стакан апельсинового сока с трубочкой (и, конечно же, три билборда)

Когда он выходит из этой чёртовой больницы — не позже, чем через пару часов, как с него снимают бинты, Диксон отправляется нажираться в бар. Ни мамы, ни Уиллоуби — прекрасного, замечательного, сильного шефа Уиллоуби — нет, чтобы его остановить. И именно в этот вечер, именно тогда этот пиздюк, этот гондон штопаный, хвастается в баре перед своим дружком тем, что изнасиловал и поджёг какую-то девочку. Божественное провидение, не иначе. Незримое присутствие Уиллоуби за спиной вытягивает последние жилы за последней сигаретой в пачке. "Доползи до дома", — шепчет ему в левое ухо хриплый мужской голос. — «Доползи до дома и сделай хоть что-то полезное в своей никчёмной жизни — сними ДНК. Это он, это не может быть не он». Мама колотит в двери на грани истерики, потому что Джейсон — всё, что у неё осталось в этой жалкой жизни. Нежеланный семимесячный выродок, которого ни она, ни отец, не хотели, но который скрасил её старость, и которому она отдала всю свою жизнь. Когда он открывает, избитый и разбитый — «не смотри на меня, успокойся, не плачь!» — её всхлипы и вой слышны, кажется, в Луизиане. И это он, тот тип из бара. Что бы ни говорил новый чёрный — цветной — шеф, что бы ни говорил командир части этого говнюка, он — причастен. Седрик смотрит на него с жалостью и сожалением, когда Джейсон вываливается из участка, без значка, без табельного и без малейшего плана, что делать дальше. В окне напротив мелькает знакомое — апельсиновое — сияние, и у Джейсона нет ни капли сомнения. Секретарша, имя которой он так и не вспоминает, не хочет его пускать, она виснет у него на локте и тянет куда-то вниз, на пол, но Джейсону нужно, нужно зайти. Он стряхивает её и прёт, как ледокол сквозь арктические воды. Рыжему ещё не сняли лангетку с руки, и, к его чести, он не вздрагивает и не вжимается в кресло, стоит Диксону войти. Он тоже устал, его тоже перемололо общественное мнение, ему тоже хочется, чтобы всё уже просто кончилось.  — Я не знаю, что мне делать, Рыжий, — наконец-то признаётся вслух Джейсон, тяжело опускаясь в кресло для посетителей. — Я просто хочу, чтобы дело Милдред, наконец, отпустило меня. Рэд смотрит на него бесконечно жалостливо. Но не как Седрик, нет. Как будто он понимает.  — Так закончи это, — просто так говорит Рыжий, как будто выписывает ему пожизненную индульгенцию. (да, Джейсон в курсе, что это такое, он не тупой, какие бы слухи ни ходили по участку и городу). Уэлби просто, сука, смотрит на него своими льдисто-голубыми глазами, и Диксону не нужны никакие другие разрешения, чтобы сделать то, что он задумал. Он достаёт из своего загашника отцовский обрез — всё, что осталось. Он треплет седые волосы матери на прощание, потому что, на самом деле, он из тех парней, он из тех людей, что не возвращаются. От осознания его сгибает в сухих судорогах в ванной, а глаза щиплет. Он звонит Милдред и заезжает за ней утром. Он едет с ней до Айдахо и просит последнее, на самом деле последнее, одолжение у Седрика.  — Я пробью точный адрес, Диксон, — устало сообщает в трубку телефонной будки на углу Коннолли, — вышлю тебе на сотовый, но это всё, что я могу сделать. Если тебя поймают, то этого звонка не было. Береги себя. Джейсон от всей души желает Седрику того же. На обратной дороге Милдред молчит, но ему комфортно молчать в её присутствии. Теперь на самом деле только в её, потому что незримое ощущение присутствия Уиллоуби за спиной, наконец-то, пропало.  — Не снимай билборды, — просит Джейсон, когда они, наконец-то, возвращаются домой. — Не то, чтобы Рыжий их снимет, если ты пропустишь месяц-другой. С восемьдесят шестого рекламу «Хаггис» не снимали, и это не снимут. Милдред смотрит на него исподлобья, недоверчиво, как будто не привыкла по-другому. Хотя, почему «как будто». В утренних сумерках Милдред Хейс обнимает Джейсона Диксона и плачет на плече, когда он раскидывает руки. Самая сильная боль — это та, что ты не можешь отпустить до последнего. Он сдаёт её, иссушенную и выжатую, сыну, и тот, не задавая вопросов, поднимает её на руки и благодарит Диксона непонятно за что. Эббинг потихоньку просыпается, когда Джейсон едет домой. Дети собираются в школу, взрослые идут на работу, но вся эта мирская суета обтекает с него, как с камня в горной реке. Он не знает этих людей, не знает, о чём с ними говорить, не знает, как они могут так просто жить. Он останавливается у дома, но так и не может найти в себе силы зайти внутрь. Мать, наверно, с ног сбилась, не обнаружив его дома, но она сильная. Она, на самом деле, никогда в нём не нуждалась. Он успевает задремать на ступенях дома Уэлби, когда, наконец, открывается дверь. Рыжий садится рядом с ним. На его лице всё ещё нет злобы, и Джейсон поражается, как такие люди существуют в этом мире, в этом городе, где ни у кого ничего хорошего не случалось уже давно.  — Хочешь сока? — спрашивает Рыжий, зябко передёргивая плечами в утренней прохладе. Джейсон смотрит на него, устроив голову на перилах, как блудный бродяга. И выглядит он, наверно, так же, вот только арестовывать за гомофобию он уже не уполномочен.  — А апельсиновый есть? Рыжий смеётся, запрокинув голову, обнажив белое-белое горло, а потом вскакивает со ступеней, протягивая узкую, длиннопалую ладонь. Они заходят в дом и пьют апельсиновый сок с магазинными вафлями. Над Эббингом занимается солнечное утро.