаться, если партнер был ей категорически неприятен. После первого же полноценного полового акта «ген самоуничтожения» благополучно деактивировался и в дальнейшем никак себя не проявлял. А жизнеутверждающую статистику крепких браков между родственными душами, равно как и многочисленные фотки их замечательных щекастых детишек, администраторы розовых форумов могли засунуть себе в задницу, чтоб было нескучно. К ситуации Тёмы и Лебедева всё это не имело совершенно никакого отношения. Из ванной Тёма вышел уже голым, комкая в руках одежду, поёживаясь от сквозняков и оставляя на ламинате мокрые следы. Но трясло его не столько от холода, сколько от нервов: знал наверняка, что дальше будет и больно, и стыдно. И хорошо бы Лебедев догадался задвинуть плотные шторы на окнах: в мягком полумраке расслабиться было бы чуть проще. Не так давила бы незнакомая обстановка, и собственная нагота (которой Тёма, впрочем, обычно не смущался), и суровый облик товарища полковника и… вот всё это вместе. Но Лебедев, конечно, не догадался. Сидел к прихожей вполоборота на подлокотнике дивана, по-прежнему при полном параде: в спортивных штанах и домашней футболке. Слегка прищурившись, уставился на Тёму с совершенно нечитаемым выражением лица. Живо вспомнилась последняя комиссия в военкомате. Но там хоть трусы разрешали не снимать. — Ну что? Годен? — передёрнув плечами, поинтересовался Тёма. Тишину, повисшую между ними, ножом можно было разрезать. — Я вот не пойму никак, — после напряжённой, драматической паузы задумчиво начал Лебедев. — Вроде, и нормальный ты парень, пока рот не открываешь. Глаза умные. Язык-то почему настолько без костей? — А у вас с костями что ли? Неудобно, наверное. - … и как с Юлькой моей сойтись умудрился? Ну неужели никого повоспитаннее, поприличнее во всем городе не нашлось? Разве только мне назло тебя выбрала. — Целуюсь хорошо. Когда язык без костей, знаете, какие штуки выделывать можно? В глубине души Тёма подозревал, что Лебедев не слишком далёк от истины: ведь каждый разговор, живой ли, телефонный, каждое свидание, даже самое романтическое и долгожданное, начинались у Юльки с «мой папа-деспот сделал то-то и то-то» и заканчивались пожеланиями Лебедеву скорейшей командировки в Караганду. Тёма целовал её и слушал про домашний арест и запрет на пользование вай-фаем. Тёма обнимал её, шептал «успокойся, принцесса», а принцесса тем временем строила планы внезапного бегства в самостоятельную жизнь (на худой конец, к любимой бабуле в Краснодар — чтоб «деспоту» совсем обидно стало). Может, и правда: увидела в Тёме с его привычками, внешностью и репутацией достойный раздражитель для папаши — и вся любовь. — Ложись, — раздражённо качнув головой, оборвал перебранку Лебедев. — Не знаю и знать не хочу. И Тёма лег, вытянувшись на животе, в полной мере соображая, что вот теперь-то его точно выебут так выебут. Пару дней, наверное, ходить не сможет, а сидеть нормально —и вовсе неделю. Как дешёвую блядь, мордой в подушку, задницей кверху, чтобы и не видеть толком, и не думать, с кем ты, кто там стонет и бьётся, и губы кусает, и задыхается под тобой. Зато быстро. Минут пятнадцать, уговаривал он себя, в самом худшем случае потерпеть — и всё, отмучался. А потом забудется как-нибудь, а каждому, кто пожелает напомнить, Тёма лично челюсть сломает и зубы в глотку забьёт. И с Женькой ещё поговорит серьезно, по-братски, потому что нельзя ж быть таким треплом, тем более, если друзей касается. Лебедев пересел на простыни рядом, прижавшись тёплым бедром к правому боку, положил ладонь на спину, между лопаток, медленно повёл вниз. Вдоль позвоночника прокатилась волна приятного, сладкого жара, и кожа сразу покрылась мурашками, и даже в паху слегка потяжелело — что было совсем уж неожиданно, но, наверное, к лучшему. — Нравлюсь? — бодрясь из последних сил, ухмыльнулся Тёма. Ещё бы голос в конце предательски не сорвался. И Лебедев, поскольку был, увы, не дурак, конечно же всё понял. — Я не загадывал никогда, — вдруг признался он, тихо и гораздо мягче, очень интимно. — Не ждал, веришь? Даже в юности. А уж теперь и подавно. Думал, живёт моя родственная душа где-нибудь в Африке, в племени папуасов или, может, уже вовсе нет её на свете. — Ага. Чёрненькая такая, с голыми сиськами и в юбке из травы. — Но мальчика, который к моей дочери ходит, точно в этой роли не представлял. Сам понимаешь. — Понимаю. Я на вас такого тоже, знаете ли, не рассчитывал. Всё это уже было между ними говорено, и обдумано, и с разных сторон обмусолено. Лебедев