Пандемия

На сероватых улицах Лондона Зорин не прячет свое лицо. Истерика последних лет, новомодные камеры с их красными огоньками — чего ей бояться? Повсеместной паники? Чрезмерно внимательных охранников? Пусть смотрят, пусть морщатся, пусть спрашивают у нее же потом — мистер, вы не видели эту женщину? Зорин покачивает головой. Цедит сквозь зубы, грубо, по-мужски, опирается на локти: нет, не видел. И где мой чертов эспрессо? Официант! В городе без солнечного света и без сна — в полночь суетливыми жучками ползут куда-то бесконечные кэбы, вопят на каждом углу клерки, ослабившие себе узел галстука. Зорин терпеливо ждет. Восемнадцать часов, три чартера, две таможни и два таможенника — оба освежеваны живьем в туалетной комнате. Простите, сеньор, я была голодна, а мои глаза, между прочим, вот здесь. Зорин развлекалась, как могла — только у иллюминатора она поменяла себе лицо шесть раз, окончательно доконав недоспавшую стюардессу. Стюардессу она тоже «употребила». Несколько иначе. В туалете самолета. А ведь когда-то, думала она лихорадочно, комкая форменную юбку, нашаривая под чулками-трусиками-комбинациями искомое, отвратительно мягкое, податливое женское тело — когда-то все было совершенно нормально! Когда-то ее интересовали мужчины — как это было? Ночные короткие посиделки на «вечерках», майские, загадочно пахнущие кусты жимолости, чьи-то лица, чьи-то крепкие руки, мощные предплечья, курчавые волоски на них — время-время… Теперь Зорин тошнит от женщин — белые, рыхлые. Даже самые худые из них — отвратительно податливые. Ни упругости, ни твердости — сплошная квашня. Бр-р-р, человеческие самки. Но не трахать их она не может. Давно. А за неимением лучшего приходится трахаться с Рип. Благо, та не возражает. У нее — своя часть проблемы. Когда-то ее много что интересовало. Военные достижения родного Рейха — ох, сколько журналов с авиационной техникой она выписывала! Тяжелая атлетика. Пироги с черникой, наконец! Последние семьдесят лет ее изрядно утомили — женщины-женщины-женщины. Иногда Зорин хотелось опрокинуть стол в столовке, забраться на него и громко спросить, кто хочет поменяться. Началось все с герра Майора — не сразу, нет-нет. Лет пять они прожили нормальной жизнью: потрошили полудикое бразильское население, унюхивались кокаином до коматозного состояния, развлекались с незадачливыми полицаями всех мелких армий, какие нашлись в окрестностях. Сказка, если подумать. Долго ей не длиться. «Хладнокровные придурки», — отчетливо думал в их головы Ганс. За воротником его плаща была бескровная, узкая усмешка — издевка существа слишком далекого от не-человеческих страстей. Инстинкты, желания — кто знает, какие движители были у него, но он, преданный по злой собачьей привычке, не кусающий кормящую хозяйскую руку только из ненависти к своей слабости, к своей привязанности, откровенно потешался над ними. Герр Майор, до того имевшие четкие планы, разработанные схемы и методики отходов и сражений, испещренные карты и агентурную сеть (что там до тех кодов к боеголовкам — полшага!) начал вести себя странно. Первые признаки, позже появившиеся у всех — он начал запинаться на полуслове. Как человек, который резко встал и увидел пустоту по ту сторону век — он замирал, язык его вяз в начатой фразе, взгляд упирался вникуда. Потом — начинался бессвязный бред. У каждого — свой. Для герра Майора, который вдруг ни с того ни с сего становился выше ростом, это была Человечность. Он умудрялся произносить ее столь внушительно, столь непреклонно, что проникались даже самые отсталые. Зажигательные его речи все больше потягивали потусторонним безумием — мы