Винс

Винни тогда раскачался. Раскачался ну просто немыслимо. Мышцы бугрились и вздымались на каждом квадратном миллиметре его тела, словно грозя прорвать его тёмную кожу и натягивая его бесчисленные татуировки так, что, казалось, сейчас тонкие чёрные линии не выдержат и лопнут, как перетянутые стальные канаты, рассекая своими острыми концами всех, кто не успеет увернуться. Это выглядело чертовски пугающе. Особенно для тех, кто видел Винни в первый раз. Да и те, кто был хорошо с ним знаком, никогда не забывали, откуда взялась его дурацкая кличка… Хуёвая история, на самом-то деле. Один парень, новенький в наших кругах, отчего-то думал, что у накачанных парней обязательно должны быть проблемы со слухом. Он вообще многовато думал, тот парень, как там его звали… В общем, он был гомофоб и расист, но это полбеды – он был ещё и долбоёб. Ему показалось, то огромный весь забитый темнокожий танк с выражено европеоидными чертами лица, непринуждённо держащий за жопу мелкого белобрысого парнишку и попивающий неразбавленную водку на ежегодной сходке самых серьёзных воротил города – отличный вариант, чтобы охуенно остроумно пошутить. Особенно удачной ему показалась идея прицепить громиле милое прозвище «какашка»(1). Смотрите, мол, какой я, бля, остроумный, одной шуткой в две стороны пошутил(2). Пиздец красавчик. В общем, Винни сломал его в трёх местах, или в четырёх с осколками, не помню… На самом деле, я безбожно гоню, мне хуй было класть на то, в скольких местах переломился охуеный шутник. Я только помню, как Винни совершил какой-то плавный, словно балетный взмах руками, и парень потерял форму человека. И этот звук … Звук, с которым из паренька вышел воздух. Я тогда остался спокоен, как продажный коп при виде дилера. Горжусь собой. В общем, если не рассусоливать, то парень сдох сразу, Винни смачно плюнул и врезал ещё водки, тот чувак, что притащил шутника с собой, старался весь вечер сливаться с дизайнерскими обоями, а Винни получил кличку, почти такую, как хотел тот паренёк(3). И смерть его была не напрасна!.. Хотя хуйня, смерть не может быть для чего-то или не для чего-то. Смерть – это когда шторки закрываются. И нихуя больше. Что-то я распизделся. Кстати, вам не интересно, что за белобрысый щегол отметился в этой истории своей тощей задницей? А, ну да, я же уже сказал. Это я. Персиваль Питер Порций Третий. Мой папенька, долбанный аристократ, наследственный пэр Великобритании, член Палаты лордов и прочая, прочая, и, ебать его, прочая, крайне образованный ублюдок и радетель консервативных ценностей, духовной чистоты и твёрдых моральных принципов, как и его славный предок, и предыдущий старпёр до него, считает своим политическим и личным идеалом дохлого грека (или римлянина?) Марка Порция Катона. Собственно, мой прадед и ввёл эту уёбищную традицию – давать всем наследникам вне зависимости от пола третье имя в честь сраного римлянина - Порций. Он же придумал ещё одну охуенно аристократическую фишку – как будто жениться на кузинах и плодить генетические заболевания было уже не достаточно весело – составлять парадные гирлянды из имён, выбирая только на букву «П». Не иначе, он тоже был жопотрах. Это бы многое объяснило, на самом-то деле. Если без пизды, то это я прикидываюсь. Мажусь, как малолетка под кокаином. На самом деле я отлично знаю и Марка Порция (и старшего, и младшего), и вообще весь их римский шабаш с их политическими взглядами. И биографию всех своих славных, чтоб им в гробу с чертями ебалось, предков до хуй знает какого колена. «Конечно, у нас либеральное общество, но Великобритания – это прежде всего традиция, сын мой». Сын мой. Он, блядь, так и говорил. Гореть ему в аду, моему нежно ненавидимому папочке, с его воспитанием. Мне иногда кажется, что достойным завершением портрета моей семьи должно бы стать регулярное изнасилование под покровом ночи меня и моей несовершеннолетней сестры моим высокоморальным папенькой. Но чего нет, того нет, пиздеть не буду. А сестра моя умерла, когда ей было три, а мне – четырнадцать. И это единственная тема, на которую я не говорю никогда. Так решили в моей семье, и это единственное, в чём я с ними согласен. Ну, и ещё кое в чём. Конечно, тут меня не особенно-то и спрашивали. Породу не пропьёшь, не вытравишь наркотой и не вытрахнешь даже четырьмя членами за раз. Я обстоятельно попробовал. Наша наследственная фишка – ОКР(4). Не слишком сильный, во всяком случае, таблетки за охуевшее количество бабла помогают моему нравственно зацикленному папочке держать себя в руках и не устраивать костры Инквизиции на каждом углу нашей охуенно либеральной страны. Женщины, если и страдают этим говном, обычно дёргаются от любого намёка на пыль и заставляют прислугу напидоривать со спиртом и хлоркой все поверхности, к которым они хотя бы теоретически могут прикоснуться. Впрочем, девочкам в нашем опизденеть каком знатном роду везёт через раз. А вот я… У меня ебучий ОКР разросся, как кусты в промежности у мексиканской шлюхи. С самого детства меня ебашило и трясло, и нет бы на нравственные устои – я бы стал охуенным членом парламента, продолжил бы славное дело моих ещё при жизни мумифицированных предков – меня тиранили мысли о ебле. С самого раннего возраста, когда я ещё даже нихуя не понимал, что это значит… Образы того, как я делаю что-то неведомое, непонятное, а вернее, кто-то делает это со мной, кто-то огромный, страшный и чёрный, неумолимый, неотвратный, бесконечный… Ебанутый я был на всю башку - кроме всей хуйни, я ещё и темноты боялся до визга, истерик и обоссывания постели. Хорошо, что я был консервативно