продолжал гладить Тёму по спине, теперь сильными круговыми движениями, задевая остро выступающий на шее позвонок и уверенно проходясь по пояснице. И под его тяжелой, сухой и чуть шершавой ладонью Тёма постепенно расслаблялся, прикрыл глаза, шумно и обреченно выдохнул в подушку. — Чего вы время тянете-то теперь? — не выдержав, поинтересовался он: показалось, что одним только массажем дело и кончится. — Брали бы, пока дают. — Приподнимись, — как-то совсем уже ласково попросил Лебедев. Даже не огрызнувшись, Тёма покорно встал на четвереньки, хотя собственные руки едва слушались его, почти не гнулись, а ноги вообще разъезжались, словно простыни были из атласного шёлка. Одним слитным, неожиданно быстрым движением Лебедев переместился в изножье дивана, навис над ним, потянул за бедро на себя, нажал там, где ласкал до этого — и оказался Тёма в классической коленно-локтевой, уткнувшись носом в судорожно сжатые кулаки. Потом ягодицы огладили, слегка развели в стороны, и он зажмурился, крепко, до цветных пятен перед глазами, и задышал чаще. Большие пальцы коснулись входа, надавили на мышцы, не толкаясь внутрь. — Сам с собой даже не пробовал ни разу? — Да я вообще не из этих, — с трудом проглотив тягучую, вязкую слюну вмиг пересохшим горлом, сообщил Тёма. — Только по девочкам. С чего бы мне в задницу долбиться? Нет, ну то есть тёлке какой-нибудь… — Это не настолько ужасно, как ты себе представляешь. Вам-то откуда знать, мысленно съязвил Тёма, и тут же словно пыльным мешком по голове ударили: а, может, и в курсе был товарищ полковник? Тёма о нём никогда в подобном ключе не думал и в целом почему-то представлял себе геев как нечто в стразах, блёстках и малиновом боа, с макияжем, в чулках и жеманно хихикающее — в общем, без намека на мужественность. Хотя умом и понимал прекрасно, что ерунда всё, стереотипы. И, наверное, в армейке «этих» тоже хватало, просто не светились особо. А потом, в какой-то момент обзаводились женами, детьми, пронзительным взглядом и погонами полковника, и, кабы не ирония судьбы, разве догадался бы Тёма самостоятельно? Да ни в жисть. Вот только вообразить себе мужика, который смог бы трахнуть абсолютно ненагибаемого Лебедева, никак не получалось. Тёма настолько увлёкся попытками, что на время даже о пальцах, по-прежнему на сухую разминавших его собственную дырку, забыл, все ощущения на второй план отодвинулись. — А вы, типа, пробовали? Лебедев не ответил. Давление на сфинктер исчезло, зато ягодицы сжали крепче и раздвинули чуть сильнее. А потом вход внезапно обвели кругом, влажно и щекотно — языком. И Тёма, широко распахнув глаза и снова заполыхав ушами, резко дёрнулся вверх и вперёд, вскинулся на постели. — Блядь, вы… вы… — Рот закрой, — очень спокойно приказал Лебедев, привычным уже набором движений возвращая Тёму в коленно-локтевую. А своим ртом опять прижался там, скользнул языком внутрь, ещё раз лизнул по дуге. И ещё. И одной рукой, протолкнув её между бёдер, обхватил мошонку, провёл по стволу до головки, медленно и осторожно потёр большим пальцем уретру. Застонал Тёма даже не от удовольствия — хотя всё это было приятно, безумно приятно и совершенно, целиком всё: и жёсткая, уверенная ладонь на члене, и влажный, горячий и гибкий язык в заднице. Но в то же время, ощущений, острых, незнакомых и невероятно ярких, просто оказалось слишком много. И хоть как-то управлять процессом Тёма при этом не мог, словно был связан по рукам и ногам невидимыми путами. Его вылизывали, раскрывали, бесстыдно трахали языком, гладили, сжимали, дрочили ему, почти издевательски медленно, и кричать хотелось от чувства собственной беспомощности, от чужих вездесущих прикосновений, которым не было конца. От того, что с его желаниями не считались и, одновременно с тем, угадывали все слабые места, все чувствительные точки настолько безупречно, как если бы где-то в мире существовала карта, и Лебедев теперь действовал строго по ней. От того, что в эту самую минуту Лебедев видел его настолько открытым, чистым и настоящим, каким Тёма даже наедине с собой никогда не был. Бессвязно орать ему Лебедев, во всяком случае, не запрещал. Зато соседи едва ли обрадовались. Внизу живота быстро заныло, и движений внутри, мелких, плавных, слегка щекотных, показалось уже недостаточно, и захотелось вдруг чего-то такого, чего Тёма ещё не испытывал. Впервые мелькнула мысль: а, может, и правда будет хорошо? Если (когда) растянут гораздо сильнее — кто-то же сознательно выбирает это вместо нормального, традиционного секса, безо