В огне

Звезды – это искры, разлетающиеся в стороны от жадных красных языков пламени. Он не боится огня, он боится того, что прячется в нем. Нога утопает в вязкой тине – треск сухого камыша, запах торфяника, вскрик за спиной. Все смешивается перед глазами, и мир превращается в череду разноцветных пятен: темно-синие стволы деревьев, как будто отмеченные пунктиром тлеющих углей, черное небо и багряное зарево за спиной. Бежать дальше трудно: изо рта капает слюна, и он не успевает вытираться – отхаркивает на землю густые комки, жестким рукавом размазывает слизь по лицу и старается не останавливаться. Он слышит, как где-то впереди завывает женщина: «Вы не люди, вы не люди, вы чудовища!». Картинка плывет, и на экране, под стрекот то ли кинопроектора, то ли пулемета, появляются руки его матери. Она вышивает на белой повязке большую звезду и берет линейку, чтобы, сверившись с газетой, отмерить еще пару стежков. «Я не хочу носить это», - голос глухой, как будто он не произносит фразу, а только думает о ней. «Ты стесняешься того, кто ты есть?» - мама поднимает голову и чуть хмурится: «Они хотят, чтобы мы боялись. Чтобы мы прятались. Но мы должны показать, что нам нечего стыдится. Тебе нечего стыдится». Резкая смена декораций: мужчина в коричневой форме толкает его мать и стучит пальцем по табличке «Евреям вход воспрещен». «Почему?» - отупело, безразлично спрашивает мама, отряхивая юбку. «Потому что вы не люди», - солдат упирает дуло винтовки в ее грудь. Следующее, что помнится: мужчина царапает ногтями шею, стараясь отодрать впившуюся в кожу металлическую цепочку. Воспоминание не окрашено ни жалостью, ни тоской, ни любовью к матери – красная, разбухшая от гнева память. Он бежит, хотя давно уже не чувствует ног; ему хочется остановиться, отдышаться, но огонь подбирается все ближе и ближе. Неосторожный шаг – стопа скользит по влажной глине, и он неуклюже взмахивает руками в воздухе. Рывок – его тянет за локоть мужчина; от хватки растекается тупая, ноющая боль. «Отпустите меня!» - крик разбивается о звуконепроницаемую ночь и глушится щелчками трескающихся бревен. От пальцев этого человека печет кожу; он – огонь, он страшнее огня. По лицу стекает липкий соленый пот. «Как я могу отпустить тебя? Куда ты пойдешь?» - мужчина дергает его за рукав и смотрит на желтую звезду. «Ты не человек, ты не человек!» - он насмешливо скалится и толкает мальчика в плечо. «Ты не человек! Посмотри!» - взмах ладонью в сторону горящего леса, и сразу за ним – надрывный, шакалий смех. «Это ты их всех убил!» «Это неправда!» - по щекам катятся горячие слезы. «Я не виноват!» «Это ты их убил! Ты не человек! Выродок! Мутант!» - мужчина хохочет и отпихивает его от себя, сбрасывая в овраг. «Ты мутант! Мутант!» Легкость – и волна ледяного ужаса, когда спина не соприкасается с твердой землей. Он падает. Он падает в яму, у которой нет дна. Каждую ночь Чарльз видит чужие сны. Но просыпается он от собственного крика. Чарльз подолгу стоит у запертой дубовой двери и, приложив ладонь к дереву, чувствует, как трудно вздохнуть, как ломит в костях и как накатывает дикая, непередаваемая усталость – Эрик медленно слезает с кровати, стягивает влажные простыни и открывает окно. Эрик лег два часа назад, и сегодня он больше не заснет. Оставшуюся ночь Чарльз краем сознания будет слышать, как он, мечущийся из угла в угол, будет проклинать самого себя, злиться на свою слабость, а потом, улегшись под утро, очнется от того, что сон придет снова. Кошмары Эрика Леншерра как верные собаки: не отходят от него ни на шаг и встают в охотничью стойку, едва почуяв запах крови. * Эрик забывает спать. Он забывает спать, как другие люди по неосторожности забывают выключить утюг, из-за спешки оставляют ключи на столике в прихожей или, отвлекшись на что-то другое, не могут вспомнить темы ток-шоу, которое они смотрели минуту назад. Эрик делает вид, что ему не нужно спать. Он растирает виски, ноющие от свинцовой боли, каждые пятнадцать минут – это, конечно, не приносит никакого облегчения, и тогда Эрик начинает искать причину в других людях. Ему не приходит в голову, что мигрень возникает из-за того, что две недели он спит не больше пары