воспитанным пиздюком и так и не понял, что именно происходит в этих мыслях. Иначе хуй знает, что сделал бы со мной папаша. Я мог только, захлёбываясь соплями, описывать то чёрное, что накрывало меня снова и снова. Так что меня таскали на обливания какими-то термоводами, делали компрессы из мокрых и холодных тряпок, мне ебал мозги целый полк психиатров, заставляя рисовать какие-то шкалы, пятна, неведомые хуёвины. В конце концов, озолотившись до конца своих дней, этот блядский консилиум постановил, что у меня «обсессивные мысли об опасности или смерти, воплощённой в образе темноты; подкреплены навязчивой фобией; компульсивное действие неопределённое». Они же выяснили, что обдалбывать колёсами меня нельзя. Что-то там с кровью, или с сосудами, или похуй-с-чем. Папочка от ярости был белым. Один охуенный гений от психиатрии однажды попытался провести какой-то ебучий обряд, для которого вся семья должна была сидеть, обнявшись, вокруг меня, и начитывать какие-то упоротые мантры про безопасность и тепло. Кто знает, может, это и сработало бы… Если бы не происходило уже после моего четырнадцатилетия. Когда я окончательно слетел с катушек, когда отец фактически съебался из дома, чтобы навеки прописать свою родовитую жопу на работе, а мать перестала выходить их тех шести комнат, из которых состояло её жилое пространство. А моя сестра… ну я уже говорил. Что-то я совсем распизделся. Ну и хуй с ним. Вы же слушаете сидите, не каждый может столько говна схавать и ещё просить. В общем, как только мне наступили славные четырнадцать, все резко забили на меня хуй. Я сначала здорово растерялся, помню. Зато потом…Произошла ещё одна охуительная история. Как я вышел из дома пятнадцатилетним мальчиком по имени Перси с ОКР, наивными грустными глазами и пуританским воспитанием, а вернулся пидором-нимфоманом и членом одной из самых мощных и отмороженный группировок города по кличке Пигги. Точнее, не вернулся. Если без подробностей, то я случайно убил одного сутенёра. Бля, звучит-то как. Какого хуя этот продавец пацаньих жоп забыл на чужой территории, отныне и навеки неразгаданная тайна. Может, у него любимая прачечная в чужом районе была, или он задумался о тяжкой судьбе педофила на весьма ограниченных просторах родной страны и свернул не в ту подворотню, хуй его теперь знает. Если б он просто прогулялся и уполз обратно на свою детоёбскую территорию под протекцию своего смотрящего, всё бы прошло чинно и благородно, но на свою лысеющую голову он встретил меня. В душе не ебавшего, кто такие сутенёры и педофилы. И что нельзя брать у незнакомых дядь конфетки с порошком внутри. С непривычки и на исчезающе малый вес меня дико захуёвило. Вместо того, чтобы расслабиться и пойти с добрым дядей сутенёром до уютного борделя, я встал посреди тротуара в позу, как сраный оперный певец, вцепился одной рукой в полу моднейшего сутенёрского пиджака и начал ебашить вслух и с доселе невозможной для меня до яиц пробирающей экспрессией наизусть тот отрывок из Илиады, где Ахиллес оплакивает Патрокла и страшно грозит выбить всё дерьмо из подложопых троянцев. Мои патетические завывания, надо полагать, разносились по улице, как сирена копов по американскому гетто. Жопный торгаш ещё не успел отойти от первого ахуя, когда на необычные для вечерней подворотни звуки начала стягиваться компания местного криминального молодняка. Приметив, видимо, пару знакомых физиономий, лучший друг всех педофилов занервничал и попытался под шумок моего звёдного часа технично съебать, пока не подошёл кто-нибудь посерьёзнее и не подловил его на охоте на чужих угодьях. Как раз вступивший в самую эмоционально накалённую часть про выдирание ног Гектора из его же – это важно – жопы (у греков там всякая хуйня бывала), я на потуги сутенёра клал с высоты троянских стен и отпустить его нихуя не сообразил. Дёргающий пиджак жопопродавец потерял терпение и решил сунуть милый маленький ножик между моих тощих рёбер. Сам не ебу, как так вышло, но я, не затыкаясь, перехватил его довольно вялую руку и острая хуёвина закончила своё движение у него в шее под патетическую пиздотню про грядущее добывание Ахиллесом сияющей славы. Нет нихуя удивительного, что наблюдавшие всё это бандосы решили, что я совершенно отмороженный. И тут же захотели без пизды со мной подружиться. Сначала меня звали Перс(5). Типа как чел, только созвучно с именем. Звучало оно как-то пресно, и меня стали звать Пит. Но так было слишком похоже на собачью кличку, а уж на что-что, а на собаку я не похож нихуя. Ну а потом я эпично обосрался на всю сходку (хорошо, что только малую), когда в заведении, где мы мило проводили время за бухлом и наркотой, внезапно вырубился свет. Заверещал я как резаный свинёнок, и орал, визжа и срывая глотку, пока свет, разобравшись со щитком с зажигалкой и матами, не врубили обратно. И, конечно, обоссался. И, конечно, это все заметили. Несколько дней народ с ржачем и прибаутками называл меня просто резаной свиньёй, потом стали ласково звать Поросёнком(6). Со временем я стал просто Пигги. Кличка так себе, конечно. Но мне похуй, всё лучше, чем Персиваль или, блядь, Порций. Кстати, своё полное имя я назвал только Винни. А он мне своё. Звучит охуенно мило, но на деле было совсем не так. Когда я, хрипя от визга и воплей и задыхаясь от непереносимого ужаса, предстал перед толпой весьма обескураженного народа в обоссанных штанах и с ебалом бледнее жопы Майкла Джексона, мой мозг был в совершенном отрубе. Поэтому, когда высокое собрание начало безудержно ржать, выпуская напряжение из сжатых булок и расплёскивая бухло на