всякого посыла от «гена-самоуничтожения», просто ловит нереальный, больной кайф от чужого члена в заднице. — Ну расслабься же ты, — отстранившись, горячо зашептал Лебедев. — Я насиловать тебя не собираюсь. Я вообще ничего не смогу сделать, если ты сам не захочешь. — Да вставь мне уже, сука, блядь, какого хрена я тебя вообще упрашивать долже… А-а-ах! — язык заменили пальцами, сразу двумя, и от одного только хлюпающего, абсолютно неприличного звука, с которым они начали двигаться, проникая внутрь до основных фаланг, у Тёмы потемнело в глазах. — Ах, ч-чёрт!.. — У тебя ещё, кажется, смазка в руках была, когда ты из ванной вышел. Речь Лебедева доносилась как сквозь вату и звучала в голове белым шумом, чтобы сосредоточиться на отдельных словах нужно было потратить невероятное количество усилий. Тем временем, пальцы внутри по-прежнему скользили и терли, и задевали какую-то очень чувствительную, напряженную точку, посылая импульсы болезненного, обжигающего удовольствия в позвоночник. — Нахуй, — движения пальцев замедлились, почти прекратились, и Тёма заставил себя снова разжать зубы и забормотал, сбивчиво и лихорадочно. — Блядь, пожалуйста, я не знаю, не надо ничего. Пожа… Пожалуйста, Валентин Юрьевич, я, блядь, сдохну прямо сейчас, просто не останавливайтесь. — Хорошо тебе? — низким, бархатным голосом уточнил Лебедев; вынул пальцы, быстро прижался губами, толкнулся языком сразу глубоко и сильно, и Тёма прогнулся в позвоночнике, но отстраниться бы при всём желании не смог — держали крепко. — А говоришь «зачем». Ты ещё не знаешь ничего. Когда доверяешь, любишь и хочешь отдавать, неважно как, в какой позиции, и совершенно неважно, ты или тебя… Когда любишь, всегда хочешь отдавать — разве ты это знаешь? — Вы о чём? Я вас вообще не понимаю сейчас, — использовав последний, вероятно, проблеск ясного сознания, признался Тёма. — Ты думаешь, это недостойно, позорно и унизительно — если тебя берут. И хотеть этого недостойно. Того, что я делаю с тобой. Думать Тёма больше не мог, но, если бы мог, Лебедев, чтоб ему пусто было, говорил бы чистую правду. С другой стороны, член стоял колом, с головки аж капало, и Тёма уже откровенно просил, и не застремался бы попросить снова. И, наверное, просто ни хрена он не понимал до этого дня в сексе, а Лебедев вот внезапно оказался прямо гуру. Ещё б не тянуло его в самый неподходящий момент на философию — цены б не было. — Но тебе ведь хорошо. Одним рывком стащив через голову футболку, он навалился сверху, прижался крепко, притёрся бёдрами, по-прежнему оставаясь в мягких спортивных штанах, к обнажённой заднице. И шептать продолжал уже в самое ухо, обхватив руками поперёк груди и лаская пальцами соски. — Ты посмотри на себя: красивый такой. И смелый. Дурной только. Тебе ещё лучше будет, ни о чём не пожалеешь… Расслабься. Дай, я тебе покажу. Красивым Тёму вот так, без приколов, имея в виду действительно внешность, раньше никто не называл, и он не знал даже, за комплимент это считать или за намёк, тонкий и насмешливый, на нехватку мужественности. Ведь известное дело: нормальный мужик должен быть слегка симпатичнее обезьяны и лицом похож на опытного сантехника. Лебедев, кажется, так не считал. И он сам был… ну, красивый, яркий. Аристократичный какой-то, особенно в форме. Тёмина родственная душа, идеальный партнёр. На розовых форумах ещё писали кучу всякой сопливой чуши про две звезды, красные нити и сливающиеся линии на ладонях. Про кармическое предназначение и прочий бред вселенского масштаба. На других, менее вырвиглазных инфосайтах, где для просмотра познавательных роликов требовалась регистрация и совершеннолетие, всё выглядело получше: больше искренности, стонов и спермы, меньше пафоса. Впрочем — это Тёма знал наверняка — хороший секс был вполне возможен и с душой совершенно не родственной. А кармическое предназначение ничуть не гарантировало оргазм, да и само желание его доставить. Как ни крути, то, что Лебедев делал с ним теперь, входило в категорию исключительных случаев. — Расслабился же давно, ну, — колени и предплечья жгло от неудобной позы и трения о сбившуюся простынь, немилосердно ныла поясница, и между ягодиц было скользко от чужой слюны, раздражающе непривычно, и по-прежнему ощущались внутри фантомные отголоски прикосновений. — Показывайте. Ему зачем-то ласкали грудь как девочке: мягко сжимая, потягивали за соски, разминали между пальцами, изредка нарочно царапали короткими ногтями — и будто слабыми электрическими разрядами прошивало всё тело. Издевательски