О свободе и привязанности

И я дарую тебе свободу, Но ты ко мне возвращаешься вспять: Как в окна ветер, как путник к дому, Как то, что мне не дано поменять. И в этом самое главное чудо: Иметь, что никто не в силах отнять. Пусть мир не вечен, но я не забуду – А значит, и не смогу потерять. Ясвена, “Не забуду”

Иногда Рамон Альмейда ненавидит свою жизнь. Когда он просыпается утром после попойки с Вальдесом и его ведьмами и в очередной раз клянётся себе, что больше – никогда. Или когда ему приходится принимать решение пожертвовать одними жизнями, чтобы спасти другие. Или когда Юлиана Вейзель читает ему лекцию о том, что он должен приструнить её племянника и как-то повлиять на его поведение. Или вот, например, когда один из его старших офицеров приходит к нему, чтобы заявить о намерении – и это не просьба, не рапорт, нет, это именно заявление о намерении – отправиться патрулировать Устричное море где-нибудь в непосредственной близости от берегов Дриксен. И в качестве единственного, но неожиданно весомого аргумента стягивает с правой ладони перчатку и молча опускает руку на стол. Рамон хотел бы сказать, что увиденное его удивляет или лучше даже шокирует, но на самом деле он подспудно ожидает чего-то такого с того самого момента, как впервые увидел Вальдеса в перчатках. – Ты не успеешь, – говорит Альмейда, и это правда. Побывать в плену и вернуться оттуда с меткой – это равносильно публичному признанию в собственной неблагонадёжности для государства. Признанию в измене. Вальдес кривит губы в злой и жестокой ухмылке хищника, отправляющегося мстить за смерть человека, который пока ещё жив, но будет гарантированно мёртв к тому моменту, как Бешеный сможет вцепиться в горло тому, кого сочтёт в этом виновным. – Я знаю, – говорит он. И продолжает улыбаться. Метка на его руке пока ещё живая, цветная: глубокого серого оттенка хорошей, добротной стали, бликующей на солнце. Рамон видел не так уж много меток, но знает, что они, как правило, представляют собой абстрактные узоры, в которых лишь при наличии некоторой доли воображения можно разглядеть какие-то более конкретные фигуры. Но метка Бешеного, конечно же, обязана выбиваться из общего ряда. На его ладони красуется простое, без каких-либо излишеств, изображение якоря, и каким-то странным образом этот якорь полностью вписывается в весь образ Вальдеса, словно это именно то, чего ему всегда и не хватало – что-то надёжное и достаточно весомое; что-то, что не станет мешать тебе двигаться вперёд, но поможет удержаться на месте в случае необходимости. Альмейда какое-то время молча смотрит на якорь, а затем говорит: – Возьмёшь свой корабль и свою команду, но только тех, кто сам захочет пойти, – вообще-то, он почти уверен, что захотят все, но произнести это вслух обязан. – И, Вальдес… Я никогда не сомневался в твоей преданности. Не заставляй меня начинать. Вальдес, всё так же хищно улыбаясь, кивает и встаёт, чтобы уйти, но голос Рамона останавливает его на полпути: – И ещё кое-что. Он дожидается, пока Бешеный повернётся и посмотрит на него, прежде чем произнести, тяжело роняя слова и глядя прямо в глаза своему другу и подчинённому – но сейчас в первую очередь другу: – Попробуй только не вернуться. – Конечно, я вернусь, Рамон, – улыбается Ротгер, и недоумение в его глазах и голосе искреннее, так что Альмейду немного отпускает. – Да кто вас, помеченных, знает, – ворчит он и жестом велит Бешеному катиться на все четыре стороны. Что тот немедленно и делает, прихватив со стола чуть было не забытую перчатку. Альмейда отводит взгляд от захлопнувшейся двери и возвращается к другим делам. Не таким ужасным, как друзья, соулмейты которых являются врагами страны, которой эти друзья поклялись в верности. *** Иногда Руперт фок Фельсенбург ненавидит своих соотечественников. Он с гордостью умер бы, защищая свою страну, он собирается до конца жизни, до последней капли крови отстаивать интересы этой страны, он сделает всё, что от него зависит, чтобы эта война закончилась, и он никогда, ни разу даже в мыслях не позволил бы себе признаться… Но иногда Руппи ненавидит своих соотечественников. Дурацкий, огромный, громоздкий судебный аппарат, против которого Руперт чувствует себя, как букашка против быка. Всех тех людей, которые решили, что Бермессеру должно сойти с рук предательство и дезертирство, а Кальдмеер заслужил смертную казнь – по обвинению в измене родине. Потому что вы можете перетрусить на поле боя и развернуть корабль в обратном направлении, чтобы просто удрать оттуда, а потом врать напропалую, чтобы избежать последствий. Но брататься с врагами вы не смеете, никогда, ни за что на свете. Даже если это не было вашим выбором и никоим