Слегка чокнутые

Кто-то постучал в окно. Имельда распахнула ставни прежде, чем сообразила, что её спальня находится на втором этаже, поэтому никакой, даже самый высокий скелет до окна достать не смог бы. Но именно это и произошло: по крайней мере, над подоконником зависла костлявая рука, которая, видимо, и нарушила вечерний покой сеньоры Ривера. Моргнув, Имельда заметила, что владельца у руки не наблюдалось: та прекрасно обходилась без тела, сама по себе. — Пресвятая Мария! — невольно отшатнулась Имельда. Даже для мира мёртвых это было не самое тривиальное зрелище. Рука бодро вспорхнула и сложилась… сердечком. — Когда ждать тепла, ай, mi amor, mi amor? Ты скажешь — в январе, ай, mi amor, mi amor… Имельда неверяще перевела взгляд вниз, откуда раздавался голос. Тусклый свет фонаря обрисовал нескладную тощую фигуру, замершую под окном. Скелет, донельзя потрёпанный, одетый в какие-то обноски, и даже — Имельда невольно зацепилась за эту деталь намётанным глазом, — без обуви. Именно он пропел слова из песни, до боли знакомой: ведь когда-то её посвятил Имельде… — …Гектор? — спросила она с крепнущим подозрением, прищурившись, чтобы лучше рассмотреть потревожившего её визитёра. Тот, приподняв соломенную шляпу, расплылся в совершенно счастливой улыбке, а в следующую секунду ловко крутанул другой — прикрепившейся обратно к плечу — рукой гитару и раскрыл рот, намереваясь петь дальше. Неужели это действительно был её муж, бросивший когда-то их с дочкой? При жизни Имельда ждала его каждый вечер, даже тогда, когда выбросила все инструменты, все нотные тетради и навсегда закрыла музыке путь в их дом. Она ждала украдкой, не признаваясь себе в том, что не может забыть Гектора, и с щемящей тоской смотрела вечерами на дорогу, ведущую прочь из городка. Он ушёл безвозвратно, а теперь разыскал её в мире мёртвых, чтобы досаждать глупыми серенадами. От гнева перехватило дыхание, и Имельда, не проронив ни слова, захлопнула ставни. Песня оборвалась, но облегчение не наступило: родной голос Гектора, почти стёршийся из памяти, теперь заново звучал в ушах, бередя старые раны. Подбородок задрожал, Имельда сжала пальцы в кулак, сопротивляясь нахлынувшим чувствам. В голове помимо воли роились мысли: откуда он так быстро узнал, что теперь она тоже здесь? Зачем пришёл сейчас, если не захотел вернуться, пока они были живы? Как давно он сам умер? И почему выглядел так, словно долгие годы скитался, забытый всеми? Впрочем, как же иначе. Уж о том, чтобы о Гекторе никто не вспомнил, она позаботилась. Когда-то Имельда любила его всей душой и познала горькую истину: никакая любовь не заставит человека остаться рядом, если его зовёт музыка. Гектор вычеркнул из сердца семью, и Имельда отплатила ему тем же. Она устало опустилась на кровать и, уронив лицо в ладони, беззвучно заплакала — позволила себе слабость, надеясь, что все остальные уже легли и не увидят её такой. Гектор потерянно смотрел на окно, в котором лишь на миг промелькнула его ненаглядная. Может, это ему почудилось, и надо подождать, спеть ещё, и тогда она непременно покажется? Но в глубине души он знал, что глаза его не обманули. То была его драгоценная Имельда — и она не стала слушать серенаду. «Не ту! — чертыхнулся он, с досады хлопнув себя по лбу. — Не ту песню выбрал, идиот!» Нужно было спеть что-то нежное и лиричное, а не эти шутливые куплеты про чокнутую влюблённую парочку. Пусть по мнению Гектора именно эта песня — первая из тех, что он посвятил Имельде, — лучше всего рассказывала о них двоих; сейчас, конечно, она была неуместна. Долгожданная встреча после столь долгой разлуки, а он не сумел угодить жене! Столько раз он прокручивал в воображении