медленно, нежно, почти невесомо целовали в шею, а стоило только чуть повернуть голову набок, прикусили мочку уха. Тёма так прямо и спросил, изо всех сил пытаясь не сорваться на совсем уж позорный скулёж: — Вы, блядь, издеваетесь? — в ответ кончиком языка обвели по краю ушную раковину. — Мучаете меня, чтобы… м-м-мх… И самому это было странно: весь секс в его жизни происходил сплошь в помещениях с тонкими стенами (и пару раз вообще без них — во дворе за гаражами), и никогда раньше Тёма не испытывал таких проблем с сохранением тишины. Ни с одной, хотя у него самые разные были, и состояния тоже были самые разные. Смутно вспоминалось теперь, как поехал к приятелю в Звенигород, запивать вместе свадьбу-по-залёту, и угандошившись в хлам ершом на мальчишнике, трахнул на кухне старшую сестру этого самого приятеля — так её муж об этом до сих пор не догадывался, хотя дрых в соседней комнате. В пассивной позиции молчать оказалось сложнее, намного сложнее. Полным бревном, короче, надо было родиться, чтоб сохранить хоть какую-то выдержку, а Тёма себя обоснованно бревном не считал. И рот занять было совершенно нечем, не подушку же пережёвывать в конце концов, и вообще ничего ему не давали сделать: ни перевернуться, ни ответить — уж подрочить Лебедеву Тёма, наверное, смог бы, невелика наука. Поймал себя вдруг на мысли, что даже хотел бы этого. — Разведи ноги, — по-прежнему интимным полушёпотом приказал Лебедев. — Шире. И резко оборвав ласки, переместился к краю дивана, принялся что-то искать на полу, в куче небрежно брошенной одежды. Специфичные всё же вкусы были у товарища полковника: командовал как на параде даже теперь, словно иначе в принципе не умел. Может, у кадровиков это нормой считалось. Может, поёбывал Лебедев до Тёмы каких-нибудь младших лейтенантиков (хоть бы, вон, помощника своего) и с ними так привык. Или они его — кто знает? И, наверное, даже не принуждал и не грозил ничем, сами соглашались. Уж насколько Тёма любил вести других за собой, уж насколько в нём играло стремление к лидерству, но сейчас, когда пользовали его как куклу из секс-шопа, взаправду был готов сам и ноги раздвинуть, и даже за щеку взять. Ну, хоть попробовать. Хрен его знает, как по жизни или по службе, но в постели приказывать Лебедев однозначно умел. Смутно предвкушая продолжение, Тёма выпрямился, сел на пятки и развернулся вполоборота, демонстративно сложив руки на коленях. Головка члена практически к животу прижималась, и яйца ныли так, что только разок бы ещё ладонью по стволу провёл, и кончил бы. — Ты не слышал ничего? Или я объяснил непонятно? Тюбик вазелина Лебедев среди тёминого барахла всё же отыскал. — Да у меня мозг вскипит сейчас, можете вы… — Не могу. Но ладно, давай сделаем по-твоему. «Сделаем по-твоему», как же. В представлении Лебедева это почему-то значило: устроиться на спине, между ног Тёмы, и, заставив его приподняться, практически усадить себе на грудь. И, наклонив голову вперёд, накрыть губами почти бордовый от прилившей крови член, и снова растягивать пальцами. Хотя ничего такого Тёма совершенно точно не имел в виду и вообще чуть умом не тронулся от первого же прикосновения к припухшему, невероятно чувствительному сфинктеру. А потом, ровно через мгновение — от тесноты и влажного жара чужого рта вокруг головки. — Погладь себя. Глаза закрой, если хочешь. Но Тёма и так почти ничего не видел перед собой, одни разноцветные фейерверки. По смазке пошло ещё легче, внутрь теперь толкались уже три пальца, Лебедев складывал их вместе, а потом плавно разводил, оглаживая стенки. И, наверное, Тёма переступил к этому времени некую грань, за которой абсолютно любые ощущения только усиливали экстаз, потому что раскрытую, пульсирующую дырку жгло, а он всё пытался насадиться на пальцы сам, и Лебедеву приходилось удерживать его свободной рукой, до синяков сдавив правое бедро. Бессознательно исполняя приказ, Тёма прихватил собственные соски, заласканные и потемневшие, почти как это делал Лебедев. И, наверное, товарищу полковнику дико доставляло на него такого, беспомощного и сумасшедшего, смотреть, потому что замычал одобрительно, не выпуская член изо рта, а потом, подавшись вперёд, насадился до самого горла. — С к-кем вы… С кем он это делал, с кем он, чёрт дери его, это делал вот так — до Тёмы? Ну не с женой же, какая жена, ради бога, Юльку, наверное, вообще ветром надуло, или сосед подсобил. Тёма бы спросил обязательно, если бы хоть два слова мог связать: кому вы душу, родственную моей по нелепой ошибке, продали, кого