шлюх и дорогущие диваны, я, надо думать, представлял собой охуенно жалкое зрелище, дёргаясь в собственной луже и прикрывая голову тонкими ручонками. А потом по глазам ударил свет. Яркий, как если поднять глаза прямо на самое небританское солнце в этом сраном мире. Ну, это мне тогда так показалось, но мозг вдруг включился, и я осознал, что сижу в элитном клубе среди молодого поколения убийц, поставщиков и воротил в луже собственного ссанья на роскожном диване натуральной тёмно-синей кожи, народ потихоньку перестаёт ржать, а в зале включены все сценические прожекторы, и все они направлены в на меня. «Полный свет в левом коридоре, как для уборки. У меня все регуляторы на максимум и всё врубить. Пожрать. Да, и шторя задвинь. И уёбываете все» - мощный голос приблизился ко мне, я услышал подобострастное «да, сэр» и топот пары ног. А потом неведомая сила вздёрнула меня за шкирку с дивана и увела из зала под тихое растерянное шуршание незапланированно протрезвевших ублюдков. - Не ссы – голос довольно хохотнул. - Не буду – вдруг выдал я. И истерично хихикнул. Бля, что-то я слишком уж увлёкся. Вы там как, не засохли ещё от моих охуительных историй? Не? Ебаните чаю, сэр, и внимайте дальше. По коридору, освещённому, как операционная, обладатель голоса и здоровенной ручищи, держащей моё плечо, привёл меня в огромную, сука, нереально огромную спальню. И это для меня, с моим-то отчим, драть его, домом. Поглазеть как следует я не успел и испугаться тоже – «голос» протащил меня через этот стадион постельного спорта и втолкнул в тоже немаленькую комнату, всю уделанную синей мозаикой и стеклом. За спиной раздался мерзкий писк и пара щелчков, после чего с потолка ливанул самый настоящий дождь. «Голос» сунул мне что-то в руку и основательно пихнул в спину. Когда мне на ебало и за шиворот полилась вода, я, наконец, отморозился. Я тупо посмотрел на свою руку и увидел там жидкое мыло. Как сейчас помню, с экстрактом ромашки и огурца. И я всхлипнул и заржал как долбоёб. - Хули ржёшь, щегол. Давай мойся, а то помогу. - Помоги – сам не знаю, нахуя я тогда это пизданул. Судьба, не иначе. А может, просто понял, что руки нихуя не слушаются. И развернулся к «голосу». Так я впервые увидел Винни. Знаю я, о чём вы подумали. Что Винни меня помыл особенно тщательно в области хуя, а потом и в огромной спальне на великанской кровати развратил моё трепетное естество, совершив со мной противоестественную содомию в анальные жопы, сорвав поставленые папенькой пломбы с вензелями и подписью премьер-министра и овладев моей очковой невинностью отныне и на веки вечные. Хуй вам. Винни в секунду вытряхнул меня из пидорских узкачей и ублюдской майки с антиправительственными лозунгами и блёстками, зашвырнул куда-то мою обувь и обоссанные трусы и как-то совершенно обыденно помыл меня с этим самым мылом, которое, вот бля буду, на всю эту здоровенную ванную воняло огурцами. Хуй знает как, но, ещё не отойдя от огуречной вакханалии, я уже оказался сидящим в охуенно мягком кресле в здоровенной рубашке и без трусов со стаканом – ох ты ж бля – какао под носом. - Темно больше не будет – сообщил мне одетый в одни штаны здоровенный весь зататуированный тёмный мужик и аккуратно поддел краем стакана мой нос. И я ему поверил. Ну не долбоёб ли? Не, не долбоёб. Заглянув в стакан, я, охуевая, понял, что это первая порция безградусной жидкости за последний месяц. Месяц, в который я плотняком сел на кокс, научился носить эти жуткие пидорские шмотки и вертеть вокруг пальца бабочку, бухать без просыху и с первого взгляда нравиться всем криминальным мордам на районе. В который я так и не стал кем-то другим, как бы мне ни хотелось. И я заплакал. Скукожился в кресле, как ёбаный изюм, и зарыдал, давясь воздухом, слезами и соплями, по давней, с детства вбитой привычке стараясь не подвывать, чтобы никто не узнал, что я снова «потерял лицо, приличествующее юноше»… В то момент мне как никогда в жизни хотелось быть кем угодно, но только не мной. Не этой бесполезной, загубленной на корню как личность хуйнёй, которая никогда не избавится от страха темноты и долбаного ОКР, знает наизусть тонны нахуй никому не нужной классики и около ста пятидесяти пьес для фортепьяно и которая никогда не сможет просто жить, потому что не знает как. В этом кресле я и заснул. А следующим вечером, когда я продрал глаза, меня и весь наш район ожидали революционные даже для бандосов кадровые перестановки. Так я обзавёлся официальной почётной должностью в рядах бравого британского криминала, а Винни, чего раньше никогда не бывало и привело всех в ахуй – личным помощником. Ну это только так называется. Знаааю я, о чём вы опять подумали. Тут кто нимфоман-то и проблядь, ебать вас в сраку, я или вы? Вот именно что я, а вы – долбоёб. Попиздите мне тут. Так вот, хуя вам в рот, сэр. В мои обязанности входила декламация, игра на музыкальных инструментах и прочие высокоинтелектуальные занятия. А если без пизды, то Винни просто подобрал меня, как облезлого ебанутого котёнка, чтобы злые дяди-бандосы не обидели. Я ведь тогда не понимал нихуяшеньки, куда меня занесло. Рапунцель выпала из башни, уебавшись головой об дерево, и побрела, пошатываясь, как шлюха-анорексичка на ветру, в дивный незнакомый мир. И дикое, охуевшее, мать его, везение, что я попал в молодняк на районе Винни. Потому что все, кто под ним ходит, добровольно сложили свои грустные яйчишки в его стальной шипованный кулак, и даже самые борзые и отбитые никогда и не думают своими прококаиненными мозгами о нарушеннии установленных им правил. А Винни пацифист. Попади я в