шагнули за черту Человеческой жизни, низвергли себя в такие бездны, только чтобы разведать, на что эта Человечность способна, говорил он. И с каждым разом в его словах и поступках убавлялось логики. Прибавлялся гротеск, несуразица, полное отсутствие понимания военной стратегии — жечь огнем все, что видно, испепелять все, что можно, сожрать всех, кто будет сопротивляться — чтобы кто-то один смог выйти и противопоставить этому ту самую Человечность. И эти речи, поначалу вызывавшие у них недоумение… нравились им. Все больше и больше. Па-та-ло-ги-я, качал головой Док, панически рвал на себе волосы, это заразно. И как я не подумал об этом! А у герра Майора — самая малая доза, буквально капля, чтобы механизмы не скрипели. Зато почва — ох какая благодатная, думала Зорин, внимательно наблюдая за лихорадкой Дока. Казалось бы, пощелкивала она пальцами по древку косы — ну такой гений. Поборол Смерть двумя разными способами, и диодами, и чернокнижной магией, и вдруг не может справиться с патологией, одной-единственной? Причина была очевидна — Доку она нравилась. Ему, принявшему эссенцию первым, вообще очень нравилось создавать себе подобных. Больше хаоса для хаоса, больше уродств, больше извращений — больше, больше, больше! Насилие над природой — сладкая горечь в чьих-то устах, в его оно становилось прямо-таки песней. Зорин присматривалась внимательно, искоса, с некоторым страхом и невольным предвкушением ожидая, как и когда подкосит ее саму. Лучше бы искрометное себялюбие, переходящее в изощренный онанизм — как у Альхамбры. Этого разве что целующимся с собственным отражением не встречали. Или самоуничижение, доводящее сперва до истерики, а потом и до комы — как у Рип. Зорин настигло как раз в тот момент, когда она пыталась утешить рыдающую и бьющуюся в судорогах Рип. Вот она поглаживает ее по спутанным космам, а секунду спустя — они в тесном клубке из волос и конечностей. У Рип, что остро врезалось Зорин под дых, даже коленки были все в веснушках. С них Зорин и начала ее вылизывать. Прошло немало лет, прежде чем Зорин научилась себя обуздывать. Она так и не научилась довольствоваться правой рукой, но научилась находить Рип как можно быстрее. Она истончилась, иссякла, превратилась в ничто, свелась к голой, исковерканной сути — тончайшая связь, струна, нерв, всего одна бегущая по ней эмоция, позыв, желание, с которым бесполезно бороться. Зорин Блиц превратилась в пародию на саму себя — в шестидесятые она едва находила время вспомнить, как ее зовут. Жрала и сношалась, восторженно закатывая глаза под нелепые речевки Майора. Сношалась и жрала — и так по кругу. Потом — двадцать лет тишины. Болезненного восстановления. Примерно год Зорин вспоминала, как пользоваться косой — совсем раскисла, маринуя собой простыни у Рип в комнате. Хуже, чем спячка — полнейшая деградаций. «Хладнокровные придурки», — усмехался из-за воротника всезнающий Ганс: только ему в кругу «похмельных» коллег и было ведомо, что рано или поздно, но невидимая рука Майора через надежную агентурную сеть дотянется до крышки саркофага. Возможно даже, ее подтолкнет он сам. В эти короткие двадцать лет Зорин, принявшаяся с энтузиазмом выколачивать дерьмо из проституток и сутенеров по всему Рио, изредка приходила взглянуть на Мать. Иссохший труп, три ниточки мышц на упрямом скелете — в пустых ее глазницах горел почти знакомый взгляд. Она, вспоминала Зорин слова Дока, всего лишь носитель, а источник нашей патологии — за Атлантикой. И он жив в каждом из своих детей. Зорин одним движением опрокидывает крохотный наперсток эспрессо — после ей предстоит блевать в туалете с полчаса, но ей