настолько любили? Кого вспоминаете теперь, представляете на моем месте? Лебедев, будто, не слышал. То вылизывал его самозабвенно, обводя языком вены, то принимался сосать, втягивая щеки. И ритмично, не останавливаясь больше ни на секунду, задевал простату, и, казалось, ещё немного — весь кулак внутрь протолкнёт, так глубоко и сильно Тёма его в себе ощущал. Никакого стеснения тут в нём уже не осталось, никакого желания хоть в мелочах сопротивляться и гнуть свою линию, никакой сдержанности: и скулил Тёма, и стонал, и дрожал всем телом, и просил о чём-то — уже сам не понимал, о чём. А потом Лебедев вдруг замер, глядя на него снизу вверх задумчиво и почти отрешенно. Вот взгляд этот Тёма крепко запомнил, даром, что был совершенно готов без капли алкоголя, а уже как оказался лежащим на боку, лицом к спальне Лебедева, куда его и на порог не пустили — нет. Одной рукой Лебедев зачем-то зажал ему рот — хотя, спасибо картонным стенам, все четырнадцать этажей уже были в курсе, какой у Тёмы нынче зашибенный перепих случился. Другой — с нажимом провел по спине, вдоль позвоночника, снова целовал шею и плечи. И как будто впрямь любовался, даром, что на мальчика с обложки Тёма не тянул совершенно — да и не претендовал никогда. С откровенным голодом, с нестерпимой жаждой, словно простое соприкосновение тел стало вдруг важнее воздуха и воды — никто раньше так не смотрел на Тёму, да и сам он, кажется, ни на кого так не смотрел. Дышать смуглая, солоноватая на вкус ладонь не мешала, зато добавляла происходящему некий оттенок пикантности. Настоящего принуждения между ними, понятное дело, не было и быть не могло, Тёма не сказал бы даже, кто из них в большей степени хотел: он сам — дать Лебедеву, или Лебедев — в диван его втрахать. В штанах у товарища полковника стояло как нацгвардия на параде, по стойке «смирно», пока прижимались и терлись друг о друга, Тёма это сполна успел прочувствовать. Решившись, на пробу быстро лизнул грубоватую кожу, пощекотал языком бугорки в основании пальцев, дернув головой, чтобы скользнули по губам, взял в рот указательный и средний. Этой ли рукой Лебедев его растягивал, или, может, дрочил ему, или собственного члена касался, Тёма не знал и плевать хотел, если откровенно. Смутное, невыразимое словами чувство благодарности переполняло, распирало изнутри. Эгоистом в постели Тёма сроду не был: и целоваться нежно и подолгу любил, и грудь партнерше хорошенько размять считал прямо-таки за святое дело, и на куни соглашался. Но чтобы вот как Лебедев с ним — ни разу. И, вроде, не скажешь вслух: спасибо, что возились со мной, уговаривали, хотя могли бы и не, вылизали всего, с головы до ног, мне понравилось. Но именно это теперь нужно было донести, совершенно необходимо, и потому Тёма старался как мог. — Что ж ты делаешь… — заворожёно пробормотал Лебедев, опаляя дыханием затылок. — Понимаешь хоть, что со мной творишь? Правильно, значит, Тёма языком вокруг шероховатых подушечек кружил, с нужной силой зубами прикусывал и сосал хорошо. Прямо даже жалко стало, что оральный секс у «гена самоуничтожения» в зачёт не шёл, Тёма бы теперь действительно и не с пальцами попробовал. — Перехвати себя под коленом. Увлекшись не на шутку, Тёма его даже не услышал, так что пришлось товарищу полковнику самому, лично направить. С приведённым к животу бедром, открытый как книжка, затихший в ожидании, увидел бы себя такого со стороны ещё пару дней назад — собственным глазам бы не поверил. Лебедев отстранился, пальцы изо рта аккуратно вытащил, зашуршала простыня за тёминой спиной. А потом оказались они прижатыми друг к другу тесно, кожа к коже, и от штанов с бельём Лебедев, очевидно, избавился, и толкнулся в растянутую, подготовленную задницу, сразу входя до конца одним плавным, чётко выверенным движением. Тёма выгнулся, замычал опять в чужую ладонь. Боли как таковой не было, но от ощущения гладкого и горячего члена внутри крышу снесло окончательно и бесповоротно. Лебедев замер, удерживая Тёму железной хваткой и давая обоим время привыкнуть. Зашептал сквозь стиснутые зубы «какой узкий, о-хре-неть», и прямо чувствовалось, что терпение его на исходе. Тёма сам двинул бедрами навстречу, резко и размашисто, насколько смог, и под веками вспыхнуло алым, и острым, неправдоподобно сильным восторгом ударило сразу по всем нервным окончаниям, прошило до кончиков пальцев. — О-ох, не надо так, подожди… Завтра ведь встать не сможешь. Чего ждать, спросил бы Тёма, если б вернули ему теперь на пару мгновений возможность нормально