другой район, нашли бы меня через месяцок с разорванным очком и лоботомированного где-нибудь под мостом в районе Хакли. Или отдали бы за выкуп обратно папаше. Бля, лучше всем нигерам мира очко подставить, обвязав его бантиком и воткнув букет зелёных роз, чем даже подумать об этом. Без лишних пиздобольств, я таскался за Винни, как задроченный шпиц, развлекал его – а вы думали, я пизжу, да? – чтением сраных од, поэм и эпиграмм, научился отпускать охуенно едкие комментарии в стиле эллинистической поэзии, чем Винни с удовольствием пользовался на переговорах со всякими криминальными мудаками, и писал под его диктовку инструкции, указания и сообщения для народа на районе, попутно охуевая от филигранности системы функционирования всего этого бандитского шабаша с его тусовками, клубами, борделями, налётами, кражами, сбытами-поставками-производствами и ещё ёбаные копы знают чем. А однажды, когда я в очередной раз зашёл к Винни со счетами, которые передал кто-то из людей Кролика, я застал его за распаковкой огромного, сияющего, как выебанный Сатаной рождественский ангел, охуительного чёрного рояля. Когда он сдёрнул последний слой амортизирующей плёнки и провёл своей огромной ладонью по идеально гладкой крышке, я почувствовал, что у меня, как у школьницы при виде пидорского корейского бойз-бэнда, язык присох к нёбу. Оказалось, это для меня. И когда Винни посмотрел на меня в упор своим самым редким, непонятным взглядом, а потом кивнул на клавиатуру, пусть во все щели ёбанный Бог поджарит моё очко на этом самом месте, в первый раз за все свои пятнадцать лет я захотел – захотел сам! – сесть и играть. И я делал это, пока не отвалились руки, а Винни слушал, ходя по комнате, шурша пупырчатой плёнкой и шелестя какими-то бумагами, и, жопой клянусь, впервые в этой прогнившей жизни я почувствовал себя нужным. И только за это одно с того момента я был готов отдать Винни всё, что у меня есть. Потому что он сделал для меня больше, чем весь ёбаный мир, и даже этого не заметил. Ванильно, а? Да мне похуй. Так я и жил. В этом самом до пиздячек огромном комплексе, где впервые встретил Винни. Там целая сраная крепость – тот самый клуб, куда он великодушно пускает веселиться даже зелёный молодняк и где проводит «деловые оргии», конференц-зал для полукриминальной публики, гигантский крытый и не меньший отрытый бассейны, сухая и влажная сауны, тренажёрка, теннисный корт, футбольное поле, лыжная трасса, роллердром, парк и конюшня, сад с клумбами и кустами, оружейный подвал и «процедурная» для выбивания из охуевших дерьма, склад, тир, стратегическое убежище, кухня, беседки, фонтан, крытые галереи, криповые подземные переходы и ёбаная бесконечность жилых комнат, в одной из которых и был поселен я. По утрам я пинал хуи в парке или бассейне, а перед обедом по бесконечно длинной, как список моих грехов в смартфоне Сатаны, галерее я шёл в противоположный конец центрального корпуса в те самые ебейшие аппартаменты, где жил Винни. И таскался за ним, как преданная сучка, до самого вечера, когда наступало то единственное время, ради которого я жил. Восхитительный час, когда я был центром Вселенной. А когда время чёрного рояля заканчивалось, я шёл обратно через тёмный, как адовы застенки, парк по ненормально ярко освещённой галерее, и был счастлив. Ну да это ёбаная лирика. Вас-то же совсем другое интересует, верно? Винни не мулат. Он вообще чистокровный европеоид, на зависть некоторым метиснутым хуесосам. Я сам долго не знал, в чём тут дело, меня Кролик просветил в своей охуительно неподражаемой манере, мешая латинские термины с какими-то иностраными матами, из-за чего слушать становилось вдвойне интересно. Анемия - это я хорошо знаю, ещё бы, я ж ебаный аристократ в хуй считал каком колене – это не смертельно, но приятного нихуя. А у Винни она была какой-то редкой формы, и совершенно его не ебала(7). Только кожа потемнела, из-за чего каждый третий еблан, будучи не в состоянии разуть глаза, принимал его за нигера. Совсем как тот малахольный шутник, хуй, а не мир, праху его. И что бы там не думали вы или кто-нибудь ещё - Винни не тупой. Если вам нужны доказательства – тупой бы не выжил здесь. Всё-таки люди долбоёбы. Кролик говорил, а я мимо ушей пропускал, наверное, потому, что голова была совсем другим забита. Кролик – его друг. Нет, правда. Действительно его друг. Пожалуй, единственный из всех-всех, с кем он имеет дело. Как они могут дружить, не понимает никто, даже я. Его настоящее имя традиционно шотландское - Робертфэмус; я бы поржал, но не мне про имя пиздеть. Уменьшительно таких шотландских неудачников называют Рабби, отсюда и Кролик(8). Кролик имеет два высших образования, и не каких-нибудь там, а университет Глазго и Гринвичский университет, оба по специальности химия. Вернее, специальность его звучит совсем не так, но я так и не смог запомнить, наверное, потому, что нихуя не понял. Ну а занимается он, как бы обсосно-тривиально это ни было, производством дури. А попутно ёбаными километрами пишет совершенно потрясающие монографии, описывая свои, бля буду, гениальные исследования таким понятным человеческим языком, что даже я, полный долбоед в науке, почти понял, что он делает и как это охуенно. Но работы его никогда не выйдут, хотя за некоторые технологические находки ему точно должны бы дать Нобеля или какую-нибудь Платиновую Пробирку. Увы, наша величайшая в Европе законодательная система, скопившая маразматические высеры разных лысеющих жирных мудаков ещё со времён великой Римской империи, по какой-то необъяснимой причине совершенно против