Сома

Бернанд посмотрел в зеркало, а затем перевёл взгляд на баночку с таблетками сомы. Нет, нет, нет, — отрывисто приказывал он рукам, потянувшимися было к таблеткам, и те неохотно подчинились. Он не такой, как они, и не будет давиться таблетками при малейшей неприятной мысли. Сома — лишь иллюзия счастья. Но существует ли это «счастье»? В мире, где все делается для пользы, где каждый — лишь один из кирпичей Нового мира, построенном на идее стабильности и благополучия, дефектный кирпич — корень несчастий. В мире, где все взаимопользовались другими, Бернанду хотелось лишь уединиться. Дефект. Человек-ошибка. «Ходят слухи, что ему в Инкубатории впрыснули спирта вместо заменителя крови» Повсюду — лишь белый шум. «Он и вправду выглядит, как гамма» Одинаковые пиксели, одинаковые люди, одинаковые голоса. «Строит из себя невесть кого» Пусть его основное вынужденное общество — альфа-плюсовики, они будто бы были из одной группы Бокановского. Бернанд усмехнулся — люди в Инкубатории были бы рады, достигнув таких результатов. Или нет. Иерархия — также стабильность, к которой Бернанд не хотел иметь отношения. .... «Он странный» Днём кто-то пригласил на электромагнитный гольф, но Маркс поспешно отказался и решил пойти к Гемстольцу. И снова — аналогия с сомой. Пусть кабинет Гемстольца не был белым, а он сам не всегда приносил счастье. Вообще, они достаточно часто ссорились, но они всё равно пересекались снова так или иначе. Гамма, всё тот же, неохотно приветствует. И то прогресс — раньше он вообще не здоровался, но (совершенно очевидно) Гемльстоц с ним переговорил. Рваный вдох и отчего-то беспокойство. Может быть, хоть в этот раз он всё не испортит. Дотрагивается до дверной ручки — Дежа вю. До тревожных мыслей явственное, будто бы это и есть прошлое — год, два назад, или… Или семь. Столько времени, кажется, прошло. Давным-давно время имело хоть какое-либо значение, сейчас же — никакого. Бернанду просто казалось, что они знакомы вечно, но он тревожно иногда вспоминал, что настанет когда-то миг, когда Гемльстоц умрёт. И он сам умрёт тоже. А перед смертью будут травить запахами сомы — да, эти ароматы вполне себе приятны, но лежать в Умиральнице и сонно поддаваться ласкам означало то, что разум человека погибал уже там, и процесс оттого был просто омерзителен. — и входит.  — Гемльстоц. — ровно сказал Бернанд. Уотсон, сидящий в кресле, резко поднял голову и обернулся — очевидно, спал. — Добрый день, добрый день. Садись, я налью чаю, — ещё немного сонно, но каким-то чудом вполне бодро сказал он. Свойственная, казалось бы, лишь ему интонация. Гельмстоц не хотел приказывать гамме (фактически, его секретарю) что-либо. Не потому, что жалел его, а потому лишь, что хотел сделать всё сам. «Способный малый, даже слишком» — говорили о нём. «Порывистый и вольный», — думал Бернанд, — «и Форд знает, что он задумает в иной раз». И это не было неприятным — наоборот, манило, подобно запретному плоду (конечно, такого сравнения Маркс не мог дать, так как знал о Библии лишь очень поверхностно). Уотсон вскоре вернулся с лёгкой улыбкой на лице и чашкой чая. Он сел в кресло и закрыл глаза. Бернанд в замешательстве просидел несколько минут и хотел удалиться, но Гемльстоц начал говорить: — Как идут дела? — Да как обычно, — ответил Бернанд, успокоившись. — Мне всё отвратно. — И о девушках говорят, как о кусках мяса? — вспомнив фразу Бернанда, сказал Гемльстоц. — И они это поддерживают, — продолжил Бернанд. — Знаешь, что я думаю? Гемльстоц заинтересованно посмотрел на Бернанда и их взгляды встретились. В сотый, тысячный раз, и почему-то это взбудораживало мозг. Не единичное взаимопользование, а эгоистичное, как и подобает настоящему человеку, продолжительное общение будто бы делало их не принадлежащими этому миру. Прекрасному, дивному миру… — Ленайна точно такая же, — сказал Маркс немного погодя. — Я уже говорил это, — быстро проговорил он, видя непонимание Уотсона, — но понял по-настоящему только сейчас. — По-настоящему, — задумчиво повторил Гемльстоц. — И что же сподвигло тебя на эту мысль? Бернанд отчаянно засмеялся, а затем замолк и закрыл лицо руками. Уотсон подошёл к нему и наклонился, чтобы убрать руки Маркса от его лица. Тот поддался. Его лицо было необычайно грустным, затем — отчасти решительным. Он пошарил в карманах в поисках чего-то. Это была лишь догадка, но Гемльстоц был уверен: он ищет сому. Маркс встал и взял со стола спасительную баночку, но Гемльстоц остановил его. — Что случилось? — отрывисто сказал он тоном, который не потерпел бы неискренности. — Я ненавижу себя, — тихо сказал Бернанд, пытающийся отойти от Гемльстоца, который держал его за плечи. Обычно спокойный, он всё же держал его слишком крепко. Мышцы болели, но физическая боль отчего-то казалась утешением, как бы искуплением грехов. — Ты не… — Ещё одна ошибка, Гемльстоц. Я только и делаю, что совершаю их. — это вызывало только вопросы, но Уотсон обнял Бернанда, надеясь, что это окажет эффект, подобный соме, но запечатлится в памяти. — Я люблю тебя, — виновно сказал Бернанд, и это отрезвило Гемльстоца. Вывело из равновесия ещё сильнее. Он отошёл от Маркса, уставившись на него, и открывал-закрывал рот, но не произносил ни звука. Словно рыба. — Я не думаю, что это проблема, — оправившись, сказал Гемльстоц. — Ты… — …тоже. — он улыбнулся и беззвучно засмеялся. — О Форд, не плачь! Мы что-нибудь придумаем. Обязательно придумаем. — Да, — сказал Бернанд, специально опрокинул маленькую баночку с сомой на пол и пнул её в дальний угол, а затем нерешительно кинулся в объятья. Сома — лишь иллюзия счастья. Она ему не нужна.