говорить. Чего ждать и зачем, ведь хорошо уже сейчас, и похуй вообще на завтра, после нас хоть потоп — пусть вообще не наступает. На четвереньках домой поползёт, если придётся, или вообще не поползёт, да за такой секс умереть не жалко. Как будто всё на свете, тысячи лет эволюции, и звезды, и нити, и линии на ладонях только для того и существовали, чтобы Тёму однажды выдрали как суку. Отец девушки, которую он, вроде, любил. Незнакомый, совсем чужой человек. Под страхом смерти. Самое смешное: оно того стоило. Его трахали в рот пальцами, теперь глубже и яростнее, растягивая губы. Ритмично долбили между ягодиц, и там жгло и щипало с непривычки, особенно когда инстинктивно пытался насадиться сам. Свободной рукой Лебедев снова принялся ласкать его член, уверенно и быстро, периодически оглаживая всей ладонью головку и нажимая на вход в уретру. Тёма вцепился в его запястье, не в силах понять, чего хочет больше: чтобы прекратили, потому как давно уже был на грани и пытался удержаться на самом краю подольше; или чтобы быстрее, и хоть на полфаланги проникли в уретру, с ним так тоже ещё никто не делал. — Попробуешь сам? — низко и хрипло спросил Лебедев, и Тёма, хоть знать не знал, что имелось в виду, отрывисто кивнул. Он заранее на всё теперь был согласен. Морским ежом себя выебать, товарищ полковник? Как прикажете, вам виднее, давайте ежа. Сидя верхом на бедрах Лебедева, он покачивался вперед-назад, терся членом о чужой живот, и дурел от одних взглядов снизу вверх. А Лебедев всё шептал что-то поощрительное, и гладил его ноги, и улыбался, сразу сделавшись лет на десять моложе. Потом потянул на себя, обнял крепко и толкнулся ещё несколько раз сам, и Тёма кончил, вцепившись зубами в его плечо. А потом мог только мычать, обмякнув всем телом, пока Лебедев трахал его, расслабленного и чувствительного, как оголенный нерв, после оргазма. И вот это было уже почти больно, внутри всё сжималось и пульсировало, но, если бы кто спросил Тёму, хочет ли он прямо сейчас прекратить, ответ был бы «однозначно, нет». Не в момент, когда Лебедев наконец-то потерял над собой контроль, Тёма ждал этого так долго. Разжав зубы и лизнув напоследок покрасневшую кожу, он слегка повернул голову, уткнулся носом в основание шеи Лебедева и прикрыл глаза. Подумалось вдруг: его действительно заласкали всего, но просто губами к губам не прикоснулись ни разу. Может, такое жизненное кредо было у товарища полковника: небо в алмазах показывать всем партнёрам, а вот целовать — только любимых. Тех, кого сам выбрал, а не «сверху» навязали. Чужая сперма внутри ощущалась… ощущалась. Тёма зачем-то представил, как выглядит сейчас там: растянутый, покрасневший вход в потеках белёсого семени — сразу стало и весело, и горько. Вот кто мог знать, что однажды так сложится? И всё же долг матушке-природе теперь с лихвой был выплачен, и Тёма мог до конца своих дней жить спокойно, не ожидая со стороны родственной души сюрпризов, приятных ли, нет. Перед ним открывалась безграничная свобода выбора, а сколько людей так и уходят, не ощутив её. — Нормально всё? Тёма не ответил. Спать хотелось сильнее чем жить, можно бы и прямо так, без душа и не размыкая объятий — утром бы они, конечно, об этом пожалели. И слов ещё хотелось. Тёма знал, что сказать девочке, которую поимел, но как общаться с мужиком, который поимел его самого, был совершенно без понятия. «Я тебя люблю, маленькая» тут явно не канало. Лебедев медленно и беспорядочно гладил его по спине, тоже явно пребывая мыслями где-то далеко отсюда, и Тёма вдруг с пугающей ясностью понял, что захочет всего этого снова. Охуительного секса, да, но гораздо больше: нежностей таких, непривычных, и уверенности, что если даже не любят, то желают его искренне и до потери пульса.***
Задача обозначилась предельно чётко: как-нибудь добрести до ванной. Вот только собственные ноги Тёме, кажется, больше не подчинялись, задницу саднило, и в целом было слишком хорошо и лениво, чтобы двигаться вообще. Опираясь на спинку дивана, он с некоторым трудом поднялся, сгрёб в охапку собственные вещи, сделал пару шагов — и повело так, что чуть плазму Лебедевым не снёс неосторожным взмахом руки. Заебался в самом буквальном смысле, надо же. — Ты как? — Да отлично всё, — криво ухмыльнувшись и стараясь даже не смотреть в сторону Лебедева, ответил Тёма. — Вашими стараниями буду жить теперь долго и счастливо. Ну, спасибо что ли. Пока стоял под прохладными струями воды, цепляясь за стенки душевой кабины обеими руками, осознал уже безо всякой внутренней