часов в сутки – это дурацкое объяснение, которое ставит под сомнение способность Эрика контролировать ситуацию. Проблема в других людях – это очевидно. Его раздражают громкие звуки, чужие разговоры, бесит любая фраза, адресованная нему, ему невыносимо слушать музыку и заниматься какой-либо работой. Когда кто-нибудь осторожно спрашивает, не хочет ли он отдохнуть, Эрик поднимает на этого человека воспаленные красные глаза и склабится. Каждое утро начинается с боя: Чарльз садится через два стула от Эрика и все равно чувствует его напряжение, слышит рычащий отголосок его ярости. Чарльз делает глоток чая и, уставившись в окно, пытается сконцентрироваться на тонкой ветке с последним зеленым листом – Ксавье не может позволить себе даже соприкоснуться с мыслями Эрика, похожими на солнечные протуберанцы: ярко-желтые короткие вспышки, тонущие в кроваво-красном цвете. Любая попытка узнать, что происходит с Эриком, вызывает животную агрессию: «Мне не нужна твоя помощь!», и, Чарльз додумывает самостоятельно, «Мне не нужен сам ты». Чарльз Ксавье не привык быть беспомощным и бесполезным, поэтому он рассматривает четкий контур листа до тех пор, пока Эрик не отшвыривает от себя тарелку и не бросает: «Если тебе неприятно мое общество, я могу уйти». И он действительно уходит. А Чарльз смотрит на невымытое стекло и следит за тем, чтобы случайно не разбить стакан, не разбить эту тарелку, не разбить окно, не разнести к чертям особняк. Это требует предельной сосредоточенности. Чарльз предлагает ему помощь ненавязчиво, оставляя достаточно места для отказа: заваривает крепкий чай, оставляет на блюдце обезболивающее, кладет одеяло на спинку кресла, разжигает камин, показывая, что он готов позаботиться об Леншерре. Но то ли намеки не слишком прозрачны, то ли Эрик отвергает его раз за разом, борясь с желанием выплеснуть кипяток Чарльзу в лицо. Изо дня в день без объявления хотя бы минутного перемирия, Эрик сражается с Чарльзом и борется с самим собой – это выматывает его больше, чем бессонные ночи. Но Ксавье не говорит ему ни слова: когда они встречаются глазами, Чарльз крепко сжимает зубы и отворачивается. Он боится предложить Эрику помощь: ему кажется, что если протянуть к Леншерру руку – ударит током, а Чарльз не хочет быть жертвой бытовой неосторожности. По ночам Чарльз ворочается с бока на бок, представляя, как сегодня он откроет дверь в комнату Леншерра, сядет на край его кровати и приложит руку к его щеке: «Я здесь, друг мой». И Эрик, успокоенный тем, что на этой войне он теперь не один, уснет. Ксавье придумывает кучу сценариев; вот он спрашивает у Эрика: «Чай, кофе, поддержка, помощь – что-нибудь тебе дать?», и тот улыбается в ответ на этот шутливый вопрос. Вот Эрик бежит вокруг дома и, случайно запнувшись, припадает на одно колено, а сам Чарльз, в ту же секунду оказавшись рядом, прижимается лбом к его плечу и быстро-быстро говорит: «Береги себя, пожалуйста, береги себя». Вот Ксавье лежит рядом с Эриком без какого-либо намека на дальнейшее развитие ситуации и сонно перебирает его светлые волосы. Под утро Чарльз старается забыть обо всем, что придумывал. Цикл «ночью ничего не было» проигрывается как Эриком, так и Чарльзом четырнадцать дней без сбоев и остановок. Все сдвигается с мертвой точки в четверг вечером, на исходе пятнадцатых суток. Чарльз думает, что они с Эриком похожи на людей, стоящих на границе: между ними узкая полоса нейтральной территории и два забора ненадежной колючей проволоки. Чарльз думает, что союз их стран очень хрупкий и, сделай он хоть одно неправильное движение, Эрик поднимет руку и позволит своим солдатам стрелять. Чарльз не жалуется – он просто старается не шевелиться. Ксавье бросает взгляд на часы на каминной полке – безучастное тиканье и констатация факта, что Эрик опаздывает на четверть часа: «22:15». Чарльз аккуратно поправляет фигуры на шахматной доске и пододвигает ближе к себе стакан с бурбоном. Эрик входит в 22:20, усаживается напротив, сжимает ладони в замок и упирается лбом в побелевшие костяшки. - На чем мы вчера остановились? – у него практически нет голоса, и поэтому Чарльзу остается только домысливать, что именно интересует Эрика: вчерашняя партия или разговор, который закончился взбешенным «Даже не думай прочесть меня!». Чарльз не пытался, но он никогда не упомянет об этом: если Эрику проще считать, что его головная боль вызвана попытками проникнуть в его воспаленное сознание, Чарльз не может ему запретить. Чарльз не может запретить ему заниматься самоистязанием, не может запретить ему злоупотреблять алкоголем, не может заставить его бросить курить – возникает закономерный вопрос: а что вообще в юрисдикции Чарльза? Есть ли хоть что-то, что позволительно ему, но не сходит с рук другим? – Ксавье думает об этом каждый вечер, пытаясь не увязнуть в кошмарах Эрика. И не находит ответа. - Мы… - рука Чарльза замирает над ферзем. – Ты проигрывал. Эрик резко поднимается с кресла, отходит к бару и наливает себе полный стакан виски. Эрик проигрывает не только в этой партии. Эрик проигрывает и в другой игре, которую они ведут с Чарльзом; ее основное правило – не показывать, что тебе больно и ты нуждаешься в помощи. Несмотря на то, что Ксавье знает этот постулат, ему приходится только догадываться о существовании других законов в этом занимательном турнире среди замкнутых социопатов: вполне вероятно, что он продолжает играть шахматными фигурами, в то время как Эрик пользуется деревянными костями для маджонга. Может быть, суть этой забавы в том, чтобы вывести все дощечки и оставить одну-единственную, на которой будет нарисована единица – любимое число Эрика. Именно такое количество людей ему нравится выносить в своем присутствии. Именно такое количество людей его не раздражает. Один. Эрику нравится образовывать от этого наречия: «Хочу побыть один», «Я сделаю это один». Он наслаждается существительными, которые получаются из этого слова: «Я привык быть в одиночестве», «Мне нужно уединение». Иногда Эрик Леншерр напоминает Чарльзу спортсмена, который, натянув майку с огромным номером «1» на спине, выходит на пустое поле и думает, что ему больше никто не нужен. В 22:30, когда Эрик садится обратно, по какой-то непонятной причине гравитация побеждает давление его пальцев, и стакан выпадает из ладони: алкоголь расплескивается красивым золотым ожерельем, которое лежит на полу не дольше секунды, а потом расплывается уродливым пятном. Чарльзу даже не удается полностью произнести его имя: он оказывается подле Леншерра еще до того, как на губах складывается полноценное «Эрик»; вместо имени получается какой-то испуганный вскрик, начатый с приглушенного «р». Чарльз не задумывается о том, что у каждого действия есть свои последствия; Чарльз не задумывается о том, что рушит их с Эриком вымученный нейтралитет и вступает на землю страны, раздираемой гражданской войной; Чарльз просто садится перед ним на колени, кладет ладонь на его щеку, зажмуривается и прижимает пальцы к его виску. Чарльз не говорит: «Позволь мне помочь тебе», - потому что Эрик не разрешит. Эрику не нужна его помощь. Чарльз не говорит: «Позволь мне облегчить твою боль. Я могу, правда, могу», - потому что Эрик умеет терпеть, и он собирается делать это до самого конца. Чарльз прижимает ледяные пальцы к виску Эрика и закрывает глаза, представляя себе алый мазок боли над его скулой. Чарльз не говорит: «Поделись со мной. Я могу это выдержать», - он надавливает на кость и массирует кожу, думая о том, как растирает багровое пятно и смешивает его с белой краской. Эрик делает вдох – быстрый, хриплый вдох, как у животного, которое готовится к прыжку – и ладонь Чарльза замирает. Ксавье открывает глаза, и на три секунды, отсчитанные часами с бестактно громким тиканьем, ему кажется, что лучше бы он был слепым. Эрик болезненно морщится, чуть поворачивает голову в сторону, дотрагиваясь носом до кисти Чарльза, и трется о его пальцы, как избитая собака, которая не может сама прекратить свои страдания. Эрик не принадлежит ему, - говорит себе Ксавье и просовывает руку дальше, забираясь пальцами под светлые волосы. И уж точно он не похож на собаку, но Чарльз просто не находит в себе сил отыскивать верные метафоры, потому что у него дрожат пальцы и стучат зубы, а в таком состоянии очень трудно думать о правильности речи. Эрику плохо – это почему-то отдается где-то