чистой, ароматной, поистине охуенной наркоты. Контрпродуктивный парадокс, как говорит Кролик. То есть «тупые ретроградные хуесосы», как говорит Винни, и я с ним согласен. Я там у них жил. Ну так да, о чём это я. То, что вас так ебейше интересует, произошло, когда мне исполнилось шестнадцать. И хуя бы лысого я вспомнил об этом дне рождения, если бы не Винни. Просто в какой-то момент совершенно обычного дня, когда я, высунув свой дохлый язык набок от усердия, строчил, старательно копируя манеру материться, очередной унизительный высер от лица одного из тузов, он вдруг спросил меня, какой подарок я хочу. Я приохуел и на секунду завис. Потом подумал, что не расслышал, и продолжил своё гнусное дело. И только спустя несколько дооолгих, как ебля на Виагре, секунд до меня дошло. Сегодня же мой день рождения. Я открыл рот, чтобы задать тысячу долбоёбских вопросов, вроде откуда он узнал, или зачем ему это было нужно, или что он планирует… и захлопнул его нахуй. А потом снова открыл, чтобы сказать, что у меня уже всё есть. И это была святая правда. В первый раз в жизни у меня был человек, который спрашивал меня, что Я хочу на свой день рождения. И знал про него не потому, что секретарь внёс красными чернилами отметку во все графики и календари и за две недели принёс на подпись уже составленный план официального приёма. Я это точно знал, потому что его секретарь – я, и сам я про эту охуенно знаменательную дату забыл. Ебать меня всем табором, если пизжу, но с моей физиономии в тот момент можно было писать картину «Охуевающий щегол». Хорошо хоть Винни спиной стоял и не видел. Оборжал бы по-полной. Он это умеет – хохочет так, что стены трясутся, как от басов на блядской дискотеке, а ты даже обидеться не можешь, так жизнерадостно звучит. И да, в тот момент я понял, что вляпался. Ой, а идите-ка вы нахуй мелкой походочкой. Вы даже близко себе представить не можете, насколько обоссаным ишачьим дерьмом раньше была моя жизнь, что меня это всё впечатлило чуть ли не до разрыва моего пидорского сердца. Хотя я и рассказываю тут, распинаюсь на ебливые километры монологов. Слушаете, значит, жопой. А что он мне в итоге подарил, не ваше пёсье дело. Главное – вечером час рояля превратился в два часа, а когда они закончились, Винни разлил по тяжёлым стаканам какое-то невероятное бухло, за которое коллекционеры готовы продать по почке и паре яиц, да никто такое нездоровое дерьмо не покупает. На вкус оно было, как райский концентрат, и казалось, что в нём совсем нет градусов. Ну, до тех пор, пока я не прикончил третью порцию и не попытался встать. Оказалось, что градусы в нём всё-таки были, и сейчас они все во мне, а именно – не дают мне сконцентрировать в одном месте свои тощие нижние конечности. От контакта с охуенно твёрдым полом кабинета мою бухую башку спасла рука Винни. Он поймал меня, перекинув через локоть, как официант полотенце, и я резко, болезненно ощутил, какой я мелкий, стрёмный и худой задротыш. И мне стало охуенно, нестерпимо стыдно. Если бы я чуть лучше понимал эту жизнь, до меня бы сразу дошло, почему меня вдруг стали ебать такие вещи. Но, как я уже говорил, я в этом смысле ущербный. Да, блять, конечно, да, я трахался. Если бы на всех тех бесконечных молодняковых вечеринках, где я превратился в этакое говно, я ни разу не засадил бы какой-нибудь напарафиненной шлюхе, народ мы меня однозначно не понял. Так что да, ебал я шлюх, и под коксом, и бухим в драбадину, и относительно трезвым тоже бывало. Но это же просто пихать свой хуй в лавку с дыркой. Я даже не квалифицировал – о чё пизданул – это как то, о чём иногда, вопреки нездорово высокоморальной атмосфере в отчем доме, читал в книгах. Я просто окунулся с головой и всеми причиндалами в то, что происходило вокруг, то, что даже не казалось мне стилем жизни, потому что было для меня слишком нереальным. Я как провалился в бесконечный трип, настолько этот мир был для меня диким. И просто принял то, что здесь делали все, не разбирая, что и зачем, не разлагая процесс на связи и составляющие, потому что какая логика, ёбаный стыд, может быть у наркоманского видения? Так что касательно моей нулёвой эрудиции в области ебли… Есть такой термин «чувственный опыт». Так вот то, что я делал, лежит от него так же далеко, как я от психического здоровья, и плюс пара километров сверху. А это был взрыв у меня в голове. Ебучий стыд за свою ультимативную никчёмность, ОКР, уёбищную худобу, боязнь темноты и тот случай, который меня познакомил с ним; каменная непоколебимость его руки, держащей меня практически на весу; запах мыла, которое он предпочитает гелям для душа; его тяжёлый, мощный, как паровой пресс, пульс под моим животом – всё это смешалось в дикую какофонию ощущений, которых я понять не мог. Просто не знал, что это такое. А потом у меня встал. И это привело меня в ещё больший ахуй. Потому что эрекция без механической стимуляции, как сказали бы добрые доктора-коновалы, у меня бывала только по утрам, и в соответствии с аристократическим, долбать его в сраку, воспитанием, изгонялась холодным душем и чтением пересушеной колонки внутриполитических новостей. Так что истина, что хуй может встать от возбуждения, к шестнадцати годам как-то прошла мимо меня. Поэтому, когда я оказался снова неровно стоящим на ногах, у меня было пламенеющее от стыда лицо, охуевше выпученные глаза и палатка в штанах. Надо думать, зрелище даже более жалкое, чем моё триумфальное знакомство с достопамятной тьмой клубного зала. А Винни просто смотрел. Смотрел своими глазами, один взгляд которых может заставить обоссаться даже самых отмороженых