борьбы вторую крайне важную для себя вещь. Плевать, кто и что скажет, примут или не примут, и на собственные амбиции, прежние взгляды и хотелки прежние — класть с прибором. Уже забивал ведь на них, пока честь отдавал товарищу полковнику — совсем не сложно оказалось и ничуть не мучительно, даже приятно. Тёма был обязан хотя бы попробовать. При первой же встрече навесил на Лебедева кучу ярлыков, а тот взял и сорвал их все. Одним-единственным поступком. И поди разберись, что на самом деле за человек, столько внутреннего огня Тёма до сих пор ни в ком не видел. Что-то у них могло бы выйти, должно было выйти, генетика ведь упрямая штука — Тёма нихрена в ней не разбирался, но одно теперь знал точно: ничего в мире не происходит просто так. За время его полоскания Лебедев успел по-армейски аккуратно перестелить диван, сложить испачканные простыни в кучу и с этой кучей наперевес ждал в коридоре. Совершенно голый и невозмутимый, с темно-бордовым следом от тёминого укуса на левом плече. — Одежда другая нужна? Машинально оглядев себя, Тёма покачал головой. Обратно он натянул только трусы, спать ведь собирались. Мог бы и вовсе ничего не, просто мало ли: вдруг их выпустить решили бы наутро или с проверкой заявились — мол, как вы тут, кролики, пытаетесь увеличить поголовье или током вас простимулировать? — Хорошо. — Чего вы так? — не выдержав, обескуражено поинтересовался Тёма. Перед ним снова была версия Лебедева «суровый папаша не одобряет дочкин выбор». Терминатор. Тот самый мужик, который определённо не захотел бы Тёму ни в каком виде, хоть бы даже и с горой таблеток. Под пристальным, насквозь пронизывающим взглядом сразу захотелось съёжиться и чем-то прикрыться. Тёма вместо этого расправил плечи и вскинул голову. — Отдыхай, — сухо бросил Лебедев после короткой и выразительной паузы. И скрылся за дверью. Тёма правда собирался дождаться его из душа, обсудить по-людски. Извинился бы, херня вопрос, кабы выяснилось вдруг, что успел уже где-то проебаться (с постельным этикетом, например). Нашёл бы слова и высказал всё до сих пор невысказанное. А потом… ну, это сейчас он мало к чему был пригоден, да и Лебедева, по идее, порядочно так заездил. Но утром реально, без шуток готов был минет ему сделать или подрочить хотя бы вместе — круто ведь, когда тебя прямо с утра обхаживают. Рано или поздно, конечно, это всё ещё Юльке понадобилось бы как-то преподнести, но Тёма нутром чуял: «любимая и единственная» не сильно расстроится. Если вообще расстроится. Он пока колебался насчет себя, нравилась ли Юлька ему хоть когда-нибудь по-настоящему, но вот что сам изначально был ей безразличен — тут уж верняк, Тёма теперь видел разницу. Определенно, она не стала бы возражать, если б увидела: отцу с Тёмой хорошо — а Тёма бы уж, со своей стороны, расстарался. Ну, серьёзно, он быстро всему учился, когда хотел. Но ничего они с Лебедевым в итоге не обсудили, потому что вырубился Тёма, едва только голова коснулась подушки. Лебедев, судя по всему, с ним не ложился, ушёл к себе или вообще не спал — зачем Терминатору сон, в самом деле, он же на ядерных батарейках. Когда Тёма продрал глаза, за окнами только рассвело. Лебедев готовил на кухне чай, экономными, изящными движениями отсыпал в заварник из жестяной банки с чёрным цейлонским. Пряный травяной аромат щекотал ноздри. Тёма кое-как устроился на стуле напротив, морщась как старый дед от ломоты в пояснице. Сидеть оказалось, мягко говоря, некомфортно, но он взаправду планировал к этому ощущению привыкнуть. — Будешь? — всё тем же равнодушно-неприязненным тоном уточнил Лебедев вместо приветствия. — Да что я сделал-то не так? — с места в карьер сиганул Тёма. — Ведь нормально прошло, зачем вы теперь… Под ледяным, убийственно спокойным взглядом он осёкся, застыл с нелепо приоткрытым ртом. — Ты забыть вчерашний день собирался, как страшный сон. Вот и забывай, это правильно. Не было между нами ничего, кроме вынужденной необходимости. — Хренасе «не было»! Вы на меня посмотрите. Тёма даже руки в стороны развёл для лучшего обзора, чтоб ни один засос от внимания товарища полковника не укрылся. Сам-то уже вволю, со всех ракурсов в зеркале над раковиной налюбовался, пока водой в лицо плескал. — Хорошенько только приглядитесь, потрогать тоже можете. А потом повторите ещё раз, что не было ничего. Аккуратно отложив мерную ложку, Лебедев снял с плиты кипяток, залил сухие чайные листья ровно до середины прозрачных стенок. И молчаливое это отрицание взбесило Тёму похлеще любых оскорблений или