между ребрами Чарльза и заставляет его закусить щеку. Эрику плохо, и Чарльз ничего не сделал с этим. Чарльз выдавливает из себя: «Пожалуйста», хотя это слово совсем не выражает той просьбы, той униженной мольбы о том, чтобы Эрик прекратил уничтожать себя. Ксавье нужны другие слова, другой набор терминов, чтобы хоть как-то объясниться с ним: «Будь осторожен», «Я не могу видеть это», «Я страдаю, потому что не могу тебе помочь» - и, желательно, выраженные в одном емком определении. Но их у него нет. Языка, на котором он может общаться с Эриком, еще не существует, а они не позаботились о том, чтобы начать работать над его генезисом. И поэтому Чарльзу приходится снова и снова повторять, прижавшись губами к колену Эрика: - Пожалуйста. Пожалуйста. Пожалуйста, - подразумевая под этим «Я хочу тебе помочь. Я сделаю что угодно, просто позволь мне быть рядом с тобой, пока тебе плохо». Обычно в воображении Чарльза твердый негромкий голос Эрика отвечает: «Ты можешь быть со мной не только пока мне плохо. Ты можешь быть со мной чаще. Может быть, всегда», - но эта реплика не имеет ничего общего с человеком, который, закусив губу, смотрит в потолок и пытается не зажмуриться. Эрику кажется, что каждый раз, когда он закрывает глаза, боль становится сильнее, как будто в темноте он совсем безоружен – Чарльз знает об этом, потому что ладонь Леншерра накрывает его пальцы, оставляя их на виске. - Тебе нужно поспать, Эрик, - губы онемели и потому двигаются с большим трудом, но Чарльз боится говорить с Леншерром напрямую: вдруг его голос будет неприятен внутри, где все жжет и болит от недосыпания и схваток со снами? - Я не могу спать, - Эрик скалит зубы и запрокидывает голову, подставляясь под пальцы Чарльза. Ксавье мягко надавливает на шею и ведет к затылку, собирая красные всполохи мигрени. – Ты же знаешь, я не могу спать… Сначала Чарльзу кажется, что он ослышался: он дотрагивается до уха Эрика и плавно очерчивает абрис ушной раковины, растирает мочку, и, поэтому, вероятно, у него возникают галлюцинации, в которых Эрик укоряет его за то, что Чарльз не помог ему раньше. - Ты сказал, что тебе не нужна моя помощь… - Ксавье похож на ребенка, которого очень жестоко обманули. – Эрик… Пожалуйста, - в горле першит, и вместо слов вырывается какой-то хрип. – Я хочу тебе помочь. Ты просто должен разрешить мне это сделать. Чарльз чувствует, как неповоротливая громадина сознания Эрика переваливается на бок и растекается в длинное предложение, которое Леншерр позволяет ему прочесть: «Я не хочу зависеть ни от тебя, ни от кого-либо еще, я не беспомощен», но говорит он совсем другое. Эрик облизывает губы и подставляет щеку под ладонь Чарлза: - Я просто хочу спать. В пустоте. - Я могу это устроить, - заученно произносит Чарльз и с каким-то удивлением отмечает, что щетина Эрика колется совсем мягко – приятное ощущение. Он проводит кончиками пальцев по контуру челюсти и повторяет еще раз, глядя на приоткрытые губы Эрика: - Я могу сделать для тебя практически все. Эрик усмехается этому «практически все», считая такое заявление в несколько тысяч раз преувеличенным, закрывает глаза и разводит лопатки: - Хорошо. Пойдем. Конфликт не может быть разрешен так просто, - говорит себе Чарльз, глядя на спину Эрика. Связка «стимул-реакция» выглядит фантастически нелепой: Чарльз предложил ему помощь – и Эрик согласился. Может, ситуация куда хуже, чем ее себе видит Чарльз. Может, устал даже Эрик. Может, Эрик доверяет ему – последнее звучит особенно абсурдно. Чарльз думает, что это куда больше, чем разрешение находиться в комнате Эрика: Леншерр придерживает перед ним дверь и бросает хриплое: «Добро пожаловать». Чарльз получает пропуск в жизнь Эрика: в едва освещенное место, утопленное в запахе затхлости и необжитости; здесь кто-то был, может, лет двадцать назад – и теперь от этой жизни остались лишь воспоминания, комья пыли и несколько книг, оставленных на прикроватной тумбочке. - Возьмись за другой конец, - Чарльз растряхивает накрахмаленную простыню и методично заправляет ее под матрас, убирая складки. - Она все равно сомнется, - Эрик не хочет наводить порядок, потому что рано или поздно его снова заменит