ублюдков и выёбистых тузов, и под этим взглядом мой хуй становился твёрдым настолько, что им можно было крушить кимберлитовые трубки. Он всё ещё держал меня за плечо, и в этом месте как будто подожгли перцовый баллончик. И я сделал шаг к нему. И пропал. Потому что следующим днём вместо того меня проснулся кто-то другой. Этот я. Да, я в курсе, что вы бы не отказались от подробного отчёта на семи листах обо всём, что происходило, включая градусы, углы и сантиметры, но тут уж я вас охуенно огорчу. Я помню только один эпизод. Который разрушил мою жизнь. И видит несуществующий небесный хуйлан, я бы на обдроченные атомы растерзал любого, кто бы захотел эту самую «жизнь» спасти. Я помню, как он перетекал, словно море ртути, от моих коленей к моим глазам. Соединял меня с собой, неотвратимо, неизбежно, медленно закрывая от меня остальную реальность, заполняя собой всё поле зрения, становясь бесконечным и пожирая пространство. Как. в. моих. кошмарах, видениях, которые терроризировали моё сознание почти всю мою жизнь. Возможно, мне было пиздецки больно, или охуеено до рая приятно, я не знаю. Всё, что я мог – это, как при сонном параличе или убийственном дежавю, проживать одновременно все – за всю жизнь – эпизоды, когда я видел эту тьму. Теперь я знал, что она такое. Больше я ничего не помню. Но я проснулся свободным. И первое, что я сказал ему утром – что у меня нет ОКР. Потому что весь этот ублюдочный консилиум, водивший вокруг меня воняющие дезинфекцией хороводы, ошибся. Что страх темноты внушили мне они сами, связав мой напуганный лепет о тьме с такой банальной вещью, как отсутствие света, и я в это поверил. Что они просто ухватились за хуёвую наследственость и вкатали мне диагноз, забив огромный болтище на реальную клиническую картину… Я бы ненавидел их за это, если бы всё ещё был им, тем, кому они ебали мозг. Но я уже не он. Он – маленький переобразованый мальчик, наивный нескладный бледный долбоёб, случайная развлекуха молодых бандитов, едва ли полезный хвостик босса - умер вместе с моим прошлым в тот самый момент. А я родился наутро. И вы бы только знали, какая это была erreur fatale. Потому что родился я нихуя не добреньким персонажем. И второе, что я сказал ему тем утром – что я хочу второй раунд. Так я стал самым счастливым ублюдком на Земле. На какое-то, искрящееся блядским волшебством, время. Да ёбаные стринги вам на перед и на зад, мы можем уже нахуй закрыть эту тему? Ладно, блять, сэр, вы заебали. Для навязчивых нетактичных долбоёбов поясняю на пальцах. Был у меня ОКР, только ебливые доктора ошиблись и со степенью, и с образом. Фобию они мне сами навялили, коновалы штопаные, за что им отдельная благодарность и местечко в уютном тёпленьком аду. «Обсессивные образы насильственного гомосексуального контакта», порождённые «гиперсексуальностью на грани парафилии» в убойном сочетании с пуританским воспитанием авторства моего нравственно зацикленного папаши – вот и вся хуйня. Если совсем просто – организм требовал ебаться, ориентация – с мужиками, воспитание – уничтожить все эти порывы, даже их не понимая, страх неодобрения – наказывать себя за их наличие. Вуаля, сука бля. Вот только я вылечился, у хуяку пусть жуют все эти пиздоболы с их «ОКР не лечится, а облегчается». Просто никто не пробовал экспериментировать на поехавших мозгах с таким предельным воплощением метода экспозиции(9). А я не просто отыграл, я прожил тот образ, который меня тиранил, и можете все в свои задротские исследования записать – это помогло. Всё, идите нахуй, больше про психиатрию ни слова не скажу, я вам тут не нанимался лекции читать, долдонам лопоухим. Мне бы перерыв на покурить. Минут через пять продолжим, ага? Все, кто ходит под Винни, только так его и называют. Не уверен, что кто-нибудь из них вообще знает его настоящее имя или фамилию, которую его отцу подарил унылый засранный приют на окраине Ист-Сассекса. Согласно старой доброй традиции, которой, как бомжара вшами, покрыта вся наша благословенная Великобритания сверху донизу, фамилия соответствует дню, в который он поступил в приют; видать пиздец была погодка, ну или воспитатели заранее предчувствовали, что нихуя хорошего из этого пиздюка не выйдет. Винсент Хейз Даркдей. Ржите сколько влезет, но я до усраки горд тем, что мне это имя известно. Для меня это интимнее, чем всё вообще возможное, а тем более чем ебля. Я даже… иногда, в особенные моменты, я называл его Винс. А Винни называет меня Пери(10). Однажды, валяясь в постели без нихуя, я доебался до него, что не отцепить, с вопросом почему. И он принёс мне какие-то бородейшие персидские сказки, где в жаре и вони гниющих фруктов горячие крылатые сучки сбивают с пути истинного всех попадающихся на пути, особое внимание уделяя расшатыванию их психической стабильности и ударному суккубскому разврату. Охуенно впечатлённый убойным комплиментом, на следующий же вечер рояля я припёр ноты к соответствующей оратории. Начав играть, я резко понял, что Шуман свалял ебанца, и оратория вышла говно. Стыдно было пиздец. Вам не понять. Так вот, разрешите ещё на разок представиться, сэр, я – блядь. Нимфоман, парафилик, давалка. Шлюшка босса и всего района. Ебливый щегол, который не может и пяти минут прожить без того, чтобы облапать чью-нибудь охуенно упругую жопу, ну или дать обмацать себя чьим-нибудь хозяйским рукам. Ебусь по двое, трое, четверо и до бесконечного количества хуёв, могу в приличный список извращений, которые как-то пытался записать и классифицировать, но забил хуяку, потому что практиковать этот список было на порядок более