образом не могло от вас зависеть. Нельзя иметь родственную душу по ту сторону баррикад, и оставить свою репутацию чистой и незапятнанной. Особенно если ты при этом потерял целый флот. И уж совсем ни под каким предлогом Руппи не признается себе, что и на своего адмирала он злится тоже. Он не может, не должен злиться на него, ничего неправильного или недопустимого Кальдмеер не совершил, и Фельсенбург под присягой готов подтвердить, что никакого братания с врагами не было и в помине, Олаф даже на брудершафт с Вальдесом пить отказался. Ну нельзя же осуждать человека за одно, наверняка случайное, рукопожатие!.. Но тогда, после этого рукопожатия, когда они какое-то время были почти одни, ещё до того, как осуществилась передача пленных… Когда Руперт сказал Кальдмееру свои соображения об этом случайном рукопожатии и о том, что не будет ничего странного в раненой руке у только что вернувшегося из плена человека, и что хорошо, что метка такая маленькая, так срезанная в этом месте кожа быстрее восстановится… В общем, когда Руппи всё это сказал – быстро, на одном дыхании, как почти уже решёное дело, он уже даже и шпагу, так удачно преподнесённую адмиралу, собрался доставать, – Олаф вдруг поднял на него совершенно недоумевающий взгляд, словно ему даже и в голову не приходило, что можно сделать что-то подобное. И сказал только одно слово: – Нет. Фельсенбург знает, что когда Кальдмеер отказывался пить с Вальдесом на брудершафт, это было не потому, что Вальдес был Олафу несимпатичен. Олаф отказался делать то, что в его глазах было предательством по отношению к родине, и Руппи уважал его за это. А потом Олаф отказался делать то, что в его глазах было предательством по отношению к Вальдесу – и теперь Руперт не знает, как к этому относиться. Но он упорно ищет людей, строит заговор, продумывает планы – и вытаскивает своего упрямого адмирала из тюрьмы, тащит его на борт корабля и готов отстаивать даже ценой собственной жизни. Потому что это то, чему Руперт Фельсенбург научился у своего адмирала: не отступать ни от своих слов, ни от своих принципов, даже если никто этого не оценит и не скажет спасибо… …Но когда в самый решающий момент боя вдруг появляется Вальдес и спасает положение, Руппи всё равно хочет запустить в него чем-нибудь тяжёлым. Просто так, чтобы отвести душу. *** Иногда Луиджи Джильди ненавидит свою сентиментальность. Вальдес доверяет ему свою тайну, показывает свою метку – и Луиджи чувствует себя настолько взволнованным – “Я ведь говорил, говорил, что это нечто особенное!” – и польщённым – “Нет, ну чтобы такой человек, как Вальдес, вдруг доверил мне свои переживания…”, что пропускает момент, когда соглашается принять участие в безумном рейде то ли против дриксов, то ли против самой судьбы, то ли против… Непонятно, против чего, но вид у Ротгера зверски решительный. Бешеный вид. И Джильди сентиментально размышляет, что Вальдесу, конечно, нужна поддержка в это время, когда он вот-вот потеряет свою родственную душу, едва встретив и даже не успев как следует узнать – совсем как сам Луиджи. И Луиджи от всего сердца готов ему эту поддержу оказать – и деликатно молчит о том, что про себя он уверен, что потерять любовь всей жизни, которой была для него Поликсена, всё же страшнее, чем потерять врага, так и не успевшего стать другом – хотя он должен был стать роднее самого родного брата. Быть может, вот в этом “не успел” и заключается основная трагедия, но ни у Джильди, ни у Вальдеса уже никогда не будет шанса сравнить. Как бы то ни было, Ротгер оказал Луиджи поддержку, когда тот в ней нуждался – по-своему, конечно, но всё-таки, – и теперь Луиджи готов сделать то же самое в ответ. А потом все эти его сентиментальные представления разбиваются вдребезги о суровую реальность, в которой Вальдес если в чём и нуждается – так это в том, чтобы устроить знатную кровавую бойню. И он её устраивает, кровожадно улыбаясь и сверкая совершенно безумным взглядом – Луиджи готов поклясться, что видел, как один из противников во время абордажа, случайно взглянув Бешеному в глаза, сиганул за борт совершенно самостоятельно, даже не дождавшись начала собственно драки. В конце концов Ротгера не останавливает даже невероятное чудо в виде внезапного обнаружения прямо здесь Олафа Кальдмеера – сперва он доводит начатое до конца, а затем очень любезно предлагает дорогим пленникам занять места в каютах и поужинать. Луиджи с замиранием сердца ожидает, что почувствует недостойное разочарование и даже зависть, из-за которых ему будет стыдно и неловко смотреть Вальдесу в глаза – ведь Вальдес-то не виноват, что его родственная душа выжила, а Поликсена безнадёжно мертва. Вместо этого он чувствует