угроз. Ну, почему, почему, блядь, сразу «нет»?! Он ведь ещё и предложить толком ничего не успел, и не объяснил ничего, и ему совершенно ничего не объяснили и, кажется, не собирались. Всё равно как на собеседование явиться и прямо в холле, на ресепшене, пинка под зад получить. — Мы же с вами, типа, души родственные, — и ничего это теперь, на самом деле, не значило, но Тёма ухватился как за последнюю соломинку. — Блин, я, может, вообще ничего не понимаю ни в жизни, ни в ебле, но вам вчера, как и мне, охуенно было. Стоило только… вы меня хоть слушаете? Лебедев наклонился вперед, опершись локтями на столешницу, и ни один мускул в его лице не дрогнул, когда Тёма в беспомощной ярости сорвался почти на крик. Так и замерли оба, нос к носу, глаза в глаза, и в глубине зрачков Лебедева, едва-едва отличимых по цвету от радужек, горело, рассыпая алые искры, вечное, негасимое пламя. — Артём, — мягко и вкрадчиво начал он, словно беседуя с неразумным ребенком. — Я никогда в жизни не соглашусь на любовный треугольник с участием своей дочери и ухажёра своей дочери. Это нелепо. — Ну, так я бы тоже не согласился, — задумчиво потерев переносицу, признал Тёма. — Стрёмно звучит. — А в качестве пары для Юли ты мне не нравишься, уж не обессудь. Я совсем другого ей хочу. Серьезного человека, понимаешь? Тут Тёма, ясное дело, не мог просто смолчать и не возмутиться: — Не очень. С чего я-то сразу несерьезный? Вроде, всё ж при нём было: и квартира своя, и машина, и руки из плеч росли, дело завёл в кооперации и два года уже на плаву держались, в плюс вышли. Может, до самого товарища полковника, всея российской армии светоча, Тёма пока и не дотягивал (какие его годы), но уж для Юльки, которая только претензии до сих пор могла выкатывать… вот чем не угодил? — Но это ладно, думайте как хотите. Я в любом случае не буду с ней теперь, пошлёте вы меня или нет. Она же, ну… — Что? — Знает всё. Про нас с вами, я имею в виду. Косые лучи весеннего солнца заливали кухню золотистым сиянием, на столе по-прежнему исходил паром открытый заварник, а Лебедев смеялся, искренне, заразительно, вскинув лицо к потолку, и Тёма почти против воли залюбовался. Даже разозлиться толком не мог, хотя потешались над ним, над очень трудным для него решением, и за достойную внимания и уважения личность не считали. — Гордость ущемлённая болит? — вдоволь нахохотавшись, уточнил Лебедев. — Да идите вы, — с досадой отмахнулся Тёма. — Как будто сами легко и без проблем по-старому зажить сможете. И в глаза всем смотреть: дочке, тёще, помощнику, сослуживцам — сможете? — Никого из них произошедшее вчера не касается. И выбора особого не было. Поэтому да, смогу. — Хорошо сказали. Прям завидно. А только я вот не знаю, как теперь с вашей Юлькой в койку ложиться и вас совсем не вспоминать. Как вы меня на этой же самой койке чуть ли не до комы отшпилили. Ну вот, произнес же, громко и внятно, и язык не отсох и не отвалился. Чудеса. Краска бросилась Тёме в лицо, но он всё равно спросил, слишком давно на уме вертелось: — Кого представляли на моём месте? — Никого, — по-прежнему улыбаясь, покачал головой Лебедев. — Веришь, сначала жалко тебя стало: мальчик ещё, и не хотел, и боялся, аж поджилки тряслись. Ну, а потом — я говорил уже. Видно такие вещи: и ты никого не любил, и тебя не любили. У вас ведь и с Юлькой не было ничего? — Нет. Ну, целовались только, но это ж не серьезно, — растерянно заметил Тёма; и сразу вспомнилась очередная, за душу цепляющая странность: — Кстати… Тупо сейчас спрашивать, но всё-таки: почему вы меня не поцеловали? Ну, в губы я имею в виду. Ни разу. Даже в порнухе актеры целуются, а у них там работа, и народ совсем не на это дрочит. Лебедев молча и неотрывно смотрел на него почти минуту, потом моргнул, как Тёме показалось, удивленно. Наверное, тоже перебирал в памяти все эпизоды минувшего вечера, искал самый обыкновенный, пусть даже краткий поцелуй. — Не знаю. Не пришлось как-то. А тебе разве хочется? И Тёма вместо ответа сам сократил невеликое расстояние между ними до нуля, прижался губами к сухим и тонким губам. Прикинул оптимистично: может, хоть здесь он Лебедеву фору даст, личной практики было прямо завались. Обломался, конечно. Языком своим (с костями, ну да) творил товарищ полковник вещи запредельные и фантастические, Тёма так и ещё за двадцать лет едва ли научился бы. Но осмыслить это всё как следует он смог только минут через пять, уже сидя на столе и обнимая Лебедева ногами за пояс, так что, положа руку на сердце — и чёрт бы с ним, с превосходством.