хаос. - Ляг на подушку, пожалуйста, - распахивает окно, задергивает шторы и оборачивается, чтобы посмотреть, как Эрик, отбросив туфли, падает на кровать и скрещивает руки на груди, повернувшись на бок. – Почему ты злишься, друг мой? - Чарльз старается не шуметь: ложится за спиной Эрика и легко дотрагивается до его плеча. – Расскажи мне. Эрик упертый ребенок: он отводит плечо, подкладывает ладонь под щеку и закрывает глаза второй рукой. Он не может больше переносить это в одиночестве, но и не может сказать Чарльзу, чего он боится. «Ты захочешь уйти», - думает Эрик, и Чарльз притворяется, что не слышит этой мысли. Это очень удобно: делать вид, что ты не прочел, когда не хочешь давать ответ. Чарльзу нужна вербальная форма признания Эрика, чтобы можно было вспоминать что-то конкретное, облаченное в слова, а не расплывчатую кляксу. Чарльзу нужны подтверждения. - Я обещаю, мир не рухнет из-за того, что ты заговоришь. «А у меня нет права тебя задерживать». Чарльзу кажется, что им обоим по пятнадцать лет, раз уж они ведут подобный диалог, поэтому он не испытывает никаких угрызений совести, спрашивая: - Ты хочешь, чтобы я остался? Эрик молча подается назад и упирается лопатками в грудную клетку Чарльза; тот кладет ладонь ему на шею и медленно проходит пальцами расстояние от ключицы до виска. Чарльзу все приходится делать самому: придумывать реплики для Эрика, самому произносить их себе, Чарльзу надо без помощи Леншерра поддерживать свои чувства к нему. К такой самостоятельности его не готовили в детстве. От Эрика пахнет виски и сигаретами; от него пахнет старыми книгами и свежей писчей бумагой, на которой Леншерр рисует карты; от него пахнет прелыми листьями и, почти неуловимо, одеколоном – Чарльз прижимается к воротнику его водолазки и делает глубокий вдох. От Эрика пахнет чем угодно, только не Чарльзом. Ксавье представляет себе его сознание как озеро с очень темной водой: от каждой мысли появляется рябь, и надо просто следить, чтобы поверхность воды оставалась гладкой. Ксавье опускает руку в воду и задерживает дыхание, чувствуя, как от запястья к локтю ползет холод. Кошмар Эрика похож на мерзкого, склизкого сома – Чарльз протягивает рыбе пальцы и, подцепив ее ногтями, не отпускает целую ночь. Утром, когда Эрик оборачивается к нему и расслабленно улыбается, очень тихо произнося «Спасибо», Чарльзу кажется, что рука, сведенная судорогой, - это очень скромная плата за то, что Эрик прекратил видеть в нем врага. Днем они не обсуждают то, что вчера вечером Эрик подтвердил наличие между ними каких-то отношений, о которых Чарльз не догадывался все это время. Вполне вероятно, он просто неправильно воспринял слова Эрика, как и во многих других случаях. Любое действие Леншерра заставляет Чарльза использовать приставку «недо-»: Ксавье недопонимает, недослышит, недосказывает. Удивляться нечему. Тем не менее, сидя в библиотеке, Чарльз, пытаясь рационализировать сказанное Эриком, каждый раз запинается об одно и то же воспоминание: Эрик утыкается в его ладонь и закрывает глаза, борясь с болью. Ксавье обшаривает словарь за словарем, ища какое-нибудь адекватное определение этим трем терзающим его секундам. Они не целуются, не спят вместе, они очень много разговаривают и не заканчивают ни один разговор. Они не могут насытиться друг другом, они спорят, они злятся друг на друга, они многим делятся и скрывают практически столько же, они действуют по схеме «два шага вперед – три назад». Эрик пунктуально приходит в десять, садится напротив и минут пятнадцать ждет, пока Чарльз обратит на него внимание. Тишину нарушает сухое: - Друг мой, - Чарльз поднимает глаза, слыша от Эрика это чужеродное словосочетание, и слабо улыбается. Слово «друг» вообще не приходило ему в голову. Они ложатся спать в той позе, которую через десять лет увековечат Оно и Леннон: Чарльз упирается лбом в щеку Эрика, и тот, сонно ворочаясь, пододвигает его ладонь на свой висок. Бодрствовать вторую ночь кажется делом выдержки и силы воли: Ксавье шесть часов через закрытые веки смотрит на разрастающийся сон Эрика и сжимает ладонь в кулак, удерживая его на одном месте. Из гладкой черной рыбы кошмар превращается в размытое