Жестокая игра

В особняке Найтреев был портрет, написанный малоизвестным, но отличным художником. Портрет Винсента. Всякий раз, проходя мимо этого портрета, висящего над лестничным пролётом, Гилберт невольно останавливался, впиваясь взглядом в идеальные черты лица своего брата. Его разноцветные глаза, преувеличенно-яркие, в сравнении с реальностью, светились лукавством, а на тонких бледных губах играла лёгкая, едва заметная хитрая улыбка – лишь уголки губ чуть приподняты. Талантливый художник смог передать даже сияние солнечного света, запутавшегося в густых тёмно-золотистых волосах, перехваченных чёрной бархатной лентой. И сейчас Гилберт стоял напротив портрета, судорожно сжимая пальцы на перилах, так, что побелели костяшки, а ладони стало больно. Стояла поздняя ночь, обитатели дома давно спали, и только Гилберт торопился уйти до того, как успеет наткнуться на уснувшего где-нибудь посреди коридора Винсента. Каждый раз, приходя сюда по каким-либо делам, Гилберт старательно избегал встреч с ним, и каждый раз останавливался возле портрета. На портрет можно смотреть без стеснения, без страха, без боязни получить ответный взгляд. По телу разливалась обжигающая волна сладкого томления – от одного только взгляда на этот искусно выписанный портрет. Хотелось протянуть руку, дотронуться до губ Винсента, запутаться пальцами в его волосах, но Гилберт знал, что ощутит лишь шероховатость холста, покрытого масляной краской. «Меня ждёт Оз, а я пялюсь на дурацкий портрет», - раздражённо подумал Гилберт, доставая из кармана пачку сигарет, и прихватывая кончик фильтра губами. Сердце гулко колотилось о рёбра аккомпанементом разыгравшейся фантазии. Трудно даже мысленно признаться себе в том, как велико его желание физического контакта с Винсентом. При каждой личной встрече с ним губы ныли от нестерпимой жажды крепкого поцелуя. Щекам стало жарко от одной мысли об этом кощунстве. Гилберт готов был возненавидеть Винсента за то, что тот играл с ним. Его любовные подвиги известны во всём высшем свете, но к брату он почти не прикасался, словно жалея тратить на него свой огонь, и лишь целомудренно дотрагиваясь ладонью до плеча. А от этого касания Гилберт почти проклинал сам себя и срывался, но в последний миг спохватывался, ухитряясь удержать себя в руках. Он был готов ненавидеть брата за то, что он отбирал его мысли, приковывая их к себе. Гилберт должен думать о господине, только о нём, ведь именно ему посвящена вся жизнь. Но вместо этого он стоит здесь, как дурак, пялится на портрет в потёмках лестницы, и сгорает от нестерпимого желания. Темнота расцвела серостью, и на портрет легла длинная тень. Гилберт в панике обернулся, на мгновение зажмуриваясь от показавшегося нестерпимо-ярким света. Огонёк свечи в литом канделябре трепетал, как бабочка в ладонях, и по лестнице струился мягкий золотистый свет, переплетавшийся с ночным мраком. Винсент стоял на пролёт выше – заспанный, взъерошенный, но полностью одетый. Он выглядел таким невинным и слабым, что тело мгновенно откликнулось, сбивая дыхание с ровного ритма. Гилберт стыдливо отвёл глаза, боясь, что брат заметит в них отблеск слепой похоти. Это было нечестно по отношению к нему – ведь Гилберт даже в детстве избегал его. Это было нечестно по отношению к Озу. Это было нечестно по отношению к самому Гилберту, вынужденному бороться с животным внутри себя, запирать его на замок и всё время держать себя в рамках. - Привет, Гил. Голос Винсента был мягким, обволакивающим, а то, как он произносил имя Гилберта, расцветая мимолётной улыбкой, будоражило кровь и заставляло сердце биться ещё быстрее. «На кой чёрт ты пришёл?» - зло думал он, с враждебностью наблюдая, как Винсент неспешно спускается по ступеням, как шевелится подол его одеяния, как покачиваются длинные пряди волос, выбившиеся из хвоста. - Почему ты смотришь на меня с такой неприязнью? – он склонил голову на бок, словно ребёнок, в упор рассматривая лицо Гилберта. Гилберт был готов молиться любым богам, чтобы избавиться от этого пронзительного взгляда обманчиво-сонливых глаз. В неверном свете единственной свечи он был как на ладони. Он ощутил себя голым, панически ощущая, как пунцовеют щёки, как быстро вздымается грудь в рваном ритме дыхания, как дрожат кончики пальцев опущенной руки, как вздуваются жилки на другой руке, сжимающей перила. Не было сил произнести хоть слово. Предательница-ночь сыграла с ним злую шутку – в таинственном