эту сцену: вот Имельда выглядывает на улицу, взволнованная мелодией их молодости, вот — видит его, с гитарой, как в старые добрые времена, когда ему случалось коротать целые ночи под её балконом. Гектор представлял, как лицо Имельды сначала вытягивается от удивления, глаза распахиваются широко-широко, а затем потрясение сменяется восторгом, взгляд озаряется счастьем. И вот уже она вторит ему, спеша превратить сольное выступление в дуэт — ведь вдвоём они всегда звучали особенно красиво. В действительности вышло совсем не так. Гектор нервно расхаживал взад-вперёд, топча мостовую босыми ступнями. Он и не собирался отступать, надо было только придумать, что спеть. И ещё — успокоиться, а беспорядочная ходьба только усиливала тревогу. Гектор привалился плечом к стене дома и провёл пальцами по струнам. Музыка всегда помогала ему, и сейчас он тоже рассчитывал на её силу. Гитарные переливы наполнили переулок, лаская слух. Может, стоит ограничиться лишь мелодией, и пусть инструмент всё скажет за него? Раздумья прервал скрип: Имельда вновь открыла окно и, чуть подавшись вперёд, яростно прошипела: — Убирайся! Будь Гектор честен с собой, он признался бы, что в глубине души именно этого и опасался, сколько бы ни мечтал о долгожданном воссоединении с женой. И всё же он не догадывался, насколько категорична она окажется в своём решении. — Имельда… — жалобно позвал Гектор. — Вон с глаз моих! И чтобы духу твоего здесь не было! — Как же… как же наши песни, Имельда? — пролепетал он совсем не то, что вертелось на языке, обескураженный её реакцией. Услышав вопрос, она разозлилась ещё сильнее: глаза сверкнули так, будто хотели сжечь его на месте, а голос задрожал от сдерживаемых эмоций. — В моей жизни не осталось никаких песен после того, как ты предал нас. Я не оставила ни единой. И никто в моей семье больше не пел, не играл и не танцевал. Гектор открыл рот, да так и замер, поражённый — то ли самими словами, то ли тем, какая боль крылась за ними. — В моей смерти всё останется по-прежнему, — продолжила Имельда. Она совладала с чувствами, и её тон снова стал ледяным и непроницаемым. — Пой свои песни кому-нибудь другому и не показывайся мне больше никогда. На этот раз она не скрылась из виду, а застыла, скрестив руки, и Гектор понял, что это значит: Имельда ждала, пока он уйдёт. Она знала его слишком хорошо. Закрытое окно не помешало бы ему провести здесь всю ночь, умоляя о прощении, но теперь он вынужден был, запинаясь и спотыкаясь, плестись восвояси, ощущая спиной испепеляющий взгляд Имельды. Что-то оборвалось внутри. Добредя до своей обшарпанной лачуги и плюхнувшись прямо на пол, Гектор какое-то время сидел без движения, уставившись в одну точку. Гитару он положил рядом и машинально постукивал пальцами по деревянному корпусу. Затем взглянул на неё, словно увидел впервые, и, вскочив, в порыве отчаяния отпихнул ногой. Гитара проехалась по полу, протяжно загудела, и этот звук, прозвучавший как укор, заставил Гектора опомниться. Он никогда, никогда не позволил бы себе так обращаться с инструментом, и теперь, рассматривая появившиеся на деке уродливые царапины, недоумённо приподнял брови. «Прости, красотка, — наконец пробормотал Гектор, неуклюже поглаживая гитару, будто она была живым существом. — Что нам теперь делать…» На следующий день он отнёс её на барахолку. Ему казалось, что после вчерашней вспышки гнева он уже не вправе играть на этом инструменте. Спустя некоторое время стало ясно, что дело в другом. Он просто не мог теперь играть вообще — в ушах звенело Имельдино «…не осталось никаких песен после того, как ты предал нас». Хотела она этого или нет, но Имельда и ему не оставила никакой музыки.