облегчение, а затем – недоумение и досаду. Вся его сентиментальная натура восстаёт против того, что происходит: две родственные души, уже не чаявшие когда-либо увидеть друг друга, ведут себя вежливо и официально, как на королевском приёме. Кальдмеер, даже будучи пленником в первый раз, не смотрел так настороженно на каждое движение Вальдеса. Ротгер не вёл себя настолько чинно и прилично… ну, Луиджи не так давно знает Вальдеса, но готов поставить целое состояние на то, что подобного раньше не случалось вовсе. И он не понимает, отказывается понимать, почему Ротгер, который готов был сцепиться со своими же ради этого человека, когда ещё даже не знал об их связи… Почему Вальдес, который упрямо отстаивал своё право держать пленников в собственном доме, даже когда они были просто пленниками… Почему Бешеный, который отправился к берегам вражеской страны не воевать, а мстить… Почему вот этот вот Бешеный Ротгер Вальдес по возвращении в Хексберг первым делом ведёт Фельсенбурга и Кальдмеера к Альмейде, а после их с остальными пленниками располагают в отдельном доме, куда Ротгер даже не заходит – сразу отправляется к себе. В ответ на прямой вопрос Вальдес смотрит как-то странно, словно ему приходится объяснять очевидные вещи ребёнку – и Луиджи снова чувствует себя по-глупому сентиментальным. А Ротгер, легко рассмеявшись, демонстрирует метку на своей ладони и говорит, что это требует свободы и равенства. Луиджи не решается уточнить, что он имеет в виду. *** Иногда Олаф Кальдмеер ненавидит собственную принципиальность. Это странное и необычное чувство впервые посещает его на оглашении приговора. Он стоит, выпрямившись и заложив руки за спину, как на мостике своего уже затонувшего корабля, слушает обвинения и приговор – и единственная мысль, которая как-то отстранённо крутится в этот момент в его голове: “Надо было всё же перейти на “ты” с Вальдесом… с Ротгером”. Олаф знает, что мысль неверная, что он поступил так, как ему велела его совесть, и если бы можно было всё переиграть – поступил бы точно так же снова… Но вот в этот момент, когда терять уже, кажется, больше и нечего, самое большое сожаление – за вычетом потерянного флота и людей, которых уже не вернуть – вызывает эта проявленная в плену перед человеком, который должен, обязан был остаться врагом, принципиальность. От которой всё равно нет никакого толку – людям, которые его судят, наплевать, виновен ли адмирал Кальдмеер в самом деле в том, в чём его обвиняют, или нет. Они просто должны объявить кого-то виноватым – а тут такой удобный адмирал цур зее, вернувшийся из плена с клеймом изменника. Олаф ловит себя на том, что смеётся, сидя в камере и ожидая, когда за ним придут – смеётся над тем, что куда большую злость, чем решение повесить на него всех собак, вызывает в нём это вот пренебрежительное отношение к его метке. Ему кажется, что Ротгер непременно посмеялся бы над этим, но Ротгера здесь нет, и поэтому он смеётся сам. Олаф потерял свою семью давным-давно, и теперь не знает, что более странно: снова чувствовать, что у него есть семья, или знать, что эта семья – Вальдес. Который смотрит тепло и улыбается, как лучшему другу, но говорит, как с незнакомцем. Эта метка, само наличие которой приятно согревает где-то изнутри – ты не один, ты больше никогда не будешь один, – должна была всё упростить: объяснить, узаконить их непонятную не-дружбу-не-вражду, успокоить, наконец, гнетущее чувство, что поступаешь неправильно, вот так запросто общаясь с врагом... Вместо этого метка всё усложняет. Больше нет никаких вечерних посиделок за бокалом вина и разговорами обо всём, что только не касается политики. Теперь, кажется, только политика и осталась: Олаф и Руппи выдерживают долгий то ли допрос, то ли совещание с Альмейдой, во время которого Вальдес сидит на стуле где-то у них за спиной и периодически влезает в разговор в своей обычной манере, но ни разу не обращается напрямую ни к кому, кроме своего адмирала. Затем их с прочими пленниками селят в отдельном доме в каком-то среднем между беженцами и парламентёрами статусе – и они теперь кто угодно, но только не военнопленные. Соотечественники – те, которых сняли с корабля Бермессера – продолжают коситься на Олафа с плохо скрываемым недоверием, но неприязни в этом недоверии больше нет, лишь насторожённость, да и та постепенно сходит на нет. К тому моменту, как они возвращаются домой – после того, как война каким-то невероятным образом заканчивается подписанием мирного договора, – косые взгляды и вовсе прекращаются, сменяясь бывшими прежде обычным делом уважительными и местами даже восторженными. Последнее немного странно, но с тех пор, как в жизни Олафа появился