нужна хоть какая-то толика разумности, а боль и злость неплохо ее отрезвляют. Зорин, окончательно спятившая за последние пять лет, верно ждет. Серебристый Роллс-ройс «Фантом» с усиленной решеткой радиатора. Примявшиеся автомобильные номера. Потом — быстрый росчерк движения, нелоувимая серебристая молния взгляда. Ох, Артур, подумает Зорин, как же не хватает твоего приличного, очаровательного сумасбродства и потворства маленьким желаниям своих слуг, как же не хватает снисходительности и этакой «мужской дружбы». Ведь прежде Алукард грешил в чем-то очаровательно, по-мужски наивно и восторженно. С холодной головой. Зорин кивает — усмехаясь поверх голов — на правую сторону. Она знает каждый жест своего «хозяина», и воспроизводит его в точности, издевательски. Ох, думает Зорин, и как он умудряется язвить при ней, как умудряется говорить не заикаясь — вот он, ее летящий шаг, ее гордо поднятая голова. — Ты спятил? — холодно спрашивает «Алукарда» Интегра Хеллсинг. — Какого черта понадобилось вызванивать меня через весь город в такое людное место? Зорин медлит лишь секунду — завороженная постоянной сменой лиц стюардесса еще жива в ее памяти. Она пытается прикинуть, насколько хватит Интегры — ведь даже она ей верит. — Экономлю время, — выдыхает она хриплым баритоном, добавляя с этой его тяжеловесной, экстатической ноткой, — госпожа. Зорин наврет какой-нибудь невообразимой чуши относительно последнего задания — не называя ни имен, ни названий городов. Ей плевать, как будет после оправдываться Алукард и будет ли. Она нуждается в том, чтобы смотреть на нее. Она нуждается в прикосновении. Она ждет, когда герр Майор, чтоб его клятой основательности провалиться, закончит подготовку. Зорин слушает, смотрит, отпечатывает каждый жест Интегры в памяти. Пытается не думать, что — вот оно. Вампирское обаяние. От него никто не застрахован. В туалете, на втором этаже, у водосточной трубы в переулке — как угодно. Загнуть ее поперек живота, зажать ладонью крики, а потом… Зорин давно уже не различает, кто из них двоих думает в этот момент. Понимать бы еще, как он сдерживается. Зорин с неудовольствием, тяжело ворочая эту мысль в голове, думает, как переменилась Интегра — не внешне, вовсе нет. Вокруг нее Зорин чувствует тонкую, едва заметную еще, ауру — рядом с ней другая женщина. Возможно, что тоже блондинка. Возможно, тоже сисястая. Несомненно лишь одно — она всего лишь очередной проводник мыслей и чувств ее господина. И она совсем, издевательски близко к Интегре Хеллсинг. Улучив мгновение после полутора минут общения, Зорин церемонно, как это делает Алукард, без капли жеманства и издевки, стискивает в руке смуглую кисть — темная кожа, жесткая, неподатливая хватка. Целуя запястье, Зорин очень хочет знать, такая ли Интегра Хеллсинг… ну, целиком. От ее рук тоже пахнет. Точно, блондинка. Зорин это безошибочно почувствовала. — Доброй ночи, госпожа, — прощается Зорин, растворяясь в толпе. Просить, умолять, в ногах валяться — она пока не знает, как придется добиваться своего, но уверена, что герр Майор хорошо ее поймет. Ее и его одержимость очень похожи и плотно завязаны на одного человека — Человека в случае герра Майора. Зорин решает, что выпросит себе честь стереть в порошок ту девицу, которая ошивается вокруг Интегры Хеллсинг. А потом выпросит и саму Интегру Хеллсинг — ненадолго. Покуда Создатель не проиграет самому себе, умноженному на Последний Батальон. Вожделенно ухмыляющаяся Зорин очень хочет знать, останется ли что-то из чувств Хозяина после того, как не станет его самого. И хватит ли того, что останется, Интегре Хеллсинг, чтобы остаться в живых.