чернильное пятно с красными проблесками где-то внутри, и Чарльз, водя ладонью по этому мутному рисунку, замечает, что черный отпечатывается и на его пальцах. Ближе к рассвету Эрик кладет руку на его талию и вжимает в свой бок – Чарльзу приходится забросить на него ногу и обхватить через живот. В эту же секунду сон обжигает Ксавье, и он с шипением отводит руку в сторону. Кожа горит. Эрик просыпается минуту спустя, поворачивает голову к Чарльзу и долго-долго смотрит в его глаза, не особенно задумываясь о том, что Чарльз по-прежнему читает его: «Как небо», «Очень красивые», «Ты мне нравишься» - слишком много обрывочных конструкций, из которых Ксавье улавливает только общую направленность. Эрик укладывается на бок и, приобняв Чарльза за плечи, закрывает глаза. Так ли ведут себя друзья? Чарльз не знает. Стоит ли при этом чувствовать нехватку воздуха? Чарльз не знает. Почему у него пересохло во рту и чаще забилось сердце? Чарльз впервые не знает ответа ни на один вопрос. Они целуются на третью ночь, и Чарльз не особенно этому удивляется. Он не спит третий день, не считая четырех часов, в кабинете над бумагами, и все начинает носить исключительно абстрактный характер: от недосыпания замедляются движения, затормаживается реакция, трудно должно слушать и говорить – поэтому ему особенно нравится Эрик, который молчит. Постоянно молчит. Ксавье не интересуется причиной этой тишины – он наслаждается тем, как ее тонкая пленка рвется едва слышимой мыслью «Чарльз». Мысли, связанные с ним, перекрашены Эриком в светло-желтый, близкий к золотому, оттенок, и это дает возможность думать, что Чарльз, вероятно, дорог ему. Эрик лежит к нему лицом и, когда Чарльз, поправляя затекшую руку, пододвигается ближе, легко целует в щеку. Ксавье недоуменно приподнимает бровь: - Зачем ты это сделал? - Мне просто захотелось, - они замолкают и смотрят друг на друга. Чарльз берет его ладонь, кладет себе на лицо и мягко двигает, как будто Эрик гладит его – этакая направленная, контролируемая нежность, обузданная любовь, сведенная к рамкам протокола. Эрик смотрит на свою кисть, превратившуюся в собственность Чарльза, и почему-то не вырывает руку: он задумчиво наблюдает, как Чарльз, открыв рот, утыкается носом между пальцев и дотрагивается языком до самой верхней линии на ладони. Эрик хмурится и думает: «Ты влюблен в меня», и Чарльз, облизывая запястье, поправляет его: «Я люблю тебя». Чарльз знает, что этого не следует произносить, потому что подобные слова злят Эрика. Не только «Я люблю тебя», но и «Доверься мне», «Я помогу тебе», «Я знаю о тебе все», «Ты не делаешь лучше ни одному из нас» - Чарльз перепробовал все возможные конструкции этого признания, и ни одна не удостоилась того, чтобы быть пропущенной в их диалоги. Эрик не хочет его любви. Эрик не хочет его помощи. Эрик не хочет его самого – так оправдывает себя Чарльз и, обнажив зубы, проводит резцами по руке Леншерра. - Почему ты любишь меня? – Эрик сглатывает и разводит пальцы, как будто готовясь привлечь к себе какой-нибудь острый металлический предмет, который прервет эту неудобную беседу. - У меня не было выбора, - Чарльз говорит правду, и от этого особенно тоскливо. У него не было ни единого шанса не полюбить Эрика, ведь, собственно, Чарльза всегда тянет к эмоционально увечным, обездоленным, трудным подросткам. Или, если быть совсем откровенным, Чарльза всегда тянет к людям, от которых пахнет железом и морем: мортидо Ксавье заставляет его искать смерти в других людях. Чарльзу хочется быть утопленным в Эрике, распятым в Эрике, Чарльз хочет быть в Эрике и, по возможности, быть самим Эриком. - А жаль. Жаль, что у тебя не было выбора. - Жаль, - легко соглашается Чарльз. – Но я бы все равно тебя полюбил, - он останавливается, и тогда Эрик, оттянув его ладонь от виска, сжимает пальцы Чарльза и прижимается к его губам. Им, наверное, стоило бы больше тренироваться, целуя друг друга, потому что Чарльз разучивается дышать за пару секунд и задыхается, выворачивая кисть в руке Эрика и пытаясь лечь ближе к нему. - Тихо, - Чарльз замирает, слыша приказ, и послушно останавливается, открыв рот. – Тихо… - Эрик обводит языком его нижнюю губу и мягко