доставляюще. Сосу, лижу, подставляю, глотаю, придушиваюсь и ещё глаголов двести, на этом я сбился. Блять, да моя кличка нарицательной стала – весь район стал говорить вместо «оргия» - «пигги-пати». И было за что. На районе не осталось ни одной не вполне уверенной в своей гетеросексуальности задницы, которую бы я не оттрахал, и ни одного члена, на котором я не скакал. Я вверг в сомнение такое количество натуралов, что Stonewall(11) уже должен нести на порог моей комнаты свою награду «Герой года» и золотой бантик для задницы. Я ебучий разврат в ночи, я бездонная дыра во тьме, я хуй возмездия по всем углам, и никакому очку от меня не скрыться. Он никогда не говорил со мной об этом. Мы по-прежнему почти не разговаривали. Да и нахуя бы, собственно, нам разводить глубокомысленные беседы? Он знал и о царстве сатириазиса, которое благодатно процветало в моём крыле жилого комплекса, и даже, наверное, записи с камер смотрел, и прекрасно был осведомлён о том, что такое поведение порождало. Я ведь уже говорил – Винни очень умный. Мне до такого уровня ещё пилять на ёбаном осле неведомо сколько, и не факт, что доберусь. Странные до жопы ваши суждения, сэр. Я же не невеста наследника престола, чтобы блюсти чистоту и вышивать у окна башни унылые висячие хуи на фоне фамильного герба будущего супруга-импотента. И не бойфренд Винни. Бойфренд, блядь, звучит-то как мерзко. Я – псих-парафилик, которому постоянно нужно ебаться. А Винни – единственное, что когда-либо имело для меня значение. Как сказал в бесконечной череде оргий какой-то юный дилер с ужасным акцентом – жопа отдельно, сердце отдельно. Да, знаю, охуенно смешно звучит – у меня и сердце. Но каким бы говном я ни был (а говно я высшего сорта, хоть в лабораторию на пробы неси), этот атавизм у меня всё ещё есть. И именно он, сучья мышца, привёл к тому несправедливому финалу, который мы имеем. Так моя жизнь взорвалась в очередной раз, и снова благодаря ему. Новый я был свободным, наглым, резким и нетерпеливым, хитрожопым, временами мерзким, иногда убийственно милым, чувственным, дерзким, решительным и охуенно смелым. Я оккупировал целое крыло одного из зданий жилого комплекса, где ел, спал и блядствовал, ко мне на потрахаться забегали даже из других невражеских районов, а над входом в мою нескромную обитель висел транспарант с двумя единственными правилами нашего соддомского рая: «Согласие. Гандоны». Я его сам заказал, вместо предупреждающего знака. Новый я успевал всё. Счета, письма, распоряжения, пропиздоны, документы от поставщиков, запросы, приказы, организация сходок; я взялся тренироваться в тире и изучать устройство всяких чудных вундервафель, в чём у меня не было отбоя от помощников; плавал на скорость в необъятном бассейне и занимался воздушной гимнастикой с одним из моих ебливых знакомцев; самолично провёл ревизию на складе боеприпасов, по результатам которой был уволен в ад без отработки мудозвон, который попытался кинуть Винни на качестве запалов; перетряс всю прислугу, работающую в комплексе, только что в очки всем не заглянул (как удержался, не знаю); сделал редизайн того самого клуба, нашёл нового звукорежиссёра, выглядящего как отпизженный демон из глубин Преисподней, и однажды ночью я вышел в ту часть парка, где не горел ни один фонарь. Новый я больше не был никчёмным. Но чем бы я ни был занят и до какого состояния ни доебался, час рояля был моей вечерней молитвой. Главным, что было в моих днях, и единственным в них, что вовлекало мою запылившуюся душу. Я бы на него даже дохлый приполз, наверное, и играл бы Моцарта. И иногда, так редко, что от осознания этого можно было подохнуть, по окончании часа Винни не давал мне уйти. И то, что происходило в эти ночи, всё до последней секунды отложено в моей памяти в специальный спермонепроницаемый и огнеупорный сейф. Я прожил так целый год. Знаючи вашего брата, вы всё равно нихуя не поймёте, у таких как вы всё в чёрно-белом цвете. А мир этот хуев типа полон теней. Я ведь не пиздел, и даже не преувеличил ни разу, когда про час рояля говорил. Это был момент, когда две души повисали на ниточке из музыки. Я был ангелом, несшим в отдельно взятую комнату свет небес, я был могущественнен и велик настолько, что мог коснуться его души рукой, что было просто невозможно ни для кого и никогда. И однажды Винни сделал мне ещё один подарок, более ценный и личный, чем всё, что можно вообразить в этой ебаной жизни. Он попросил меня написать музыку… А вот в этом пакетике моё самое ценное имущество. Вы знаете, что в этой чёрной книжечке? Нихуя вы не знаете. Это его песни. Песни, за которые хочется отдать душу, сердце, руку на отсечение и жопу на поебание. Именно в таком порядке. Или в любом другом, как он захочет. Всё, как он только захочет… Ммм, да неужели. Вы тут новенький, да? Так вот что я вам скажу… А не завалить ли вам своё гнилое ебало, пока я вам его в крошки не разнёс?! Ох ты ж бля, как больно-то. Вы, сэр, ёбаный садюга. Не буду больше ничего говорить. Собственно, охуительные истории подходят к концу. Дальше всё запротоколировано с точностью до часа. Бухло, музыка, шлюхи. Обычная сходка среднего звена и молодых. Этот хуй мне не понравился сразу. Я много отморозков перевидал, но при взгляде на него я чувствовал, как моё очко сигнализирует азбукой Морзе «беги, долбоёб, потом будет поздно». Я ничего не сказал Винни. Я ненавижу себя за это и буду презирать до конца жизни. Ну а что потом было, вы и сами знаете. Небось отчёты читали. Никто даже близко такого не ждал. Мы все были кристально чисты. Я никогда не влезал в ту систему, которая позволяет