Вальдес, слишком многие странные вещи стали обыкновенностью, чтобы на каждую из них обращать внимание. Этой конкретной странности хотя бы имеется объяснение: Кальдмеер не делает попыток куда-то уйти или с кем-то встретиться, к нему в гости также никто не рвётся, так что выходит, что в их новом окружении просто не находится человека, которого можно было бы заподозрить в обладании парной меткой. А тех, кто – и небезосновательно – с самого начала подозревал не какую-нибудь мимоходом задетую служанку или местного жителя, а сразу Бешеного, сбивает с толку подслушанный не одной парой ушей разговор. Один из двух, которые состоялись за всё время так называемого ”второго плена” между ним и Вальдесом. Происходит это почти публично и выглядит чистой случайностью: Вальдес просто проезжает мимо прогуливающегося неподалёку от дома Олафа – на лошади и с вещами, что указывает на явное намерение уехать; как становится понятно позже – уезжает он надолго, практически до конца войны. Но в неслучайности встречи Кальдмеера убеждает не это обстоятельство, а постановочность разговора, которую не замечает никто, кроме его участников. Это их первая встреча с тех пор, как они прибыли в Хексберг, и Олаф – скорее, от собственного удивления при осознании того факта, что он, оказывается, скучал по обществу Ротгера, чем по каким-либо ещё причинам – невольно делает шаг назад и по давней привычке складывает руки за спиной. Он не осознаёт, что принимает ровно ту самую позу, в которой имел привычку стоять на мостике Ноордкроне, командуя наступлением. Как выясняется позже, ничего лучше, чем это, он сделать бы не смог, даже если бы нарочно продумывал, как будет выглядеть в глазах находящихся неподалёку соотечественников – о чём он, к стыду своему, в тот момент и не вспоминает. Привычная поза помогает ему оправиться от удивления и взять себя в руки, но сторонний взгляд, конечно, воспринимает и её, и последовавший за ней вопрос, как встретившее полную взаимность со стороны Бешеного выражение намерения держать положенную дистанцию. – Вы куда-то уезжаете, адмирал? – ровным голосом спрашивает Олаф, будто на самом деле вовсе не имеет в виду что-то среднее между “я рад тебя видеть” и “где тебя кошки носили всё это время?”. – Я бы и рад рассказать вам, адмирал цур зее, но, боюсь, это один из тех вопросов, в которые я не имею права вас посвящать, – Вальдес укоризненно улыбается и разводит руками, словно до этого Кальдмеер только тем в плену и занимался, что пытался вызнать как можно больше государственных тайн. – Попытаться всё равно стоило, – отвечает Олаф, потому что не пропадать же теперь актёрскому таланту Ротгера. Тот в ответ подмигивает и произносит уверенным тоном: – Полагаю, в следующий раз мы с вами увидимся уже в море, – так уверенно заявляет он, словно это уже решённое дело, так что ни у кого из слышавших это не остаётся сомнений в том, что уж Бешеный-то точно знает, о чём говорит. – Как противники или как союзники – это уже как повезёт. Олаф медленно кивает, не отводя глаз. Ему кажется странным, что, похоже, он единственный из присутствующих видит за беспечной улыбкой Ротгера, насколько при этом серьёзен его взгляд. – Вы всегда были достойным противником, я почту за честь сразиться с вами снова, – отвечает он, чуть улыбнувшись уголками губ – так, чтобы только Ротгер и успел это заметить. Тот, конечно, замечает – он всегда всё замечает, порой даже больше, чем нужно. – Не попадайтесь в следующий раз, адмирал, – Вальдес весело машет рукой на прощание и пришпоривает лошадь, срываясь с места в галоп. “В следующий раз я тебя так просто не отпущу”. “Тебя и сейчас никто об этом не просит”, – думает в ответ Олаф. Хотя на самом деле он никогда в жизни не скажет вслух ничего подобного, потому что – война, долг и принципы. Было бы очень легко понять поведение Вальдеса именно так, как его – а заодно и поступки самого Кальдмеера – понимают все невольные свидетели: если между двумя адмиралами и есть родство душ, то упомянутые адмиралы решили, что долг превыше всего, они рождены врагами, и никакие метки на руках это не изменят, как бы сильно они этого ни хотели. Судьба посмеялась над ними, это жестоко и несправедливо, в другое время и в другом месте всё могло бы быть по-другому – но сейчас обстоятельства сложились именно так, и им остаётся только принять это и пережить. Это объяснение упрощает ситуацию, вычёркивая из уравнения метания и муки выбора, оставляя лишь один, простой и понятный путь. К сожалению, одной из привилегий, доступных родственным душам, является умение всегда понимать друг друга правильно. И Олаф каким-то образом – странно, смутно, скорее чувствуя это, чем осмысливая – понимает