втягивает ее в рот, чуть надавливая зубами. Чарльз никогда не представлял себе это именно так; в фантазиях было куда больше страсти, все было спонтанно и до идиотизма непродуманно: они роняли вещи, падали сами, с треском вжимались в стены, а сейчас Эрик, методично гладя его шею, приподнимает кончиком языка его язык и проводит вдоль, выдавливая стон. В фантазиях Чарльза ответное признание Эрика носило характер насилия над собой: Эрик говорил, что Чарльз не нужен ему, но все равно оказывался рядом и подставлялся под поцелуи; сейчас же Чарльз обнимал его за шею, водил рукой по его спине и понимал, что ни о каком эффекте неожиданности нельзя было и думать. Эрик любил его и не отрицал этого – целую ночь, пока Леншерр спит рядом, зажав под щекой руку Чарльза, Ксавье думает о том, что, возможно, поспешил, сказав, что знает об Эрике все. В лучше случае Чарльз может достоверно назвать его имя. Днем, в полудреме, Чарльзу видится, что стены кабинета объедают маленькие язычки пламени. Он слишком устал для того, чтобы идти и проверять, так ли это, поэтому он переворачивается на другой бок, чтобы не смотреть, как огонь жидкой волной растекается по столешнице. К полудню кто-то из учеников стучит в дверь, но Чарльз закрывает локтем ухо и продолжает спать. Все может подождать, а ему нужно набраться сил, чтобы следить за сознанием Эрика еще одну ночь. Чарльз забывает о существовании своей жизни как девушка, влюбившись в выпускном классе, забывает о значимости высоких отметок. Никто не напоминает ему о необходимости читать лекции, вести душеспасительные беседы с воспитанниками, писать отчеты ЦРУ – и, скорее всего, даже если бы кто-нибудь сказал ему, он бы отмахнулся: для него больше нет никаких дел, кроме Эрика. Эрик – его единственное серьезное поручение, единственная работа, единственный интерес, единственное хобби. Эрик. Эрик стягивает водолазку, и Чарльз, ожидая какого-то продолжения сцены, приподнимается на подушке. - Я разрушу твою жизнь, - спокойно говорит Эрик и вытягивает ремень из идеально отглаженных брюк. – Мне кажется, ты не осознаешь этого. - Я могу выделить тебе место в своей жизни, которые ты сможешь разрушать. Такой небольшой угол, - Чарльз смотрит, как Эрик переступает через брюки и усаживается на край кровати спиной к нему. - Концлагерь находился посреди пустого поля, - глухо произносит Эрик и сжимает пальцы в замок. - Лес был в километре – шанс убежать незамеченным был один на миллион. И мама попыталась дать мне этот шанс. Когда охранники заметили ее, она сказала бежать. Я бежал, долго бежал… - мышцы напрягаются, и он подается вперед. – Скорее всего, они подожгли просеку – я не знаю, как вышло, что огонь сожрал большую часть сухой травы и перекинулся на бараки. Чарльз кладет ладонь между его лопаток и надавливает на позвоночник, садясь за спиной Эрика. - Люди горели как скот, запертые в дощатых домиках, они визжали, стонали, рыдали, а я стоял, спрятавшись за деревом, и смотрел на дым. - Ты не виноват, Эрик, - Чарльз целует его в плечо и запускает ладонь в его волосы. – Эрик, ты ни в чем не виноват. Ты должен простить себя, - он произносит это, потому что того требуют правила хорошего тона, только ни это тихое «ты должен простить себя», ни последующая цепочка поцелуев от затылка к пояснице не может заставить Эрика ненавидеть себя меньше. - Я чувствовал ее боль, и знал, что я причина этой боли. - Эрик, она любила тебя и поэтому… - Именно, - Эрик оборачивается к нему и пересаживается на покрывало, становясь на колени. – Она любила меня и умерла из-за меня. Эрик боится, что может причинить Чарльзу страдания – Чарльз нажимает на плечо Эрика, укладывая его на подушку. Может быть, Эрик просто не знает, что любовь и страдания не связаны между собой? Может, ему не рассказали, что можно одновременно любить и испытывать нечеловеческие мучения? Может, он думает, что после первого сразу приходит второе, или что страдания никогда не порождают любовь? Может, Эрику этого не объяснили? – думает Чарльз и касается ртом его вздрагивающего живота. - Я постараюсь не дать тебе превратить мою жизнь в руины, - Чарльз ведет языком от груди Эрика к пупку и мягко целует жесткие темные