всяким копам и прочим очконосам мгновенно слепнуть и глохнуть, когда дело касается людей Винни, но она работала лучше, чем всё наше ёбаное правительство вместе за жопу взятое. Но тот мутный хуй, черти б ебали его гнилое очко, был не из наших. Он был на глазке у полицаев, и, жопой почуяв гужево, они пришли с тремя группами захвата. Пришли за тем хуилой, а забрали Его случайным выстрелом из ствола криворукого штурмовика. Эта картина выжжена на моей сетчатке. И когда я закрываю глаза, я всегда вижу её. Я смотрел на него, и яркая, невозможно алая кровь покрывала пол, захватывая пространство, как та тьма, что затопляла меня раньше. И он смотрел на меня. Тем самым редким, непонятным взглядом. Я ни под какими угрозами в мире не смог бы пошевелиться, пока не услышал его голос. Беги, Пери. И я побежал. Потому что Винни сказал мне. Но я не собирался выживать в ту ночь. Дохуя от штурмовиков не побегаешь, и склад боеприпасов, так кстати расположенный в подвале того же здания, должен был стать моей могилой, а наши с Винни похороны – самым зрелищным шоу в сезоне. Но в последний момент я кое о чём вспомнил. Об одном незавершённом деле. Так что могилой это здание стало для всех остальных – тех, кто не уследил, не заметил, не смог, не спас, и тех, кто не удосужился научить одного рокового долбоёба стрелять только в свою цель. Новые запалы моими стараниями были очень хороши. И я воспользовался ими. Я убил их всех и в пафосном дыму горящего комплекса вышел к копам, подарив им свою самую светлую улыбку. Последнюю, что осталась на дне закромов моей грязной, опустевшей сущности. Почему я говорю. Хороший вопрос. Вы любите его задавать тут. А ответ простой – это и есть моё незавершённое дело. Это мой некролог для него. Куда лучше, чем может выдумать целая рота журналюг, больше, чем есть места в газетной колонке или на ублюдском надгробном памятнике и ярче, чем самый огромный взрыв, что видел Лондон. Записали? Подождите-ка секунду. У меня есть ещё кое-что сказать. Спорю на сотню против моей задницы, что мой папаша заплатил нихуёвый кусок бабла, чтобы меня засунули сюда, а не в тюрьму. Потому что сын-ебанавт - это куда простительнее, чем сын-преступник, и ему похуй, что будет здесь со мной. Но знаете, он охуенно обсчитался, так сказать, осуществил нерациональное инвестирование. Я бы и так попал сюда, потому что на самом деле псих. Спятил к хуям в ту самую ночь, когда. Кстати, хотите совет от секретаря самой финансово успешной организации города? Что-то неведомое мне подсказывает, что мой папаша явно не лично вам платил за мой постой, и все его шедроты осели в ручонках завотделением, этого потного сморчка. Знаете что? Продайте это журналюгам. Это бомба, бля буду, затмит ту, что взорвалась тогда. Бросьте этот воняющий безнадёжностью гадюшник, выбейте из скаредных медиамагнатов максимальный гонорар, стряхните пыль с чемодана и съебите нахуй из всего этого дерьма. Там, за всей этой правильной жизнью, есть настоящая. Я точно знаю, потому что кусочек этого свободного рая достался и мне. Совсем маленький, но это больше, чем получили многие за всю жизнь. Я был счастлив достаточно долго, чтобы заплатить за это любую цену. Кроме той, что заплатил вместо меня он. Но даже одно мгновение счастья и века боли после лучше, чем ни мгновения вообще. Кстати, века боли я терпеть не собираюсь. Я вообще слабак, знаете ли. Несмотря на то, что сделал. Только никому не говорите, пусть будет сюрприз. И это, оставьте вот для Кролика, он сам найдёт. Это, в общем, ноты… 1 - Какашка – Poo 2 - Намёк на тёмный цвет кожи и гомосексуальность одновременно (вроде как у нас геев называют говномесами) 3 - Pooh – «тьфу», намёк на эффектный плевок после переламывания чужих костей и на «раз плюнуть» 4 - Обсессивно-компульсивное расстройство – психическое расстройство, при котором непроизвольно появляются обсессии - навязчивые, пугающие или постыдные мысли. Они вызывают тревогу, с которой больной пытается справиться с помощью компульсий – «ритуальных» действий, помогающих только на краткий срок. Потом цикл начинается заново. Наиболее распространённый вариант ОКР – навязчивые мысли о загрязнении и нечистоте, которые вызывают необходимость, например, постоянно мыть руки или дезинфицировать всё вокруг. Характерные темы навязчивых мыслей - страх заражения или загрязнения; страх причинения вреда себе или другим; сексуально откровенные или жестокие мысли и образы; религиозные или нравственные идеи; страх потерять или не иметь какие-то вещи, которые могут понадобиться; порядок и симметрия; суеверия. 5 - Pers – чел, особь 6 - Piglet – поросёнок, оригинальное имя Пятачка 7 - Гиперпигментация диффузная – симптом потемнения кожи. Дефицит витамина В12 на фоне поражения кроветворной ткани, которая проявляется сильной анемией (процент эритроцитов в крови падает порядка на 20%). Анемия развивается крайне медленно, потому переносится легко. 8 - Rabbit – кролик 9 – Экспозиция – процедура, при которой пациент целенаправленно погружается в ситуацию, провоцирующую беспокойство, в частности, проигрывание в различных формах (в виде мысленных сцен, многократного описания в тексте или вслух, отыгрыша предпосылок) навязчивых образов. 10 – Peri - красавица, пери – крылатое, схожее по образу с феей западноевропейской традиции существо женского пола, происходящее из мифологии тюркоязычных народов. 11 – Stonewall – наиболее влиятельная ЛГБТ-правозащитная и благотворительная организация Великобритании. В частности, вручают учреждённые организацией ежегодные награды по различным номинациям за вклад в ЛГБТ-движение.