Ротгера именно правильно. Потому что Ротгер прекрасно осознаёт, что нет никакой измены родине в том, чтобы общаться со своей родственной душой. И даже когда Кальдмеер был пленником в его доме, а о родстве душ ни один из них не подозревал, Вальдес не видел ничего зазорного в том, чтобы беседовать с ним, или распивать вместе вино, или лечить его – а на общественное мнение ему было наплевать тогда, и наплевать сейчас. Но тогда Олаф был плененным проигравшим врагом – а сейчас он близкий человек, лишённый права выбирать, кем ему быть, с кем и где. Лишённый свободы. И потому Ротгер делает для Олафа то единственное, что сейчас кажется ему важным: пытается отпустить его на свободу. Всё дело в том, что Кальдмеер старше Вальдеса. Ему уже доводилось привязываться к кому-то и терять свою семью: родственников и тех, кто был семьёй не про крови – свою команду. И он знает, что нельзя освободить человека от привязанности – и от боли, связанной с ней – так же легко, как освободить его из плена. Он знает, что свобода – отличная вещь, но человеческие отношения так не работают, они не подразумевают полной, абсолютной свободы – потому что абсолютная свобода подразумевает одиночество. Он знает, что привязанность к кому-то ограничивает свободу – и это не плохо, просто Бешеный пока не способен это принять, но всё нормально: он поймёт со временем, когда будет готов. И потому Олаф делает для Ротгера то единственное, что сейчас представляется для него возможным: не мешает ему. *** Иногда Ротгер Вальдес ненавидит смеяться. Обычно ему это нравится: он смеётся, когда ему смешно и когда ему грустно; когда он весел и когда он зол; улыбается тем, кто ему симпатичен, и тем, кого он ненавидит. У него всегда находится смех на любой случай жизни: весёлый, жестокий, заразительный, сумасшедший, пугающий – какой угодно. Всё дело в том, что Бешеный привык жить стремительно и быстро, окунаясь прямо в водоворот событий, всегда стремясь оказаться в самой буре. И когда одно-единственное рукопожатие внезапно останавливает его в этом бесконечном движении, он оказывается не готов. Они стоят и смотрят друг другу в глаза всего несколько секунд – несколько вечностей, – а потом Ротгер неимоверным усилием заставляет себя разомкнуть руку, и Олаф уходит, а Вальдес остаётся просто стоять на месте, и он не готов к этому. Он чувствует себя рыбой, выхваченной из водоворота и брошенной на берег, птицей, парящей на ветру и внезапно оказавшейся там, где никакого ветра нет… Словно он всю жизнь двигался к центру бури так стремительно, что даже не задумывался о том, что там, в этом центре – а там оказалась полная тишина, без времени и без движения. Время сжимается, как пружина, и её отпускает, лишь когда Кальдмеер окончательно скрывается из вида. Тогда Вальдес слышит свой смех, но это неправильный, ломкий и резкий смех, какой случается с ним очень, очень редко – и этот смех ему не нравится, потому что смеяться им больно. Нежданная родственная душа кажется обретённой и сразу потерянной – а затем вдруг вновь обретённой, и тогда одно отвратительное мгновение Ротгеру кажется ужасно заманчивой идея оставить Кальдмеера себе. Это будет до смешного легко в сложившихся обстоятельствах: Олаф лишён своей должности и только что чудом избежал смертной казни, на родине для него сейчас ничего нет, на его стороне один только бывший адъютант с горсткой помощников – да и те здесь по большей части из-за Фельсенбурга. И было бы так просто захватить пленников – а потом одного, того, которому некуда возвращаться, но у которого зато имеется целая родственная душа на вражеской земле, так и оставить в плену. И единственное, что требуется от Вальдеса – это просто дать Кальдмееру прибежище в своём доме и не делать больше ничего. Никаких усилий. Его даже обвинить будет не в чем, и ни одному из них больше не придётся испытывать это удушающее чувство, когда значимая и весомая часть тебя находится где-то далеко и, быть может, так навсегда в этом “далеко” и останется. Это простое и лёгкое решение, и жизнь Ротгера тоже была бы куда проще и легче, если бы он был кем-то другим, а не Ротгером Вальдесом. Если бы он был кем-то, кто мог бы так поступить. К сожалению, Вальдес является именно тем, кто он есть, и поэтому единственное, что ему на самом деле хочется сделать, как только он раз и навсегда выбрасывает из головы чужую предательскую мыслишку – это немедленно подарить Олафу свободу. Не отпустить на все четыре стороны – потому что это ничего не исправит. Нет, дать ему настоящую свободу: вернуть право быть и называться тем, кем Кальдмеер всегда хотел, жить и служить родине, которую Кальдмеер всегда любил, и умереть за эту родину в бою – как