волосы на животе. - Ты не спишь уже пять дней, - рука надавливает на шею Чарльза, опуская его ниже, между ног, и Эрик тянет за прядь волос: - И это только начало. Чарльз приподнимается на руке и нависает над лицом Эрика, едва дотрагиваясь губами до его рта: - И что ты сделаешь? Запретишь мне любить тебя? Эрик обхватывает его ногами за талию и вжимает в себя: - Я не хочу, чтобы в конце… - В конце? – Чарльз прикусывает его губу и тянет вниз за резинку белья. – Не будет никакого конца, Эрик. Я буду любить тебя всегда. Вполне вероятно, это самая большая ложь, которую за свою жизнь говорит Чарльз Ксавье. Вполне вероятно, это самый точный прогноз, который он ставит насчет своего состояния. Они занимаются любовью – не сексом – и это очень в духе их отношений: вскрик глушится подушкой, Эрик старательно, вцепившись пальцами в изголовье кровати, пытается расслабиться и слабо толкается в ладонь Чарльза, когда тот мягко касается его члена и целует в шею. «Доверься мне, все будет хорошо», - раз за разом повторяет Чарльз и, пододвигаясь вперед, укладывается сверху. «Все будет хорошо», - слаженно, ритмично отдается в чужом сознании, и Эрик кивает, перехватывая его за шею. «Все будет хорошо», - Чарльз прогибается в пояснице и со сдавленным, гортанным стоном полностью входит в него, вслепую отыскивая его ладонь на сбитом покрывале. Ксавье гладит его волосы, гладит его лицо, ласкает его губы и не может сделать ни одного, даже самого короткого толчка: внизу все саднит от напряжения, но Чарльз смотрит на то, как Эрик, закрыв глаза, улыбается краем рта. Чарльз любит его улыбку, его надменный, отстраненный голос, его серые глаза, его крепкие руки, накачанное тело, его пальцы, шею, живот, ноги, его член – Чарльз любит в нем абсолютно все и, когда он аккуратно двигает бедрами, он слышит отзвук этой мысли, произнесенной быстрым шепотом: - Не люби меня всегда. Люби меня как можно дольше. Чарльз однажды привыкнет к тому, что его руки живут своей жизнью: он кладет ладонь на висок Эрика и, двигаясь в нем, делится. «Смотри, это я увидел тебя в первый раз и понял, что, если не увижу во второй, буду самым большим идиотом на земле», «Это ты пьешь кофе», «Это ты улыбаешься мне», «Это ты обыгрываешь меня в шахматы», «Это ты случайно обнимаешь меня дольше, чем нужно», «А это я, это я понимаю, что влюбился в тебя». Эрик сжимает мышцы и ногтями проводит длинную полосу на спине Чарльза. В эту ночь Чарльзу, укрытому одеялом, мерещится, что сон Эрика наваливается на него и просовывает в его рот пахнущие протухшей рыбой щупальца: Чарльз задыхается, но не может выплюнуть куски вонючего, слюдяного мяса. Три резких вдоха – нос забивает запах гари, и Чарльз, пугаясь того, что может задохнуться, начинает бежать. Он различает только оранжевые ломаные линии на горизонте; под ногами трещит сухой чертополох – рывок за рывком из этого душного, горячего места. Глаза слезятся, и Чарльз, уходя в сторону от серой пелены, наглатывается горького дыма: в легких не хватает воздуха, и он останавливается, тяжело дыша. Слева – внезапный шорох; оборачивается на звук и застывает, глядя на маленького ребенка. - Кто ты? – Чарльз протягивает ему руку и сжимает холодную ладонь. – Что-то горит? Уже взывали пожарных?.. Ребенок прижимается к его ноге и указывает пальцем в сторону. - Эрик Леншерр сжигает твой дом. Эрик Леншерр сжигает твою жизнь. Чарльз просыпается от крика и в панике раздирает себе горло, стараясь вдохнуть как можно глубже. - Спокойнее… - Эрик стискивает его локоть и тянет к себе. – Я здесь. Все хорошо. Рано утром Ксавье будит Эрика и вытаскивает его из кровати: - Пойдем, - бурчанье вслед, но Леншерр нехотя поднимается и идет за ним. Чарльз открывает дверь своего кабинета и протягивает Эрику спички: - Подожги. - Зачем? – Эрик берет коробок и вынимает одну спичку. - Подожги, - протягивает ему стопку бумаг и раскладывает пару скомканных листов на паркете. Эрик пожимает плечами и бросает на пол горящую спичку. Минуты две они смотрят, как кабинет Чарльза наполняется черным дымом, а потом Чарльз, взяв ведро с водой, заливает огонь. Он не будет бояться. Он научится контролировать пламя. Он научится жить в огне.