полумраке цвета тёмного золота Винсент выглядел ещё соблазнительнее. И он стоял так близко – только протяни руку, и можно дотронуться до него, настоящего, не нарисованного. Винсент молчал, не задавая новых вопросов, и звенящая тишина резала, как нож. Он поднёс свечу ближе, словно желая рассмотреть Гилберта получше, и кожу щёк обжёг жар пламени. Гилберт облизнул пересохшие губы и отступил на шаг назад, понимая, что этим жестом трусливого бегства от близости выдаёт себя с головой. - Что с тобой, Гил? – мягко, словно не желая разбивать бархатную тишину, проговорил Винсент, вновь сокращая дистанцию. Его свободная ладонь легла на плечо Гилберта, пальцы сжались, комкая ткань плаща. – Ты весь дрожишь. Все силы уходили на то, чтобы оставаться стоять на одном месте, не давая свободы рукам и скачущим мыслям. Страх столь тесно сплетался с острым желанием, что Гилберт уже не понимал, где граница, что отделяет одно от другого. Он боялся Винсента. Боялся его садизма, боялся боли, боялся его непредсказуемости. - Может, ты болен? Пальцы Винсента невесомо дотронулись до горла Гилберта, нащупывая пульсирующую жилку, замерли на ней на мгновение, будто впитывая пульсацию, и скользнули вверх, за ухо, зарываясь в пряди волос. Гилберт взглянул в его глаза, и понял: все эти вопросы – просто фарс, Винсент прекрасно видит, как возбуждён его брат, и просто... дразнит? Или насмехается? Винсент всегда демонстрировал слепую привязанность, граничащую с помешанностью, но не маска ли это, под которой прячется насмешка над старшим братом? Канделябр свечи с тихим стуком опустился на ровный квадрат на изломе перил, переходящих в новый виток. Винсент приблизил губы к уху Гилберта, ладонями оглаживая его грудь, раздвигая в стороны отвороты распахнутого плаща. - Давай займёмся любовью, Гил, - шепнул он, обжигая кожу шёпотом куда чувствительнее, чем огонь свечи. – Прямо здесь, на полу. От этих слов стало так жарко, словно кровь в венах вскипела в миг. Гилберт предпринял неуклюжую и неловкую попытку отстраниться, но с ужасом обнаружил, что руки уже обнимают Винсента за шею, подставляя приоткрытые губы для поцелуя. Но Винсент не целовал его, он гладил руками плечи, стягивая с них плащ и бросая под ноги, и принимаясь неторопливо, словно с нарочитой медлительностью расстёгивать застёжки рубашки. Разум незаметно отключился, пока тело плавилось под нежными ласками, но тут же заработал вновь, когда Гилберт из-под опущенных ресниц заметил, как рука Винсента потянулась к канделябру. В душу вгрызлась паника, но отступать было некуда – казалось невозможным сделать хоть шаг назад, теряя близость и тепло чужого тела. Винсент потянул назад расстёгнутую рубашку, спуская её с плеч, и ненавязчиво повернул Гилберта спиной к перилам, почти вплотную прижимаясь к его телу. Захотелось оттолкнуть, не позволять прикасаться к себе, но руки не слушались, и мысли путались, пока свеча очень медленно, будто Винсент наслаждался тенями страха, мечущимися в глазах Гилберта, наклонялась. Тяжёлые капли воска сорвались вниз, падая на плечо, стекая вниз и обжигая кожу. Гилберт дёрнулся, но тут же замер, пригвождённый к перилам болью от очередного прикосновения восковых капель. Свеча плакала, роняя горячие слёзы на его кожу, а Винсент смотрел, и в его разноцветных глазах дрожал огонь. Нестерпимо хотелось прижаться к его губам в поцелуе. Растворить в нём боль от ожогов, злость от своей неудовлетворённости, ненависть к самому себе, неприязнь к брату. Но Винсент упрямо уходил от контакта губ, лишь мягко гладя по волосам. В ответ на очередную попытку его поцеловать, Винсент прижал палец к губам Гилберта, простым касанием доводя его до грани. - Я не буду целовать тебя, Гил, - проговорил он, дотрагиваясь губами до краешка уха и на мгновение прихватывая его зубами, - до тех пор, пока ты не сможешь смотреть на меня так же, как на своего господина. Винсент отстранился, выпрямляя свечу, и сделал несколько шагов – лёгких и плавных, - перетекая в сторону, словно капля воска. Он улыбался с какой-то отстранённой тоской и грустью. Он, окутанный золотистым сиянием, казался частью какой-то мрачной мозаики. Плечо саднило, но Гилберт игнорировал боль. Он слышал, что Винсент уходит, спускаясь по лестнице с нарочитой неторопливостью, словно давая шанс сбросить с себя оцепенение и окликнуть его, но Гилберт молча смотрел на портрет. Темнота вокруг была пустой, холодной, полной отчаянной стужи.