заслуживающий уважения и признания офицер, а не на плахе, как заклеймённый позором предатель. Беда в том, что Бешеный слишком хорошо помнит усвоенный ещё в далёком детстве урок: самые прекрасные птицы не поют в клетках. Поэтому Ротгер не селит пленников у себя, ничем не выделяет из их числа бывшего адмирала цур зее, – даже не разговаривает с ним, – и вообще ведёт себя настолько благоразумно, что Альмейда невольно начинает опасаться за его душевное здоровье. В качестве аргумента против Бешеный уходит танцевать с девочками на гору, умалчивая о том, что девочки на него обижены. Вальдес знает, из-за чего именно, и это, на самом деле, очень смешно: он всё ещё их любимчик, и они всё ещё любят танцевать с ним, и именно сейчас он может танцевать как никогда раньше. Но девочки обижены, потому что – и Ротгер всегда знал об этом – они с самой первой встречи хотели забрать его, увести с собой, заставить закружиться в безумном танце и зайти – взлететь – так далеко, что вернуться обратно будет уже нельзя. Они любят танцевать с людьми, но редко кто может танцевать с ними наравне, и ещё реже они хотят забрать кого-то себе. Возможно – никто не знает наверняка, – именно так кэцхен и появляются. Возможно, все они – бывшие люди, которые когда-то заигрались, затанцевались с ветром до такой степени, что позабыли, как быть людьми. Бешеный никогда особо не стремился проверить это на себе – хотя иногда он и думал, что может быть, однажды, когда-нибудь, но не сейчас, сейчас ему всё ещё нравится быть человеком. И потому никогда не танцевал в полную силу. Никогда не мог позволить себе взлететь максимально высоко, не глядя вниз и не опасаясь упасть – потому что знал, что ведьмы не упустят шанс, как только он представится. Теперь он позволяет себе это: не думая ни о чём, отдаётся воле ветра полностью, танцует так, как никогда раньше – и девочки обижены, потому что теперь Ротгеру не нужно оглядываться и, собирая последние остатки здравого смысла, напоминать себе о необходимости вернуться на землю. Он смеётся совершенно сумасшедшим смехом и взлетает ещё выше. Якорь, который удерживает его от окончательного взлёта – падения – не сковывает движений и не мешает танцевать. Он только мешает девочкам забрать его, и поэтому они обижены, а Вальдес смеётся. А потом ему подворачивается возможность исчезнуть из Хексберг – надолго исчезнуть, – и Ротгер пользуется этим. Только напоследок нужно завершить начатую кампанию по развеиванию подозрений вокруг личности родственной души Кальдмеера, и если это просто оправдание для того, чтобы хотя бы поговорить с ним в последний раз, никто об этом всё равно не узнает. Вальдес уезжает и последующие месяцы он слишком занят – старается быть слишком занят, – чтобы обращать внимание на противное тянущее ощущение где-то внутри. Как будто он слишком сильно натянул пристёгнутый к шее поводок и его вот-вот, как непослушную дворовую псину, потянут за этот поводок обратно, но он упрямо продолжает идти дальше, проверяя границы, на которые теперь простирается его когда-то бесконечная свобода. От мысли, что на самом деле ничьи руки этот воображаемый поводок не держат, и где-то там, на другом его конце, кто-то испытывает все те же самые неудобства, отчего-то совершенно не становится легче. Поэтому все лишние, мешающие мысли и чувства отбрасываются в сторону до окончания войны, и эта тактика прекрасно работает, пока война вдруг внезапно не заканчивается, а Ротгер не осознаёт, что находится вдали от моря уже очень, очень долго, и это ужасно неправильно. Вечер, в который Ротгер Вальдес возвращается в Хексберг, должен стать последним вечером нахождения там же “гостей” – теперь уже ни в коем случае не пленников – из Дриксен: завтра они отправятся навстречу торжественной делегации из кесарии, прибывающей для подписания мирного договора. Завтра Олаф Кальдмеер отправится домой и будет волен воспользоваться подаренной ему свободой, как заблагорассудится. Ротгер не питает никаких иллюзий насчёт того, как долго протянет мирный договор между двумя вечно враждующими державами, и более чем уверен, что Олаф также не отличается склонностью к иллюзорному восприятию реальности. Это понимание и ещё давняя привычка всегда рубить с размаху, не жалея и не оглядываясь, в конце концов заставляют Вальдеса, едва успев показаться дома, отправиться к любимому обрыву над морем. Не туда, куда все обычно приходят потанцевать с девочками – нет, это его особенное, личное место, тщательно укрытое от посторонних глаз деревьями и кажущимся на первый взгляд неприступным скальным выступом. Ротгер нашёл его лет в десять, когда прятался от некстати нагрянувшей тётушки, вознамерившейся во что бы то ни стало “привести ребёнка в приличный вид”. С того самого дня и до сих пор девочки были единственными, кто мог отыскать его здесь, и потому Бешеный, особо не таясь, стоит в полный рост на самом краю обрыва, раскинув руки и позволяя ветру обдувать себя со всех сторон, и смеётся, громко и искренне. Как в день, когда из моря не вернулся отец; как в день, когда умерла мама; как в день, когда он должен был впервые выйти в море; как в день, когда он получил свой корабль; как он хотел бы сделать в день, когда узнал о гибели дядюшки Вейзеля, но был уже слишком далеко от Хексберг для этого. Внизу в красном закатном свете беснуется море, и Ротгеру кажется, что это – именно то, что ему сейчас больше всего нужно. До тех пор, пока одна из девочек, ласково растрепав ему волосы, не шепчет лёгким ветерком прямо в ухо: – Твой якорь здесь. А затем за спиной раздаются шаги. *** Иногда кэцхен любят и ненавидят какого-нибудь человека. Это случается очень редко, потому что обычно люди не волнуют их вовсе: с некоторыми из них приятно потанцевать, с некоторыми можно танцевать дольше, чем с другими – но это всё временно и эфемерно, ведь люди и сами временны и эфемерны. Но иногда с кем-то из них хочется танцевать ещё, ещё и ещё – бесконечно, потому что этот кто-то – такой же, как они: лёгкий, свободный, резкий и непредсказуемый, будто ветер. И тогда они начинают любить его, а вслед за этой любовью приходит понимание, что он вовсе не такой же. Что он смертный. И тогда они ненавидят его так же страстно, как любят, потому что однажды – очень скоро, по меркам бессмертных существ – он оставит их вместе со всей их бессмертной любовью. Ротгера Бешеного Вальдеса кэцхен любят и ненавидят достаточно сильно, чтобы желать ему той же судьбы, что у них, и до самого конца не оставляют надежды, что однажды он перейдёт ту невидимую черту, что отделяет его от его же собственной человечности – и уж тогда они позаботятся о том, чтобы пути назад не было. А потом Бешеный обзаводится якорем. И кэцхен ненавидят их обоих, ведь теперь Вальдес никогда не будет принадлежать им. И кэцхен любят их обоих – странно, необъяснимо, потому что якорь совсем не похож на тех, с кем они обычно танцуют: якорь крепко стоит двумя ногами на земле, даже когда до этой земли – расстояние глубиной с море, и якорь крепко держит на этой земле Вальдеса, даже когда этот Вальдес готов совсем от неё оторваться и взлететь. Но якорь теперь – это неотъемлемая часть Бешеного, и потому кэцхен любят и его тоже, и потому они не сбрасывают его с опасного обрыва, как бы велико ни было искушение, а показывают дорогу. И остаются подслушивать – уже не потому, что любят или ненавидят, а потому, что от природы любопытны и жадны до человеческих эмоций. *** “Я рад тебя видеть”, – мог бы сказать Ротгер, но для этого сперва придётся повернуться и увидеть. Поэтому он спрашивает: – Как ты меня нашёл? – хотя ответ ему уже известен. – Кажется, одна из твоих ведьм меня проводила, – задумчиво отвечает Олаф, будто он не совсем уверен в чём-то из сказанного: то ли в том, что это была ведьма, то ли в том, что его хотели именно проводить к Вальдесу, когда вели за собой по узкой, едва заметной в сумерках тропинке вдоль крутого обрыва. – Я думал, ты не можешь их видеть, – всё так же глядя на море, замечает Ротгер. Натянувшийся было до предела невидимый поводок вдруг исчезает, и Вальдес еще не совсем уверен, что ему с этим делать. – Теперь, видимо, могу, – спокойно отвечает Олаф и усилием воли заставляет себя стоять на месте и не подходить ближе к замершему на самом краю обрыва Вальдесу. Не то чтобы он думает, будто Бешеный собирается оттуда сорваться. Просто ему самому нужно немного времени, чтобы привыкнуть к тому, что он снова может дышать – хотя он прекрасно понимает, что привыкать к этому не стоит, ведь завтра придётся отвыкать обратно. Они оба знают. Оба синхронно делают глубокий вдох. Ротгер резко разворачивается, а Олаф делает шаг вперёд, метки на руках обжигает холодным огнём, воздух заканчивается, все звуки исчезают, время на одно ужасное – восхитительное – мгновение замирает… И всё тут же возвращается обратно – и воздух, и звуки, и течение времени, но теперь, наконец, с правильной силой и мощностью, как будто до этого момента они, сами того не замечая, жили лишь вполсилы. – Я надеялся, ты придёшь попрощаться, – негромко произносит Кальдмеер, когда пауза несколько затягивается. Вальдес встряхивается, будто очнувшись, и широко улыбается: – Не люблю прощания. – И всё же в прошлый раз ты пришёл, – возвращает ему улыбку Олаф. – И посмотри, что из этого вышло, – Бешеный с лёгким смешком демонстрирует метку на своей ладони. С таким аргументом трудно поспорить, и Кальдмеер вдруг ловит себя на том, что смеётся в ответ: тихо, но легко и беззаботно, как умел, наверное, только в детстве. И как из всех знакомых ему взрослых, потрёпанных жизнью и войной людей, умел до сих пор только Ротгер Вальдес. Они остаются там почти до утра: Вальдес болтает ногами над обрывом, рассказывает обо всём подряд и много смеётся; Олаф сидит возле самого края, рассказывает что-то в ответ и иногда тоже смеётся, но чаще просто улыбается. Им тепло и уютно рядом друг с другом, и ведьмы, сперва неслышно наблюдающие за происходящим, в конце концов, несколько раздражённо хлестнув порывом ветра напоследок, уходят от этого семейного тепла и уюта подальше: такие вещи им не по нутру. Кэцхен ещё возьмут своё, когда от тепла останется только воспоминание. В город возвращаются перед самым рассветом: Кальдмееру едва-едва достанет времени, чтобы собрать вещи. Вальдес не любит прощания – и поэтому они не прощаются, до самых ворот ведя пустячную беседу, словно назавтра смогут снова встретиться и продолжить её с того момента, на котором остановились. Они могли бы обсудить более серьёзные вещи, чем десятилетней давности проделка Ротгера, едва не стоившая ему всей военной карьеры, или ставшие традицией дружеские розыгрыши, которыми было принято посвящать в члены команды новичков на Ноордкроне. Важные, тяжёлые вопросы, вроде того, как долго протянет мир между Талигом и Дриксен; как быстро Кальдмеер будет восстановлен в должности; и будет ли у них хоть одна возможность увидеться не в качестве врагов в тот краткий промежуток, пока страны будут отходить от одной войны и ещё не успеют замыслить другую – потому что, кажется, даже Руппи не достаёт наивности поверить в то, что мир сохранится надолго. Но никто из них не видит необходимости озвучивать вслух и без того понятные обоим вещи, поэтому они и болтают о пустяках, пока Олаф, наконец, не отворяет калитку и не идёт к дверям, кивнув легкомысленно взмахнувшему рукой в ответ Ротгеру. Он пытается пройти этот последний, самый трудный отрезок пути как можно быстрее, но слышит в спину: – Олаф! – и замирает с не донесённой до двери рукой. – Да? – Мы с Рупертом обсуждали как-то возможность совместного путешествия в Седые Земли. – Я помню, – идея эта тогда, учитывая военное положение, казалась чем-то на грани сумасшедшего бреда, а после, за всеми делами, несколько подзабылась. Руппи, по крайней мере, больше об этом не упоминал. – Ты не хотел бы присоединиться? Пока у нас есть для этого возможность. Мир с Талигом долго не протянет. Но хотя бы несколько лет… Возможно, это время у них есть. – Разумеется. В любое время. Олаф, всё так же не оглядываясь, входит в дом. Он знает, что Вальдес за его спиной уже развернулся и уходит, и что он не придёт провожать “дорогих гостей”. Но “дорогим гостям” это и не нужно. *** Иногда судьба, кажется, просто ненавидит хорошие концовки. Поэтому, вместо того, чтобы связать души людей, которые могли бы расти и жить рядом, как братья, и затем идти в бой плечом к плечу и умирать друг за друга, иногда она связывает тех, кому приходится впервые встретиться по разные стороны баррикад, и иди в бой друг против друга, и умереть, возможно, от руки того, кто должен был стать лучшим другом и братом. Чтобы люди помнили, что судьба бывает слепа и жестока. Чтобы люди знали, что судьба всегда неумолима. Чтобы люди видели, как легко судьба может дать – и тут же отнять. Но некоторым людям, в общем, плевать на планы судьбы. Ротгер Вальдес и Олаф Кальдмеер каждый раз расстаются – отпускают друг друга – словно бы навсегда, но только лишь затем, чтобы встретиться снова. И снова. И снова. Пускай хотя бы и в бою: они оба получали от этого противостояния немалое удовольствие и прежде, до знакомства, и не видят никакого смысла приниматься страдать по этому поводу теперь. И спустя ещё полтора десятилетия, одно совместное плавание, дюжину морских сражений и пять пленений (два из которых приходятся на Олафа и три – на Вальдеса, причём в последнее из них он напрашивается сам, да ещё и во время перемирия), наконец, окончательно принимают друг друга, как нечто незыблемое и постоянное, что никуда не денется и не исчезнет, даже если отпустить его на волю, не надеясь на новую встречу. Даже если новой встречи не будет вовсе. Они продолжают быть не-друзьями и сражаются друг с другом всерьёз, потому что иначе им нельзя. Они продолжают быть не-врагами и беспокоятся друг о друге всегда, потому что иначе они не могут. Они не ведут переписок и не передают тайных посланий, но умудряются влиять друг на друга, находясь порознь годами. И им обоим, в сущности, глубоко безразлично, что там было запланировано на этот счёт судьбой.